Понимая, что расплата неминуема, Пантелеев совершенно озверел. Преступление следовало за преступлением, одно страшнее другого. Не проходило дня, чтобы в сводке происшествий Петроградского УГРО не появилась бы фамилия: Пантелеев. Оперативные группы ОГПУ и милиции шли буквально по пятам бандита, но он в последний момент ускользал.
На одном из очередных совещаний первой бригады УГРО неожиданно появился начальник петроградской милиции. Он прекрасно понимал, что и Бушмакин, и его сотрудники — опытные, преданные своему делу люди, из кожи вон лезут, чтобы обезвредить Пантелеева и его банду. Он знал, что никакими словами и призывами сейчас не поможешь, но наступил тот последний, крайний момент, когда нужно было что-то сделать, сказать, чтобы сдвинуть с мертвой точки затянувшийся розыск бандита. Собственно, никакой «мертвой» точки не было. Шла напряженнейшая круглосуточная работа, и только непосвященному человеку могло показаться, что дело не двигается. Оно двигалось, происходило то незаметное накопление мероприятий, которое вот-вот должно было дать качественный результат. Теперь уже не могло быть никаких случайностей. То, что на первый взгляд даже и выглядело случайностью, на самом деле было подготовлено всем ходом событий.
— Объективно всех нас нужно судить, — сказал начальник управления. — И это произойдет, если в ближайшие часы Пантелеев не будет взят. Я не призываю вас соревноваться с товарищами из ГПУ — мы работаем вместе, но я напоминаю вам, что дело нашей чести — обезвредить Пантелеева. Мы его породили, мы его и убьем. Это не шутка в данном случае, а повод для глубоких раздумий. Бушмакин, доложите обстановку.
— Вчера убиты супруги Студенцовы, — сказал Бушмакин. — Сегодня утром — муж и жена Романченко, их квартира разгромлена. Эти два случая имели место в течение последних двадцати четырех часов.
— А мы снова заседаем, — сказал начальник. — И каждый думает: вот сейчас, сию минуту зазвонит телефон и мы узнаем: кто-то убит, ограблен. Бушмакин, у вас есть план, который реально гарантирует уничтожение банды?
— «Закрыты» притоны, малины, хазы… Там наши люди. «Закрыт» ресторан «Донон». Кондратьев сумел убедить швейцара, и тот согласился нам помочь. Вообще-то он человек сомнительный, но у нас нет другого выхода. Будем надеяться, что он сообщит, если Пантелеев появится в ресторане. Арестованы тридцать пять человек, которые проходили как прямые связи Пантелеева. Их допрашивают. На учете все без исключения скупщики краденого. Около них — наши люди… Улицы усиленно патрулируются нарядами милиции… На вокзалах установлено круглосуточное дежурство. Считаю, день-два — и конец, — закончил Бушмакин.
— Многим за эти день-два сколотят гробы… — вздохнула Маруська. — Зря я его тогда не пристрелила. Пару лет отсидела бы, зато сколько людей в живых осталось бы.
— Глупость говоришь, — перебил Коля. — Публично расстрелять бандита, самосуд устроить — сегодня этот политический вред ничем не окупится.
— Верно, — поддержал начальник. — Работайте. Докладывать мне каждые два часа. Кстати. Почему я не вижу товарища Колычева? Он что, у вас в кабинете скрывается, Бушмакин?
Бушмакин покраснел, словно мальчишка, которого застали во время кражи сахара из буфета.
— Ладно, — улыбнулся начальник. — Мне Кондратьев осветил его роль в этом деле. Пусть работает. На мою ответственность.
Начальник ушел.
— Ай да ты… — Бушмакин посмотрел на Колю так, словно впервые его увидел. — Я, понимаешь, тяну с увольнением Колычева. Не то чтобы боюсь, — откладываю, понимаешь? А ты — раз и квас! Смел!
— Да чего там, — смутился Коля. — Я случайно.
