— Я постараюсь ее понять. И полюбить. И хватит об этом.
— Нет, — Генка покачал головой. — К сожалению, это еще не все. Ее отец тоже против.
— Почему? Чем ты ему не понравился?
— Должностью, — хмуро сообщил Генка. — Он говорит: «Нам в семью легашей не надоть».
— Этого еще не хватало, — ахнула Маша. — Да кто он такой?
— Железнодорожный обходчик. А в прошлом — приказчик.
— Господи… приказчик. — Маша даже всплеснула руками. — Если ты женишься, тебя выгонят со службы. Он же контрик явный, ее отец!
— Не явный, но нашу власть он не обожает, — усмехнулся Генка. — Мама, я решил подать рапорт об увольнении.
— А отец? — растерянно спросила она. — Ты подумал о нем? А где же ты будешь работать? На что жить? И где?
Генка долго молчал. Про себя он все давно и бесповоротно решил, но теперь было необходимо убедить в правильности этого решения мать. Он любил и уважал ее и поэтому считал своим долгом доказать ей свою правоту.
— Мама, — сказал он наконец. — Когда у тебя были неприятности из-за твоего происхождения, отец бросил тебя?
— Нет, — растерялась она. — Но… это же совсем другое дело!
— Подожди, — поморщился он. — Ответь мне прямо: отец бросил бы тебя, если бы что-нибудь случилось?
— Никогда! — вырвалось у Маши, но она тут же пожалела о своей неосторожности. Глаза Генки вспыхнули надеждой.
— Вот видишь! — крикнул он. — Почему же ты мне предлагаешь бросить Таню? Поверь, мама: настоящий человек на любой работе остается нужным и полезным. Это, я считаю, главное. Извини за высокий стиль.
— Что ж, — она медленно открыла бутылку. — Разлей вино. И выпьем за твою удачу, сын. Когда подашь рапорт?
— Завтра. Я уже и работу подыскал — пойду шофером.
— Значит, ты настоящий? — Она улыбнулась. — Давай выпьем.
…Утром Маша пошла на рынок — решила приготовить домашний обед. «В конце концов он, наверное, прав, — думала она, прохаживаясь среди рядов. — Нельзя приносить любовь в жертву покою или личному благополучию. Ни я, ни Коля так никогда не делали. Но тогда было и в самом деле другое время! — возражала она самой себе. — Другое. А может быть, дело совсем не в этом? Ведь наши трудности были иными. Мы выстрадали свое счастье, мы заплатили за него очень дорогой ценой и поэтому, обретя его навсегда, уже не понимаем, когда наши дети борются за свое место в жизни, за свое понимание счастья. А в чем оно? Разве только в благополучии, хорошо оплачиваемой работе, в квартире с мебелью? Наверное, и в этом тоже, — вдруг подумала Маша. — Но ведь не только в этом. Не в одном этом. Если у человека нет любви — не будет он счастлив. Генке нужна любовь. Он сам ее выбрал — трудную, может быть. Но свою, на роду написанную, и не надо ему другой, и не стану я ему мешать».
Репродуктор над павильоном, который занимала дирекция рынка, захрипел и вдруг проговорил какие-то странные, не имеющие никакого отношения к яркому солнечному дню, к празднично одетым людям слова: «… бомбили наши города…» Дальше последовало перечисление тех городов и населенных пунктов, которые на рассвете подверглись ожесточенному налету немецкой авиации, и Маша, как и все находившиеся в эту минуту на рыночной площади, со щемящим чувством безысходности и отчаяния поняла, что случилось самое страшное из всего, что могло случиться, — началась война.
Маша сразу же вспомнила долгие разговоры на эту тему, долгие споры с товарищами Коли, с Виктором, да и с самом Колей. Никто не сомневался, что война на носу, все были уверены, что будет она невероятно тяжелой и трудной, но тем не менее некоторые пакт с Германией принимали всерьез, они радовались каждому новому сообщению о торговых поставках из Германии и визитах в СССР членов гитлеровского правительства, они искренне старались верить в дружбу СССР и Германии. «Теперь войны долго не будет, и слава богу». Эта мысль была главной в их рассуждениях. А Виктор и Коля придерживались прямо противоположной точки зрения. Виктор всегда, когда заходил разговор на эту тему, говорил одно и то же: «Вы их не видели, не знаете. Это звери, убийцы. Их с лица земли стереть нужно, и я так понимаю: дипломаты жмут друг другу руки — это их дипломатическое дело. Их надо убивать — вот и все».
Теперь все эти споры отошли в прошлое. Теперь они казались безобидной болтовней за воскресным столом, под оранжевым абажуром. Теперь фашистов надо убивать — в этом Виктор оказался абсолютно прав.
