Хоть ты стой, хоть лежи.Гурский аккуратно присел на краешек дощатого настила, закурил сигарету и в который раз задумался о правоте и неизбежной актуальности для русского человека старой пословицы «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Глава 4 А дело было вот в чем.Лет десять назад уехал в Америку Мишка Лазарский. То ли развод с женой был последней каплей, то ли еще что, но он оставил жене небольшую квартиру, громадную овчарку и уехал навсегда. Вместе с родителями и старенькой теткой, пополнив собой многочисленные ряды неприкаянного многонационального племени, которое, добровольно покинув пределы опостылевшей отчизны, и не подозревает до поры, сколь крепко с ней связано, являясь плотью от ее плоти.Воистину, хоть ты татарин, хоть еврей — родился в России, сделал первый глоток ее воздуха, и готово дело — русский. И никуда от этого не деться. Хоть на другой конец света беги, от себя не убежишь. Короче, в Нью-Йорке Мишка запил. Поначалу тайком, а в последний год — по-черному. По-русски. Все рушилось. Дома он был крепким джазовым музыкантом, играл на фестивалях, был известен. На жизнь зарабатывал в кабаках. Как многие. И выпивал, как все. Но в Америке-то все так не делают. Живут себе поживают да добра наживают. Но ведь русскому-то человеку…Сказалось ли отсутствие того самого «понимания», которое всегда можно было обрести у старых друзей, ввалившись к ним в дом среди ночи с бутылкой водки, и которого он лишился, оказавшись в психологическом вакууме, загонявшем его в иссушающую мозг и разжижающую душу бездну запоя, или причиной стало что-либо иное, но перед Мишкой Лазарским пугающе замаячило то, что американцы называют своим страшным словом «крэш». И полетел он спасаться на историческую родину, то есть в Россию, в город на Неве.Появился он у Адашева-Гурского в роскошном шерстяном пальто, кашемировом костюме, шелковой рубашке, счастливый и пьяный в зюзю.— Сашка, — говорит, — у меня там родители старенькие, новая семья, сын родился, но я решил, что все равно вернусь. Хоть под старость, но вернусь. Домик в деревне куплю, в Лимовже, например, у Васьки Морозова. Будем вместе в баньке париться, а, представляешь? Только мне пока подшиться надо, иначе сдохну. Факт. А там не подшивают. Бздят. Врачебная этика не позволяет или еще что… Они там только на собрания анонимных алкоголиков посылают. Ты знаешь это что? Помесь комсомольского собрания с какой-то эксгибиционистской херней. Душу я там перед всеми свою выворачивать должен. Ага, сейчас… Короче, сплошной баптизм сраный. А мне подшиться надо, чтобы страх был.Я тут еще пару деньков погуляю, а потом — в больничку частную на Васильевском, она здесь рядом, на Косой линии. У тебя вещи оставлю на всякий случай, здесь вот деньги на полный курс, сорок баксов в день, представляешь? И еще за подшивку отдельно. Вот мой билет обратный, паспорт, мало ли что. Через пару дней мне железно надо ложиться, чтобы успеть к отлету. Если я… ну, заколбашусь или еще что, ты меня хоть силой, но уложи, ладно? Я у Наташки своей бывшей ключи от квартиры взял, она в Москву улетела к хахалю какому-то, я там пока и поселюсь. Что мне тебя-то стеснять? Телефон, адрес помнишь? Ну вот… Слушай, я тут такую девку зацепил, я поеду, а? Да! Анекдот такой: приходит мужик с жуткого бодуна в магазин на Ракова, а тот закрыт. Час где-то нужно перетоптаться. Ну, он-в Русский музей. Подходит к великому полотну бессмертного, нет, наоборот, к бессмертному полотну великого Карла Брюллова «Последний день Помпеи», стоит возле него, смотрит, смотрит, а потом хватается руками за голову и стонет: «Все попа-а-дало-о-о…» А? Ну, пока, я отзваниваться буду.И вот сегодня, часа в три ночи, раздался в доме у Гурского телефонный звонок:— Сашка, я умираю. Приезжай, если можешь, немедленно. Я у себя на Черной речке, дверь не запираю…Александр поймал такси и минут через пятнадцать, войдя в квартиру бывшей жены Лазарика, наблюдал следующую мизансцену: стол в комнате был опрокинут, одежда разбросана, стекло внутренней рамы большого окна выбито, все вокруг заляпано кровью, на диване, голый по пояс, с полуспущенными брюками лежит Мишка, а на спине у него и на левом боку резаные раны кровоточат.