— Не прибедняйся, — усмехнулся Бушмакин. — Ты любишь людей, Коля. А в нашем деле, я считаю, это главное.
Маша никогда не вспоминала о Смольном. Он канул в Лету, он навсегда остался в прошлой, выдуманной, вычитанной в романах жизни, той жизни, которая закончилась 25 октября 1917 года и о которой, конечно же, следовало забыть. Маша забыла. И вдруг спустя пять лет на заплеванной трамвайной остановке, где Маша стояла, сгибаясь под тяжестью огромной кошелки с картошкой, эта вроде бы безвозвратно опочившая жизнь дала о себе знать. За спиной процокали подковы, чей-то удивительно знакомый голос спросил:
— Ба! Да это же Вентулова! Чтоб я сдохла!
Маша обернулась. В шикарной лакированной коляске, запряженной парой серых в яблоках коней, стояла расфуфыренная девица и махала рукой.
— Ну конечно же! — продолжала девица. — У кого еще может быть такой красивый нос, губы и глаза, как не у Вентуловой, чтоб я сдохла!
— Лицкая! — удивилась и обрадовалась Маша. — Ты ли это? — Маша подошла к коляске. — Нет. Тебе я не могу отплатить той же монетой. Ты постарела и подурнела, уж извини.
— Ты пока что садись и говори, куда тебя везти, — кисло сказала Лицкая, но тут же снова заулыбалась: — Не могу на тебя сердиться! Нахлынули воспоминания, черт с тобой, я не сержусь, садись!
Маша с сомнением оглядела свое изрядно потрепанное пальто.
— Не знаю, удобно ли.
— Я не стесняюсь, — гордо заявила Лицкая. — Я человек широких взглядов.
— Это я стесняюсь, — улыбнулась Маша. — Меня могут увидеть в твоем обществе, у мужа будут неприятности. Кстати, поздравь меня: я теперь Кондратьева.
— Вентулова! — Лицкая всплеснула руками. — Где мои глаза? Что за метаморфоза? Можно подумать, что твой муж — мусорщик какой-нибудь!
— Он служит в уголовном розыске, — угрюмо сообщила Маша. — А что делает твой муж?
— А черт его знает, что он делает! — весело крикнула Лицкая. — Я ведь не замужем. Садись, не трусь, ты ведь у нас в отчаянных ходила! Тряхнем стариной!
Маша махнула рукой, что, вероятно, должно было означать — «пропадай, моя телега!», и села рядом с Лицкой.
— Гони, милый, — велела Лицкая кучеру. — Значит, в уголовке твой муженек? Коммунист?
— Само собой разумеется, — сухо сказала Маша. — А ты что, против коммунистов?
— Чтоб я сдохла! — расхохоталась Лицкая. — Ты разговариваешь, как следователь ГПУ! — Она вдруг погрустнела: — Знаешь, врать не стану. Отец торгует колбасой, я стою за прилавком. Вам полфунта? Пардон, самая свежая-с! Вам? Извольте-с. Хамство…
— Позволь, — изумилась Маша. — Если я не запамятовала, батюшка твой был камергером высочайшего двора?
— Тсс… — Лицкая шутливо приложила палец к губам. — Камергер дал дуба, а родился советский торгаш товарищ Лицкий. Папа отрекся от ключей, мундира и орденов. Он такой. Бал выпускной помнишь?
— Еще бы! — оживилась Маша.
— В тебя был влюблен Яковлев, помнишь?
— Яковлев… — Маша наморщила лоб. — Ну как же! Из царскосельского гусарского, да?
— Да, — Лицкая вздохнула. — Он убит, Вентулова. Под Перекопом.
«Ах, мадемуазель, — восторженно восклицал тогда Яковлев. — Вы такая… Вы такая… Слов нет, какая вы… А я, знаете, решил бросить военную службу. И знаете почему? Потому что я вижу — вы не любите военных!»