Потянулись тревожные, полные нервного напряжения будни. Генка почти не бывал дома — в город хлынул поток беженцев из западных областей, участились случаи уголовных проявлений. Милиция сбилась с ног — на нее легла ответственность не только за охрану порядка, но и тысяча других, рожденных войной обязанностей. Маша получила от Коли три телеграммы и письмо. Коля в самой категорической форме требовал, чтобы она немедленно, пока еще есть возможность, вернулась в Москву. Но Маша тянула с отъездом, тянула, как всегда в такой обстановке, в лихое, трудное время делает каждая мать, не желая до последней секунды расстаться со своим ребенком.
Таня не приходила больше. В те редкие минуты, когда Маша и Генка виделись, они никогда не заговаривали о ней, и Маша постепенно привыкла к этому; повседневные заботы вытеснили из ее памяти образ девушки в провинциально сшитом платьице, и однажды Маша, спохватившись, с радостью сказала себе: все. Я больше о ней не думаю. Я — нет. А Гена? Маша встревожилась, но под утро, когда в комнату ввалился измазанный в глине, смертельно уставший Генка, Маша сразу же забыла о своем тщательно подготовленном и даже отрепетированном вопросе и только сказала:
— Я покормлю тебя. Иди умойся.
Генка, кивнув, сказал:
— Мама, тебе здесь оставаться больше нельзя.
— Неужели так плохо? — Она даже села от неожиданности.
— Боюсь, что да. — Он бросил полотенце на кровать и добавил: — Немцы рядом. Вот-вот уйдет последний поезд. Мне обещали помочь ребята из железнодорожной милиции — тебя посадят в вагон. В крайнем случае, уедешь на машине.
Маша молчала.
— Ты не подумай, что я тебя гоню. Отец беспокоится, — Генка вяло шевельнул ложкой. — Есть хочу, а не могу. Не спал уже тридцать шесть часов. Мне будет спокойнее, если ты уедешь. Тем более что я… У меня дело.
— Остаешься в городе? — одними губами спросила Маша.
Он покачал головой:
— Нет, мама. Я не гожусь для подпольной работы. — Он горько усмехнулся. — Так мне объяснил товарищ начальник райотдела. Я ведь «интеллигент в шляпе».
— Тогда я не понимаю. Если ты будешь в городе, почему я должна уехать. Ты не знаешь, ты забыл — я с твоим отцом бывала в таких переделках, что не дай бог!
— Это не переделка, мама, — сказал Генка грустно. — Это такая трагедия, что у меня сердце все время болит. Я не останусь здесь. Через три часа я ухожу на фронт. Заявление в военкомат и рапорт начальнику я уже подал. Резолюция есть. Так что ты не спорь. Ловить в тылу жуликов я все равно не стану. Другие справятся с этим лучше меня.
— Что ж, Гена, — Маша подошла к нему вплотную. — Я все понимаю. Когда нужно ехать?
— Собирайся, — просто сказал Генка. — Через час за нами зайдет машина.
Но машина не пришла ни через час, ни через два. Генка нервничал, несколько раз бегал к автомату звонить в райотдел, но толку добиться не мог. Измученный, он вернулся домой и сказал Маше, что ждать больше нечего.
— Мне страшно, — вдруг призналась Маша. — Я не хочу оставаться одна.
— Я зайду к Тане, — сказал Генка. — И попрошу, чтобы она побыла с тобой, пока я все улажу. И вообще, чтобы она в случае чего осталась с тобой.
— Хорошо, — покорно согласилась Маша.
Таня, неприязнь к ней, раздумье о будущей семейной жизни Генки — все это отступило сейчас на второй план, стало каким-то мелким, незначительным.
— Но почему не пришла машина? — нервничала Маша.
— Если ты спрашиваешь мое мнение, то потому не пришла, что поздно. Нужно быть готовыми к самому худшему, мама.
Генка был недалек от истины. Несколько часов назад танковые колонны немцев обошли город и перерезали железную дорогу на севере. Полного кольца еще не было, машины еще могли пройти по шоссе, но уже считанные часы, если не минуты, отделяли город от начала вражеского вторжения.
Генка посмотрел на часы:
— Я должен быть на сборном пункте военкомата через час. Больше ждать не могу. Попрощаемся, мама. На всякий случай.
Он обнял ее и долго не отпускал — не мог справиться со слезами и не хотел, чтобы она эти слезы увидела.
