Короче, из этой истории Лабецкая вышла сухой, но работу вскоре оставила «по собственному желанию».
В отделении милиции мне удалось разыскать одно анонимное письмо, в котором «доброжелатель» уверял, что «Лабецкая самая настоящая спекулянтка». Но лейтенант, который проверял этот донос, в своей справке констатировал: «Состава преступления в виде спекуляции в действиях гражданки Лабецкой Е.И. не усматриваю». Это было три года назад.
Соседка Лабецкой утверждала, что Елена Ивановна после ухода из роддома стала делать аборты сама в своей квартире, за что «гребла деньги лопатой».
По этим данным можно было предположить, что на чердаке был найден скелет одной из тех, кто решил воспользоваться услугами Лабецкой. Антисанитария, недостаточность квалификации (ведь она всего-навсего медсестра) могли привести к трагическому исходу.
Но это была лишь одна из новых версий. Чтобы проверить её, можно было вызвать на допрос Лабецкую. Просто, но рискованно: если скелет действительно на её совести, она вряд ли признается, а вот другие возможные доказательства постарается немедленно ликвидировать. И тогда я принял решение: прежде чем допрашивать Лабецкую, произвести у неё обыск. Но обыск я мог сделать тоже с санкции прокурора. Правда, в нетерпящих отлагательств случаях следователь может произвести обыск и без санкции прокурора, но с последующим сообщением прокурору об этом в суточный срок.
Не скрою, когда я шёл к Николаю Варламовичу за разрешением на обыск, то изрядно волновался: а вдруг опять проявляю нерассчитанную поспешность?
Прокурор молча прочитал постановление, так же молча поставил свою подпись, печать и только после этого тихо сказал:
— О результатах прошу доложить…
Лабецкая оказалась маленькой крашеной блондинкой. Меня и понятых она встретила спокойно.
— Прошу вас располагаться, как дома, — с подчёркнутой любезностью сказала Елена Ивановна. — Только вы поздновато пожаловали. Сейчас октябрь, а последний аборт я сделала в феврале. Сами понимаете, амнистия все списала. Стало возможным начать новую жизнь. И я её начала. С понедельника иду работать в поликлинику. Вот копия приказа…
Сквозь приоткрытую дверь спальни я увидел зеркальный шкаф и на нем горку разных чемоданов. При осмотре вещей я обратил внимание на то, что многие платья переделаны с большего размера на меньший. Это было заметно по старым швам и чрезмерно большим запасам. Я спросил Лабецкую о причине переделок. Не ожидая, видимо, такого вопроса, Елена Ивановна растерялась и стала рассказывать, как ей однажды случилось очень дёшево купить на рынке несколько платьев, которые хотя и не подходили по размеру, но очень ей понравились, и она решила их переделать.
В чемоданах оказалось несколько заграничных отрезов и много других вещей. Лабецкая заявила, что все они куплены ею вскоре после войны лично для себя и никакой спекуляцией она не занимается.
Осматривая сами чемоданы, я обратил внимание на подпись, которая была сделана на внутренней крышке самого большого, из искусственной кожи. Надпись была на немецком языке и в переводе гласила: «На добрую память дорогой русской девушке Леночке Смирновой от фрау Мюллер. 14 августа 1947 года, город Зильдорф». Я спросил Лабецкую:
— В 1947 году к вам заезжала Елена Смирнова?
На мгновение в глазах женщины промелькнул страх, но она тут же овладела собой и почти спокойно ответила:
— Да, заезжала. Это моя двоюродная сестра. Я подавала в домоуправление заявление о том, что она поживёт у меня несколько дней. Она ехала из Германии и оставила мне эти чемоданы и ещё кое-какие вещи. А я отдала ей почти все свои запасы продуктов…
— А куда она от вас уехала? Где Смирнова живёт сейчас?
— Она уехала к себе домой… Не то в Читу, не то в Челябинск, — сказала Лабецкая. — А потом вышла замуж и уехала с мужем куда-то на Север и перестала писать мне. Даже не знаю почему…
Уже заканчивая обыск, я обратил внимание на красивую серебряную шкатулку. На её крышке было выгравировано: «Ёлочке от лейтенанта Петрова А.А. 1944 год».
— А эта вещь кому принадлежит? — спросил я.
— Вы говорите так, будто это не моя квартира, — капризно протянула Елена Ивановна. — У меня ведь тоже были поклонники. И, представьте себе, кое-что дарили.
— Эту шкатулку мне придётся пока изъять.