Маша закрыла глаза. Что он еще говорил? Не вспомнить… А она хохотала. До изнеможения. А почему ей было смешно? Не вспомнить… Ментик у него был красный. Ну, конечно же, — по форме полка, у них у всех красные. Убит. Возможно, кем-нибудь из товарищей Коли. Или нет? Впрочем, это уже все равно. А лицо? Да, какое у Яковлева было лицо? Не вспомнить…
— А потом, мы пошли к «Донону», помнишь? — щебетала Лицкая. — В блузках, эмансипе, помнишь? Ничего-то ты не помнишь, Вентулова. На тебя дурно влияет твой наверняка некрасивый муж, чтоб я сдохла!
— Где ты взяла эту дурацкую присказку? — раздраженно спросила Маша. — А муж мой — красавец! Глазищи… а цвет — как купол мечети, ясно тебе, Лицкая?
— Да все, все мне ясно! — счастливо улыбалась Лицкая. — А вот «Донон», видишь?
Они свернули с набережной Мойки и въехали на мост. Слева, в глубине двора, маячила вывеска ресторана.
— Зайдем? — подмигнула Лицкая.
— Ты с ума сошла! — Маша провела ладонью по своему пальто. — «Донон» теперь не для меня.
— Ну, положим, он и раньше был не для тебя, — высокомерно сказала Лицкая. — Ты, я знаю, выше «Астории» никогда не поднималась. — И, увидев, как нахмурилась Маша, заторопилась: — Я пошлая дура, прости меня, плюнь, — и за мной! Я угощаю! Все сметено могучим ураганом!
Она спрыгнула на тротуар и подала Маше руку:
— Сегодня я буду твоим кавалером, Вентулова. Вспомним молодость, чтоб я сдохла!
Они пошли в ресторан. У гардероба стоял величественный, как монумент, швейцар — весь в галунах, с раздвоенной адмиральской бородой.
— Чего изволят барышни? — осведомился он. У него были небольшие, близко друг к другу посаженные глаза, как у мыши, взгляд пристальный, цепкий.
— Ты, папаша, на полицейского осведомителя похож, — съязвила Лицкая. — Противный ты, прямо тебе скажу.
— Всякое дыхание да хвалит господа, — смиренно отозвался швейцар. — И осведомитель человек, барышня… Вы в залу пойдете или, может, отдельный кабинет желаете?
— Давай с большой ноги, — подмигнула Лицкая. — Займем кабинет.
— Чем промышлять изволите? — дружелюбно продолжал швейцар. — И велик ли нынче доход от вашего рукомесла?
Лицкая смерила его долгим взглядом и рассмеялась:
— Отомстил, черт с тобой. Квиты.
— Еще нет, — улыбнулся швейцар. — Латыняне говорят: возмездие впереди.
…Они заняли выгородку, отделенную от остального зала портьерой. Подошел сам метрдотель, подал прейскурант.
— Дорогуша, — сказала Лицкая. — Все самое вкусное в расчете на нашу комплекцию. И сухого шампанского. Спроворь! — Она весело потерла ладонь о ладонь и, перехватив изумленный взгляд Маши, сказала: — Все в прошлом, дорогая. Манеры — тоже.
Оркестр сыграл вступление, развязный конферансье с белым, словно обсыпанным мукой лицом томно сказал:
— Господа! И, конечно же, товарищи. Жизнь мимолетна, как взмах крыльев мухи. А муха, как известно, в секунду делает сто тысяч взмахов — ученые жуки это подсчитали, им все равно делать нечего. — Он подождал — не будет ли смеха? Но никто не засмеялся, и тогда конферансье продолжал: — Вечна в этом мире только любовь. И я предлагаю вам прослушать романс на эту вечную тему. Исполняет всем вам хорошо известный Изольд Анощенко!