— Отцу скажи: я все помню, за все благодарен. Я огорчал вас, часто огорчал. Простите меня. Была минута, когда я сказал неосторожные слова — получилось так, что на твой счет, мама. Помнишь в тридцать седьмом? Не перебивай меня, я до сих пор жалею об этих словах. Прости меня за них.
Генка выбежал из комнаты. Маша подошла к окну. Безошибочное чутье матери, необъяснимое, почти мистическое, подсказало ей, что она видит Генку в последний раз. Она вспомнила его — маленького, грязного, измученного, с подтеками слез на впалых щеках, вспомнила, как он бросился к ней, как кричал и бился, не веря, не понимая, что родителей его больше нет. Чужой ребенок, он навсегда стал ей близким и родным, стал настоящим сыном, потому что она вырастила его и выстрадала, как родная мать. Теперь он уходил в неизвестность, и Маша ловила его взглядом, не в силах оторваться. Вот он скрылся за поворотом, а она все стояла и стояла, все никак не могла поверить, что непоправимое, самое страшное уже произошло.
— Гена! — она выбежала на улицу Гена!
Ветер бросил ей под ноги обрывки бумаг, откуда-то донеслись раскаты грома. Она прислушалась и вдруг поняла, что это не гром. Стреляли немецкие танки. Они уже были у дальних окраин города.
* * *
Генка вышел к полотну железной дороги. Насыпь изгибалась, стремительно уходя к чернеющему на горизонте лесу. Пронзительно и тревожно разорвал тишину паровозный гудок. Кренясь на повороте, промелькнули и скрылись зеленые пассажирские вагоны. Последним был прицеплен вагон специального назначения — «вагонзак». В нем перевозили заключенных. Когда смолк грохот колес, Генка услышал другой грохот: отрывисто и хлестко били орудия немецких танков. Им отвечала наша артиллерия. Эта дуэль происходила в пяти-шести километрах от того места, где стоял Генка, и он понял, что теперь уже и минуты города сочтены. Наверное, следовало немедленно идти к военкомату, но формально до назначенного времени оставался еще час, и Генка решил зайти к Тане, попрощаться и поговорить о матери. Он не мог уехать просто так.
Дом путевого обходчика был совсем рядом — красная черепичная крыша была хорошо видна из-за деревьев.
Генка отворил калитку, и она заскрипела — натужно и тягуче, словно заплакала. Большая собака звякнула кольцом цепи по туго натянутому проводу и со свирепым лаем бросилась навстречу.
— Тихо, Голубчик, тихо, — Генка дружелюбно почесал собаку за ухом, и пес опрокинулся на спину, повизгивая от удовольствия.
— Эх ты, милый, — жалостливо сказал Генка. Таня рассказала ему однажды, что отец бьет Голубчика смертным боем за малейшую провинность. — Плохо тебе? Ничего, брат, терпи. Нынче всем плохо.
Из-за сарая вышел отец Тани — бородатый, лет под пятьдесят. На плечах у него топорщилась истертая форменная тужурка с помятыми молоточками на петлицах и блеклыми пуговицами.
— А-а-а, — протянул он. — Что скажешь?
— Здравствуйте, Егор Васильевич, — с натугой выговорил Генка. — Таня дома?
— Дома, — он смотрел на Генку выжидающе, с явной неприязнью.
— Я к ней. Попрощаться. Может, сюда позовете?
— Чего сюда, — вздохнул Егор Васильевич. — Проходи.
Он распахнул дверь в комнату и, оглядываясь на Генку, сказал:
— Татьяна. Твой это. Встречай.
Таня сидела у швейной машинки, что-то шила. На этот раз она была гладко причесана, волосы на затылке собраны в тугой узел. Такая прическа очень ей шла, и Генка сказал, невольно отвлекаясь от своих мыслей:
— Какая ты красивая сегодня.
Она молча подняла заплаканные, покрасневшие глаза, улыбнулась через силу:
— Заходи, Гена, я сейчас, — и, торопливо снимая передник, скрылась за перегородкой.
Генка давно здесь не был. Он снова, как и в самый первый раз, с удивлением обнаружил, что в простенке между окнами стоит удивительно смешной буфет с оконцами в виде сердец, а в углу комнаты — кровать с кучей перин до самого потолка.
— Вот, — сказал Егор. — Все было бы ваше с Танечкой. За что девку-то обидел? — Он поставил на стол тарелку с солеными огурцами, графин с водкой, три граненых стакана. — Ладно. Выпьем за встречу. Со свиданьицем, — он опрокинул содержимое стакана в рот. — Пей.
Вошла Таня. На ней было то самое платье, в котором она приходила встречать Машу: длинное, ниже колен, с круто обрубленными плечами. На кончике носа белел островок нерастертой пудры. Она села к столу, привычно сложив руки на коленях, и печально посмотрела на Генку:
— Не нравлюсь?