— Это ваше дело…
Мне удалось установить, что Елена Смирнова, знакомая с некоей фрау Мюллер из города Зильдорфа, была военнослужащей. К объяснениям, которые прислала Мюллер, были приложены две фотокарточки старшины медицинской службы Елены Федоровны Смирновой, демобилизованной из армии 15 августа 1947 года и выехавшей к месту постоянного жительства в Мурманск.
Когда я взглянул на фотографию Смирновой, то невольно вздрогнул. Вытащив из сейфа снимок лица, восстановленного по черепу профессором Герасимовым, и приложив его рядом с фотографией Смирновой, я удивился их поразительному сходству. Тот же узкий монгольский разрез глаз, тот же овал лица и припухлость губ. Единственное, что не совпадало, — причёска. На снимке, присланном профессором, она была гладкой, а у Смирновой красовалась копна пышных вьющихся волос.
Я немедленно созвонился с прокуратурой Мурманска и попросил срочно навести справки о судьбе Елены Федоровны Смирновой. На следующий день передо мной лежала телеграмма: «Елена Федоровна Смирнова ушла добровольцем на фронт в 1943 году и больше в Мурманск не возвращалась. В августе 1947 года родители получили письмо Елены с обещанием приехать в Мурманск, но не приехала. Вскоре родители получили письмо, что Елена Смирнова осуждена за спекуляцию. Родителям не удалось установить, когда и кто осудил дочь. Розыск не дал результатов. Подробности письмом. Следователь Садогян».
И вот через несколько дней в моем кабинете сидел здоровенный мужчина с рыжей бородой — с виду типичный северный помор, отрекомендовавшийся Фёдором Смирновым, отцом Елены Смирновой…
— Вам кто-нибудь из этих мужчин знаком? — спросил я Елену Ивановну Лабецкую, указывая на четырех крупных, усатых и бородатых мужчин, сидевших на скамье у окна в следовательском кабинете.
Бросив на них беглый взгляд, Лабецкая недоумевающе пожала плечами.
— Первый раз в жизни вижу.
— Жаль, — сказал я. — А ведь один из них ваш дядя, отец вашей двоюродной сестры Елены Смирновой… Познакомьтесь, Федор Степанович, со своей племянницей, — предложил я оторопевшему Смирнову.
— Да что вы, товарищ следователь, — запротестовал он. — У нас и в роду никогда таких не было. Ошибка тут какая-то вышла…
Лабецкая взглянула на Смирнова широко раскрытыми от ужаса глазами и попятилась к стене, словно перед ней возникло привидение.
— А теперь подойдите к моему столу, — попросил я. — Вам знакомо это письмо? Графическая экспертиза установила, что этот почерк принадлежит вам. Вот, познакомьтесь с заключением… Вы писали родителям Смирновой о том, что их дочь осуждена на семь лет за спекуляцию?
— Да, писала. Она действительно была осуждена, — пробормотала Лабецкая.
Я положил на стол фотографии Елены Смирновой, полученные от фрау Мюллер.
— Вы узнаете свою двоюродную сестру?
— Узнаю. Но только я неправду сказала, что она моя сестра. Она была моей хорошей подругой. Она была для меня ближе, чем сестра. Поэтому я так и написала в домоуправление, можете проверить.
Тратить сейчас время на выяснение, почему Лабецкая в своё время выдавала Смирнову за свою сестру, мне не хотелось. Это могло увести наш разговор в сторону. Я решил продолжать атаку на противника, не давая, как говорится, ему передышки:
— А теперь ознакомьтесь, пожалуйста, вот с этим заключением профессора Герасимова.
Лабецкая схватила бумагу дрожащими руками, буквально залпом прочитала её, а потом ещё раз и ещё.
— Взгляните на фотографию, которую прислал профессор, — я протянул ей фото.
Лабецкая почти выхватила фотографию из моих рук, и я заметил, как встретились взглядом та, что сидела сейчас напротив меня, и та, которой было не суждено увидеться со своими родителями в августе тысяча девятьсот сорок седьмого года.
В кабинете наступила напряжённая тишина. Вдруг фотокарточка выскользнула из рук Лабецкой, и она лишилась чувств.
Я вызвал врача. И… конвой.
Часа через три после ареста Лабецкой мне позвонили из милиции и сообщили, что обвиняемая сама просится на допрос. Я не хотел упускать такого случая и распорядился срочно доставить её в прокуратуру.