На эстраду вышел певец — маленький, в кургузом пиджачке, с длинными, до плеч, волосами. Он поклонился публике и кивнул аккомпаниатору. Тот взял первый аккорд, певец сказал:
— Исполняется в который раз и все — по просьбе публики.
Он сложил руки у живота — ладонь в ладонь.
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной, —
глуховатым, но неожиданно сильным голосом запел он.
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной…
Маша переглянулась с Лицкой. Та вдруг погрустнела, опустила голову на сжатый кулак, сказала:
— Иногда мне кажется, что жизнь моя уже прошла, Вентулова. И все в прошлом… А разве она начиналась когда-нибудь, моя жизнь?
Я помню голос милых слов, —
с чувством пел Изольд.
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов…
— Небось теперь и ты не скажешь, чьи это стихи, — горько заметила Лицкая. — Все в прошлом, Вентулова. Все в прошлом.
— Стихи Батюшкова, — сказала Маша. — А музыку я не знаю. Ты не кисни, Лицкая. Все правильно — была одна жизнь, началась другая. Нам нужно не просто приспособиться. Нужно войти в эту новую жизнь. Войти! Ты постарайся это понять.
Маша обвела глазами зал. Нэпманы, буржуйчики с остатками капитала, просто случайные люди со случайными деньгами. Рвут зубами куриные ножки, с хлюпаньем запивают вином, и нет им никакого дела ни до новой жизни, ни до прекрасного романса. Они и в самом деле, как взмах крылышек обыкновенной мухи — сотая доля секунды — и пустота. А Лицкую жаль. Ей бы надо помочь. А как?
— Слушай, Лицкая, — сказала Маша. — Бросай ты свою колбасу! И фартук бросай — к чертовой матери, а?
— Ты думаешь? — недоверчиво спросила Лицкая. — А что же я стану делать?
— Я познакомлю тебя с мужем, — сказала Маша. — Придумаем что-нибудь. Главное — чтобы ты честно порвала со своей средой.
— А… отец? — спросила Лицкая. — Он прекрасно знает историю! Он хотел идти преподавать в университет, но его не взяли. Брали швейцаром, но он, естественно, не пошел. А торговля наша — тьфу! В конце месяца все равно лавочку прикроют — за долги!
— А как же лошади твои? — удивилась Маша.
— А-а… — Лицкая махнула рукой. — Да наняла я этого извозчика, а тебе пыль в глаза пустила, уж извини.
— Значит, договорились! — улыбнулась Маша. — И ты поверь мне, Лицкая, жизнь у нас с тобой только начинается!
В зал вошли четверо: двое мужчин и две девицы с ними. Метрдотель почтительно повел их к столику. Они сели напротив выгородки, которую занимали Лицкая и Маша.
Маша смотрела на вошедших с тревогой и любопытством. Вот этот, который сел рядом с брюнеткой в неприлично декольтированном платье. Неужели? Так… Ошибки быть не может. Это — Пантелеев. Слишком много фотографий пересмотрено — Коля часто их показывал.
— Знакомые? — спросила Лицкая.
— Подожди, я сейчас вернусь, — тихо сказала Маша.
— Поторопись, бифштекс остынет! — крикнула ей вслед Лицкая.
Маша вышла в вестибюль.
— Откуда можно позвонить? — спросила она у швейцара.
Он пристально посмотрел на нее, сделал приглашающий жест: — Извольте, я провожу. — Любезно открыл дверь и повел Машу по коридору.
Она шла рядом с ним, лихорадочно соображая, как и куда позвонить и что сказать, и ей даже в голову не приходило, что сбоку неторопливо шагает человек, который ровно неделю назад пообещал ее мужу, Николаю Кондратьеву, немедленно сообщить, если в ресторане появится Пантелеев. При этом швейцар внимательно изучил многочисленные фотографии Леньки и даже заметил вслух, что бандит, хотя и нервен на всех этих фотографиях, но все равно — красив. Маша не знала этого. Иначе у нее сразу же возникли бы сомнения: разве швейцар не видел входящего в ресторан бандита? Или видел, но не узнал?