Ей совсем не шел этот наряд, и Генка вдруг подумал с остро вспыхнувшим чувством обиды, что ни в день приезда матери, ни вообще никогда он не мог убедить ее в том, чтобы она не носила этого платья. На все его осторожные, а потом и настойчивые просьбы она отвечала упрямо и зло: «Сами про себя знаем. Мы вам не указываем, какие штаны надеть».
Он пытался втолковать ей, что есть такое понятие, как «вкус», «красота», «идет» или «не идет», но у него ничего не получалось — Таня обижалась и начинала плакать. Довод у нее в таких случаях был один: «Где нам, деревенским, против вас, городских». И тем не менее Генка любил ее — по-настоящему, беззаветно, той первой, истинной любовью, которая так редко выпадает женщинам. Но если бы его спросили: «За что?», как однажды спросила его об этом Маша, он не смог бы ответить. Он был искренне убежден, что любовь нельзя переложить в формулу, она иррациональна и ни в каких объяснениях не нуждается.
— Нравишься, — сказал он натянуто. — Я уезжаю на фронт.
— На фронт? — изумился Егор. — А чего на него уезжать? Он вот, отсюда слыхать.
— Я еду туда, куда пошлют. Разве это не все равно, Егор Васильевич.
— Все равно. Пуля везде весит девять граммов. Да ведь ты, я думаю, в особый отдел пойдешь, поскольку ты опер.
— Нет. Я буду командиром пехотного взвода, — сдерживая раздражение, сказал Генка.
— Ну и дурак! — развеселился Егор. — В особом тебе и чины, и ордена, и всех забот — людям нервы портить, а в окопах и убить могут. — Он опрокинул еще одну стопку и с хрустом заел огурцом.
— Чего мне вас убеждать, — вяло сказал Генка. — Вы всех скопом дегтем мажете, а это, между прочим, подло. Хватит об этом. Я к Тане пришел.
— Ишь ты, — презрительно протянул Егор. — К Тане. Коли тебе нечего мне возразить, так и скажи. А от ответа уходить нечего.
— Мама просила тебя прийти, — сказал Генка. — Так уж теперь вышло, что она останется, наверное. Ты побудь с нею. А может быть, еще все и образуется — отбросят немцев.
— Не-е, — покачал головой Егор. — Теперь уж не отбросят. Отбросались — пробросались.
— Мария Ивановна не любит меня, я это сразу поняла, — сказала Таня. — Я не пойду к ней.
— Не до счетов теперь, — мягко сказал Генка. — Ты постарайся это понять.
— Как это не до счетов? — снова вмешался Егор. — Самое время.
— Я пойду, — Генка встал. — Ты напиши мне, Таня. Впрочем, куда? К матери зайди. Мне некого больше об этом попросить. — Он в последний раз обвел взглядом стены, оклеенные дешевыми обоями, задержал взгляд на ходиках с мигающей совой и вышел на крыльцо. Канонада гремела уже значительно ближе.
На шоссе он остановился в ожидании попутного автомобиля. В город не было ни одного, зато из города прошло сразу три полуторки. В них стояли мужчины и женщины с ломами и лопатами — видимо, приехали строить какое-то оборонительное сооружение. Все пели «Утро красит нежным светом». Старший — горластый парень в полувоенной форме скомандовал, строители высыпали на пыльную траву.
— В город поедете? — спросил Генка.
— Ты сдурел? — удивился парень. — Работы у нас ого-го! Товарищи! Не расходиться! Сейчас приедет инженер, и мы начнем!
Генка вышел на шоссе и остановился, вдруг замерев от радостного чувства: от железной дороги бежала женщина, размахивая на ходу платком. Она что-то кричала.
— Гена! Подожди-и! — разобрал, наконец, Генка.
Таня подбежала, молча повисла на шее. Он нежно провел ладонью по ее щеке:
— Ну, все. Все хорошо, Таня. Я не обижаюсь.
— Я приду. Вечером. Скажи маме.
Он молча кивнул и подумал благодарно: «Я не ошибся в ней. Я не ошибся».
Подъехала «эмка». На дорогу выскочил военный в форме капитана инженерных войск.
— Гопоненко! — крикнул он. — Все назад! Пулей!
— А как же противотанковый ров? — растерянно спросил старший колонны.
— Какой тебе ров? Ты на небо взгляни, суслик!
Генка тоже посмотрел: с южной стороны на город заходила черная стая самолетов.
«На станцию идут», — определил он.
— Понял теперь? — продолжал кричать капитан. — Отходят наши!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65