— Хочу рассказать вам все, — устало заговорила Лабецкая. — Всю правду. Только прошу вас записать в протокол, что я сама решила чистосердечно признаться.
— Хорошо, все будет записано. Я вас слушаю.
Елена Ивановна вытерла слезы маленьким голубым платочком и начала свою исповедь:
— С Леной Смирновой я познакомилась ещё во время войны. Её часть долго стояла в нашем городе. Потом Смирнова уехала на фронт, и больше я о ней ничего не слышала. И вот в сорок седьмом году, кажется, в конце августа она заехала ко мне по пути из Германии. Сказала, что едет домой и хочет остановиться у меня погостить, посмотреть город. Потом рассказала о своём неудавшемся замужестве: жили душа в душу, пока она не стала настаивать на регистрации. Тогда он признался, что у него есть жена и двое детей. Лена не захотела разбивать чужое счастье. Она ушла от него, несмотря на то, что была в положении, на четвёртом месяце. Она умоляла меня сделать ей аборт, так как страшно боялась отца. Все твердила, что за такой позор он её убьёт… Я не хотела делать, отговаривала её. На четвёртом месяце это опасно. Но она была готова на все. Даже письмо хотела написать, чтобы за все последствия винили только её. Но я ведь знала, что в случае чего это письмо мне не поможет. Долго я не соглашалась. Как предчувствовала, чем это кончится. Но Лена так умоляла, так терзалась… — Лабецкая снова поднесла к глазам платочек и попросила воды. — Конец вам известен, — продолжала она, успокоившись. — Это было ужасно. Умерла она как-то сразу, я даже не успела ничего предпринять… А потом оттащила её на чердак…
— Не об этом ли лейтенанте Петрове рассказывала вам Смирнова? — показал я Лабецкой шкатулку, изъятую у неё при обыске.
— Нет. Это шкатулка моя, — тихо ответила Елена Ивановна. — Мне теперь уже незачем лгать. Я во всем призналась. У меня осталось много вещей Смирновой, но эту шкатулку подарили мне…
Итак, следствие подходило к завершению, и я мог бы к собственному удовлетворению и облегчению закончить, наконец, это запутанное, сложное дело и передать его в суд. Теперь, кажется, ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения, что виновницей смерти Елены Смирновой является Лабецкая. Её признание было убедительным, логичным и подтверждалось всеми другими материалами дела. Она, медицинская сестра роддома, ещё в войну занималась производством абортов. Смирнова, будучи знакомой Лабецкой, конечно же, знала о её возможностях. Потому-то, желая прервать беременность, она и заехала к ней. Вряд ли она приехала бы к ней в другой ситуации.
Значит, неудачный аборт. Что ж, бывает. И особенно часто — когда операцию делают не врачи, да ещё в антисанитарных условиях…
Казалось, что теперь уже можно ставить точку и приступить к составлению обвинительного заключения. Можно, но я этого не делал, хотя сроки следствия подходили к концу. Где-то там, подсознательно, вопреки моей воле, рождались сомнения, возникали вопросы, на которые я не мог дать исчерпывающего ответа. Вспоминалась та нервная поспешность, с которой стала каяться Лабецкая. А что, если здесь тот самый случай, когда обвиняемый «искренним» признанием своей вины хочет отвлечь внимание следователя от более тяжкого преступления? Не для этой ли цели Лабецкая на случай разоблачения подготовила версию о неудачном аборте?
Была ли Смирнова беременной — вот главный вопрос, вставший тогда передо мной. Чтобы ответить на него, требовалось найти медицинскую карточку Елены Смирновой того далёкого 1947 года и того, кто был или мог быть отцом так и не увидевшего свет ребёнка. Вопреки ожиданиям, мне удалось довольно быстро установить и то и другое. Буквально через неделю я уже беседовал с Алексеем Антоновичем Петровым, приехавшим из Воронежа, где он работал главным врачом одной из городских больниц. В 1944 году он был тем самым лейтенантом А.А.Петровым, который подарил своей любимой Ёлочке — так он называл девятнадцатилетнюю Лену Смирнову — серебряную шкатулку, которая через девять лет обнаружилась в квартире Лабецкой. Правда, я ещё не предъявлял ему эту шкатулку для опознания, но был абсолютно уверен, что это так.
Узнав, в чем дело, Алексей Антонович поведал мне историю своих отношений с Леной Смирновой.