Но у Маши не было никаких сомнений. И хотя у Николая Кондратьева сомнения были, он вынужден был ждать звонка. Он не знал, что швейцар — крупный наводчик, оставшийся в свое время вне поля зрения сыскной полиции, а впоследствии УГРО, являлся одним из самых опытных агентов Пантелеева.
Швейцар открыл дверь:
— Пожалуйте.
— Спасибо вам, дедушка, — ласково сказала Маша. — Вы идите.
Она сняла трубку.
Швейцар поклонился и закрыл дверь. Мгновение он стоял в раздумье, а потом приник ухом к дверной филенке.
— Коммутатор милиции? — услышал он взволнованный голос Маши. — Девушка, дайте мне первую бригаду УГРО! Кто это? Ты, Маруся? Плохо слышно! Пулей летите к «Донону»! Да не к Гужону, а к «До-но-ну!» Поняла? Здесь он! Он, говорю, догадаться должна! Бегом!
Швейцар отскочил от двери и помчался по коридору. У входа в зал он взял себя в руки, снял фуражку и неторопливо подошел к столику Пантелеева:
— Можно-с вас?
— Я сейчас, — кивнул Ленька сообщникам. — Что у тебя, Лаврентий?
— Там барышня одна в УГРО звонит, — сказал швейцар. — Вон из-за того столика. Вон ее подружка сидит. А мусора через пять минут будут здесь. Рви когти, Леня.
— Бабы, на выход, — приказал Ленька. — А вы, ребята, по углам. Как войдут — возьмем их крест-накрест… Ну, попомнят они Леню.
Швейцар подошел к Лицкой. Она все слышала и сидела белая, как стенка.
— Вот оно и возмездие, барышня, — улыбнулся швейцар. — А вы сидите себе тихо, и вас не тронут. Понятно объяснил?
Лицкая кивнула, не в силах удержать прыгающие губы.
— Водички попейте, — посоветовал швейцар и двинулся навстречу Маше — она уже шла к выгородке. Она была спокойна, сдержанна и только несколько побледневшее лицо выдавало ее состояние.
Лицкая смотрела на нее, не отрываясь. Внезапно, боковым зрением, она увидела, как Пантелеев что-то шепнул своему сообщнику, и тот, спрятав нож в рукав, направился Маше наперерез.
Лицкая хотела встать и не смогла — ноги сделались ватными, лицо покрыла испарина. Бандит и Маша шли навстречу друг другу. «Сейчас… — мысленно произносила Лицкая, — сейчас они сойдутся и…»
Она выскочила из-за стола и с диким воплем бросилась навстречу Маше.
— Беги! Спасайся, Вентулова, тебя убьют!
— А-а, — с ненавистью сказал Пантелеев.
Ударил маузер. Лицкая выгнулась и рухнула на чей-то столик. Посыпалась посуда. Нэпманы закричали, опрокидывая столы и стулья, бросились врассыпную. Кто-то сбил Машу с ног, и это ее спасло. Пули бандитских маузеров колотили фарфор, дырявили стены и мебель, валили бегущих, но достать Машу уже не могли.
В зал ворвались агенты УГРО. Впереди — Бушмакин, Коля и Маруська. Началась перестрелка. Пантелеев понял, что на этот раз перебить оперативников не удастся, их было слишком много, и крикнул:
— Прикройте меня!
Отстреливаясь, он бросился к окну.
Маша подползла к Лицкой. Та лежала лицом вниз, в крови.
— Лицкая, очнись, — заплакала Маша. — Наши здесь, все позади.
Лицкая открыла глаза, сказала с трудом:
— Ты… прости… затащила тебя сюда. Прости ради бога…
— Ты, ты меня прости, — зарыдала Маша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65