Адашев немедленно вызвал «скорую». Потом еще раз обвел взглядом комнату, подумал и вызвал милицию.Обе службы быстрого реагирования подъехали одновременно, минут через сорок. Все это время Мишка лежал на диване совершенно неподвижно, не подавая никаких признаков жизни.Трое стражей порядка, стоя у двери, оглядывали разгром, а представитель бригады эскулапов склонился над бездыханным телом, коснулся артерии на шее, нащупал пульс, а потом попытался произвести какие-то манипуляции с ранами на спине.Лазарский замычал от боли, приподнял голову и, не открывая глаз, совершенно внятно произнес, ни к кому не обращаясь: «Какого хера?..»Для милицейского наряда это как будто послужило паролем, сигналом к действию. Старший из них, офицер, шагнул к дивану, похлопал лежащего по щекам, приподнял его голову и стал громко, как у глухого, спрашивать:— Что тут у вас произошло? Вы слышите? Что произошло? Вы знаете этого человека? — Он указал на стоящего рядом Адашева-Гурского. — Вы его знаете?Лазарский приоткрыл мутные глаза, попытался было пьяно улыбнуться, но вместо этого болезненно поморщился и сказал:— Этого? Конечно… Он вор, бандит и убийца, арестуйте его немедленно!Потом он попытался еще что-то сказать, но у него уже ничего не получилось, он ткнулся носом в диванную подушку и опять заснул сном смертельно пьяного человека. Офицера, по всей видимости, учили, что любое преступление необходимо раскрывать по горячим следам, посему на руках ничуть не готового к такому повороту дел Александра Васильевича Адашева-Гурского защелкнулись наручники.Доктор остался хлопотать над телом Лазарского, а Гурского упаковали в автомобиль, где дверцы изнутри не открываются.И вот теперь он сидел на нарах и рассуждал о том, что вдруг, не дай Бог, конечно, Лазарик скрипнет? Что тогда, пятерик или химия? И то, и другое он готов был принять с христианским смирением, ибо видел в этом промысел Божий, но все равно было как-то обидно. Живешь-живешь… Глава 5 Петр Волков еще не до конца проснулся, когда сел за руль своего джипа и поехал в больницу, в которую, по сведениям справочной «скорой помощи», был доставлен с улицы Торжковской Михаил Лазарский с резаными ранами мягких тканей.В приемном покое ему показали, где находятся операционные, и вот сейчас, шагая по длинному коридору, он увидел «потерпевшего», который выходил из какой— то двери в расстегнутой рубашке, натягивая на себя свитер и пытаясь поцеловать ручку молоденькой сестричке, несущей его пальто.— Эй, гай! — окликнул его Волков. — Хай! Ю ол райт?— Петюня!.. — Лазарский, позабыв про сестричку, обнял Волкова. — Вот кого люблю! А тебя уже нет, — он забрал у девчонки свое пальто. — Ты ханжа и зануда. Ну поехали ко мне, а? Ну почему нет? Ладно, прощай навеки, несчастная. Петь, а ты сюда на прививку? Она замечательно колет, прямо в вену попадает, как я в… ну, в это самое, с первого раза и совсем небольно. Я ей говорю, мол, поедем, убедишься, а она стесняется, дурочка… Петь, а где Гурский? Я ему звоню, звоню, мне тут из кабинета разрешили.— В тюрьме.— Вот те раз… Как это? — Михаил попытался надеть пальто и сморщился от боли. — Чего случилось?— Да порезал тут одного.— Иди ты… Ну, значит, тот не прав был, видимо. Давай терпиле денег дадим, чтоб заяву забрал, а? У меня еще остались.— Да он не возьмет.— Вот еще… Смотря сколько дать.— Да он ни копейки не возьмет, я его знаю.— Ерунда это. Когда случилось?— Сегодня ночью. Гурского сразу и упаковали.— Так. А этот… которого он… где? Живой?— Да мало того, он еще и пьяный. Прямо здесь.— Здесь? В больнице? А… ну да, поэтому ты и… — Лазарский, постепенно трезвея, взглянул Волкову в глаза. — Петь, ты что хочешь сказать?..— Да ничего я не хочу, ребята, я спать хочу.— Ага… Понял-понял-понял-понял… Я ж ни черта не помню. Девку зацепил одну, кабак там, то-се, потом ко мне поехали, я еще с собой взял, ну и закуски тоже. А потом, видимо, задремал, что ли, слышу — дверь хлопнула, я за ней во двор-то выскочил, но пока пальто надевал, она и упылила. А у меня дверь захлопнулась. Ну, первый этаж, не страшно. Высокий, правда, — помнишь? — но я на подоконник забрался, форточку открыл, а в одежде не пролезть. Стал раздеваться и пальто там, пиджак, рубашку заодно — все в форточку и закинул, а потом сам полез. Но между рамами и провалился. У меня же старый фонд, между рамами же… — Он развел руки. — Ну вот, я спиной-то стекло и выдавил. Это я еще вроде помню. Ввалился, порезался весь, стол свернул и все, что на нем было, переколотил. Больно… и кровища кругом. Я звоню Гурскому, мол, приезжай, если можешь. Потом допил еще полбутылки коньяку, а вот дальше… ни фига не помню. Очнулся только здесь, когда меня штопали. Ну, там ерунда, кое-где зашили, правда, а так — йодом намазали да пластырем залепили. А Сашка-то при чем?