Они служили в одном госпитале — он хирургом, она — медсестрой. Полюбили друг друга. Но о регистрации как-то не задумывались. Во время войны некогда было, а после войны решили сделать это на родине. Потом Лена стала расстраиваться из-за того, что у них не было ребёнка. Врачи установили у неё бесплодие, но сказали, что после санаторного лечения она может стать матерью. Супруги решили, что Лена должна уехать на родину, чтобы полечиться. Из Германии Смирнова уехала в августе сорок седьмого года, а через два месяца Петров получил письмо от её родителей о том, что Лена осуждена на семь лет за спекуляцию. Он обращался во многие учреждения, но отовсюду получал один и тот же ответ: «О гражданке Смирновой никаких сведений не имеется».
Шли годы. Лена не писала. Сначала Петров думал, что она стыдится писать из заключения, а потом решил: разлюбила. Да и время сыграло свою роль — встретил другую. Сейчас у него жена и двое сыновей-близнецов.
Когда я среди других вещей предъявил Петрову шкатулку, он сразу опознал её и подробно рассказал об обстоятельствах, при которых он подарил её в 1944 году.
Теперь, когда картина окончательно прояснилась, я решил провести последний допрос обвиняемой.
Лабецкая вошла в кабинет и, вновь увидев трех сидящих у окна мужчин, испуганно-вопросительно взглянула на меня.
— Решил представить вам старого знакомого, — сказал я. — Надеюсь, на этот раз вы узнаете того, кто подарил вам серебряную шкатулку?
Лабецкая пожала плечами.
— Если вы намекаете на лейтенанта Петрова, то за войну я знала по крайней мере трех Петровых. Один Анатолий Аркадьевич, другой Афанасий Андреевич, а третьего я даже не помню, как звали. И все они были лейтенантами, — спокойно сказала Елена Ивановна, повернувшись спиной к опознаваемым.
Я решил раскрыть перед Лабецкой все карты:
— Однако присутствующий здесь Алексей Антонович Петров из десяти предъявленных ему шкатулок опознал только одну. Ту самую, что подарил Смирновой.
Лабецкая молчала.
Когда протокол был оформлен и подписан, я отпустил всех, и мы остались с Лабецкой одни.
— Елена Ивановна, прочитайте показания Петрова и вспомните, как мечтала Лена Смирнова иметь ребёнка и что мешало ей осуществить это желание. — Я раскрыл перед Лабецкой дело. Но она даже не взглянула на него. — Ознакомьтесь, — решительно сказал я. — Вот заключение доцента Власова. Это имя, вероятно, вам знакомо. Доцент Власов консультировал больных в том роддоме, где тогда работали и вы. По вашей просьбе он осматривал Смирнову 5 сентября 1947 года.
Лабецкая опустила голову. Она задыхалась. Я подал ей стакан воды. Она сделала судорожный глоток и залилась слезами.
— А вот здесь… — спокойно продолжил я, но допрашиваемая остановила меня вялым движением руки.
— Не надо, — сквозь слезы прошептала она. — Не надо. Я все расскажу…
Несколько секунд были слышны только всхлипывания. Потом Лабецкая сама протянула руку к стакану с водой, двумя глотками осушила его до дна и сказала:
— Я убила Смирнову… Ничего не скрою от вас…
Часа полтора длился её рассказ, путаный, сбивчивый, прерываемый то плачем, то долгим молчанием.
Она рассказала о том, как в конце августа 1947 года совсем неожиданно явилась к ней на квартиру Лена Смирнова, которая просила показать её профессору. Лабецкая обещала договориться с доцентом Власовым. В знак благодарности Смирнова подарила ей одно красивое платье, хотя в её чемодане их было много, очень много. В душе Лабецкой одновременно вспыхнули зависть и ненависть к Смирновой. За то, что у неё было все: и любовь, и эти красивые платья, и даже слава победителя, два ордена и медали. Ночью Лабецкая задушила подушкой спящую подругу… Нет, она вовсе не хочет оправдываться и вводить в заблуждение следствие. Она признает, что убийство было совершено из корысти…
В тот день, когда я направил в суд дело по обвинению Лабецкой в умышленном убийстве, ко мне пришёл Матвей Михайлович Клинов. И по его счастливым глазам, в которых, однако, стояли слезы, было понятно: у человека большая радость. Невольным виновником этой радости оказался я. В результате моих запросов была найдена его дочь. И вот через шесть лет она приехала навестить отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
В отделении милиции мне удалось разыскать одно анонимное письмо, в котором «доброжелатель» уверял, что «Лабецкая самая настоящая спекулянтка». Но лейтенант, который проверял этот донос, в своей справке констатировал: «Состава преступления в виде спекуляции в действиях гражданки Лабецкой Е.И. не усматриваю». Это было три года назад.