— Он к тебе приехал, вызвал «скорую» и ментов. У тебя же там явное «после совместного распития, на почве личной неприязни».— Вообще-то, похоже, наверное…— Врачи к тебе сунулись, а ты их нелюбезно весьма. А ментам и вовсе брякнул:»Это он меня». И на Гурского указал.— Ш-шит… Я ж пошутить хотел, видимо. Видимо, я… Петя, чего же мы стоим?— «Пошутить», «видимо»… Ты там у себя на Брайтоне тоже так с ментами шутишь?— Ну да, там пошутишь. Там они сначала стреляют, а потом уже спрашивают. А потом все равно стреляют, потому что по-русски до сих пор ни хрена не понимают. Петр, ну поехали уже, фака мазэ…Они уселись в машину и выехали из больничных ворот.— Как думаешь, получится? — робко спросил у Волкова Лазарский.— Верю, ждет нас удача. На святое дело идем — друга с кичи вызволять. Ты вот только историю эту про форточку, про дверь захлопнутую и прочее придержи, ладно? А рассказывай, что я тебе сейчас скажу… Глава 6 Лязгнули запоры на железной двери. В дверном проеме появился все тот же крупный, навсегда уставший сержант с печальными глазами.— Дашков и Гуров! На выход. Задремавший было Александр встал и, зажмурившись, шагнул из полутемной камеры в освещенный коридор.— Тормозни. Обоих поведу.— Сержант, ты кашу манную с вареньем уважаешь?— Ну?— Так вот, она — гурьевская.— Ну?— А я не Гуров, я — Гурский, понятно?— Ты мне поумничай давай. Где второй? Дашков!— Здесь он, здесь. Пойдем, а?— Ты мне поговори. У меня в этой камере Богатырев, Савельев и Дашков с Гуровым — всего четверо должно быть. Где еще один?— Сержант, ты спать хочешь?— Не по-онял… — вопросительно-угрожающе пропел великан.— Веди, короче, к командиру, а то побег на тебе будет Дашкевича. Никому, кроме командира, ничего не скажу, понял?— А ты меня на «понял-понял» не бери! Ишь ты! Да я из вас троих не то что четверых, я шестерых сделаю, веришь? Прям щас!— Не, начальник, в натуре, нас здесь только трое было, да и то этот вот мелкий чуть не отошел, — раздался заспанный голос из глубины камеры. — Откуда четвертый-то? Может, у вас там в документах чего не так, ты проверь. Мы-то чего?— А ну давай руки за спину — и вперед из камеры! — Сержант, сопя, запер за Александром дверь и, подтолкнув его в спину, потопал следом. — Понасобирают тут… пенделоков всяких.— Товарищ капитан, — доложил он, введя задержанного. — Это вот у нас Гуров. Тьфу… Гурский, а этого второго в камере нету. Да и этот ведет себя вызывающе, требует старшего, про того Даш… Дашкевича говорит путано. А какие тут у нас побеги? Никогда у меня такого не было. Может…— Значит, так… — капитан потер глаза. — Каплан, свободны! А вы, Адашев— Гурский, если уж завели себе такую фамилию, я понимаю, у нас теперь все можно, так хоть ведите себя по-людски. Вам здесь что — цирк? Сержант, между прочим, ранения имеет при задержании. И ножевое, и огнестрельное. Так что не надо, не надо умничать.— Господин… това… тьфу ты, капитан, вы меня… — Гурский встряхнул головой и, глубоко вздохнув, окликнул уходящего милиционера: — Сержант! Сержант, погодите, пожалуйста. Вы меня извините, Каплан, серьезно, я на самом деле что— то… Просто у меня фамилия такая, понимаете, двойная — Адашев-Гурский. Ну, как Иванов-Крамской или Лебедев-Кумач. Я не хотел вас обидеть, просто я очень устал, ночь не спал. И вы оба не спали, я понимаю. Давайте, короче, как-нибудь все это быстрее… Меня куда, в тюрьму?— Не надо. Не надо суетиться. Каплан, свободны…— Да я что, — пробурчал, уходя, сержант, — бывает. Просто ведут себя некоторые, как пенделоки какие-нибудь, как будто мы здесь ради удовольствия…— Не надо, понимаешь, петлю наперед приговора. В тюрьму, если есть такое желание, всегда пожалуйста. Нет такого желания — все равно не зарекайся. А сейчас — вот ваши личные вещи, распишитесь и давайте не будем умничать. Свободны. Пока…— Я свободен?— Потерпевший, собутыльник ваш, претензий к вам не имеет. Аккуратнее выпивать надо, скрупулезнее. А за ложный вызов вообще-то взыскать бы с него надо. Мы бензин тратим, а потом на задержание трамваем добираемся, а потом вы же и говорите: менты… Ладно, гуляйте. Только скрупулезнее.— Спасибо, капитан. Всего доброго. Впредь мы будем филигранно скрупулезны.— И не надо умничать. Лучше Волчаре… Волкову спасибо скажите.Адашев-Гурский рассовал по карманам бумажник, ключи и прочее, вышел в промозглое ноябрьское петербургское утро, которое все еще оставалось, по сути, ночью, и неожиданно для самого себя произнес вслух:— Воздух свободы пьянил. «Что за дурак это сказал? — подумал он. — И зачем эта чушь живет у меня в мозгах?»— Здорово! — приветствовал его Петр Волков. — Вшей не нахватал?Это был крепкий мужик, роста чуть выше среднего, русые волосы коротко подстрижены, а в глубине серых глаз искрилось нечто такое, от чего молоденькие девушки рефлекторно краснели, а женщины искушенные старались перехватить этот его взгляд еще раз.Он стоял в распахнутой куртке, глубоко засунув руки в карманы брюк, сжимая зубами фильтр горящей сигареты, и хищно улыбался. Лазарский держался поодаль.— Дай-ка на минутку… — глядя на Михаила, сказал Волкову Гурский.Волков хмыкнул и приподнял левую руку, обнажив под курткой плечевую кобуру. Александр вынул из нее «Макарова», скинул предохранитель, взвел курок, подошел к Лазарскому и, приставив ствол к самому его носу, как это делают плохие парни в американских боевиках, тихо произнес:— Ты немедленно ложишься в больницу. Повтори.— Я не могу немедленно, Саша.— Причину назови.— Я не завтракал.— О Господи, — простонал Гурский, придержав большим пальцем курок пистолета, мягко снял его с боевого взвода, затем аккуратно поставил предохранитель на место и вернул волыну Волкову. — Петр, ну для чего люди живут на свете, а?— Так это кто как… — Тот засунул «макаров» в кобуру, пошел к машине и обронил, не оборачиваясь: — Может быть, мы когда-нибудь все-таки поедем домой? Лазарский молча смотрел на Гурского. Александр пожал плечами и полез за сигаретой. Пачка была пуста. Он скомкал ее и выбросил.— Ну и чего ты стоишь, как дурак? Поехали завтракать. Пенделок несчастный.Волков завел машину, Гурский сел справа от него, а Лазарский расположился на заднем сиденьи.— Слушай, он тебя Волчарой назвал, — сказал Гурский Петру. — Вы что, знакомы?— Одну землю вместе пасли. Операми. Но это еще когда было… Документы, по нынешним временам, носить с собой надо, Саша. Он, тебя по компьютеру-то пробил с моих слов, но бабки все равно взял. Вон, Лазарик заплатил.— А что же, он мне говорит, что за ложный вызов, мол, платить бы надо. Мы и заплатили…— Так это он тебе обозначил. А деньги взял от меня. Еще хорошо, что этот сказал, дескать, выпивали, подрались. С кем не бывает?— Со мной.— А вот эту правду свою ты бы в «Крестах» братве рассказывал, если б мы сейчас вот здесь мою неправду не втерли. Человеку надо суть дела излагать так, чтобы ему доступно было. Аккуратнее надо с правдой, скрупулезнее. Могут не понять.Волков развернулся и покатил, разбрызгивая широкими колесами ноябрьское дорожное «сало».— А куда мы, собственно, едем? — взглянул за окно Гурский.— Ну не в Бруклин же. Из нас троих я здесь ближе всех живу. Я, правда, гостей не ждал, но… короче, дело у меня в двенадцать недалеко от дома, надо бы хоть немного поспать. Встреча с клиентом. Чушь какая-то, по-моему. Но Дед попросил. Короче, приезжаем, досыпаем, все остальное потом.— Завтрак с меня, — раздался голос с заднего сиденья.— Мне, пожалуйста, лобстера с белым вином, — сказал Волков, не оборачиваясь.— А мне касуле в горшочке, бургундское, непременно урожая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, и чтобы в глиняном кувшине. Люблю кухню юга Франции.— А не тяжеловато будет для завтрака? — засомневался Лазарский.— Не переживай, — успокоил Петр. — Что рашэн — гут, дойче капут. Глава 7 Анемичное осеннее петербургское утро, кое-как собравшись с силами, заявило наконец о себе, когда, вздремнув и приведя себя в порядок, вся компания собралась на кухне волковской квартиры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27