Соседка Лабецкой утверждала, что Елена Ивановна после ухода из роддома стала делать аборты сама в своей квартире, за что «гребла деньги лопатой».
По этим данным можно было предположить, что на чердаке был найден скелет одной из тех, кто решил воспользоваться услугами Лабецкой. Антисанитария, недостаточность квалификации (ведь она всего-навсего медсестра) могли привести к трагическому исходу.
Но это была лишь одна из новых версий. Чтобы проверить её, можно было вызвать на допрос Лабецкую. Просто, но рискованно: если скелет действительно на её совести, она вряд ли признается, а вот другие возможные доказательства постарается немедленно ликвидировать. И тогда я принял решение: прежде чем допрашивать Лабецкую, произвести у неё обыск. Но обыск я мог сделать тоже с санкции прокурора. Правда, в нетерпящих отлагательств случаях следователь может произвести обыск и без санкции прокурора, но с последующим сообщением прокурору об этом в суточный срок.
Не скрою, когда я шёл к Николаю Варламовичу за разрешением на обыск, то изрядно волновался: а вдруг опять проявляю нерассчитанную поспешность?
Прокурор молча прочитал постановление, так же молча поставил свою подпись, печать и только после этого тихо сказал:
— О результатах прошу доложить…
Лабецкая оказалась маленькой крашеной блондинкой. Меня и понятых она встретила спокойно.
— Прошу вас располагаться, как дома, — с подчёркнутой любезностью сказала Елена Ивановна. — Только вы поздновато пожаловали. Сейчас октябрь, а последний аборт я сделала в феврале. Сами понимаете, амнистия все списала. Стало возможным начать новую жизнь. И я её начала. С понедельника иду работать в поликлинику. Вот копия приказа…
Сквозь приоткрытую дверь спальни я увидел зеркальный шкаф и на нем горку разных чемоданов. При осмотре вещей я обратил внимание на то, что многие платья переделаны с большего размера на меньший. Это было заметно по старым швам и чрезмерно большим запасам. Я спросил Лабецкую о причине переделок. Не ожидая, видимо, такого вопроса, Елена Ивановна растерялась и стала рассказывать, как ей однажды случилось очень дёшево купить на рынке несколько платьев, которые хотя и не подходили по размеру, но очень ей понравились, и она решила их переделать.
В чемоданах оказалось несколько заграничных отрезов и много других вещей. Лабецкая заявила, что все они куплены ею вскоре после войны лично для себя и никакой спекуляцией она не занимается.
Осматривая сами чемоданы, я обратил внимание на подпись, которая была сделана на внутренней крышке самого большого, из искусственной кожи. Надпись была на немецком языке и в переводе гласила: «На добрую память дорогой русской девушке Леночке Смирновой от фрау Мюллер. 14 августа 1947 года, город Зильдорф». Я спросил Лабецкую:
— В 1947 году к вам заезжала Елена Смирнова?
На мгновение в глазах женщины промелькнул страх, но она тут же овладела собой и почти спокойно ответила:
— Да, заезжала. Это моя двоюродная сестра. Я подавала в домоуправление заявление о том, что она поживёт у меня несколько дней. Она ехала из Германии и оставила мне эти чемоданы и ещё кое-какие вещи. А я отдала ей почти все свои запасы продуктов…
— А куда она от вас уехала? Где Смирнова живёт сейчас?
— Она уехала к себе домой… Не то в Читу, не то в Челябинск, — сказала Лабецкая. — А потом вышла замуж и уехала с мужем куда-то на Север и перестала писать мне. Даже не знаю почему…
Уже заканчивая обыск, я обратил внимание на красивую серебряную шкатулку. На её крышке было выгравировано: «Ёлочке от лейтенанта Петрова А.А. 1944 год».
— А эта вещь кому принадлежит? — спросил я.
— Вы говорите так, будто это не моя квартира, — капризно протянула Елена Ивановна. — У меня ведь тоже были поклонники. И, представьте себе, кое-что дарили.
— Эту шкатулку мне придётся пока изъять.
— Это ваше дело…
Мне удалось установить, что Елена Смирнова, знакомая с некоей фрау Мюллер из города Зильдорфа, была военнослужащей. К объяснениям, которые прислала Мюллер, были приложены две фотокарточки старшины медицинской службы Елены Федоровны Смирновой, демобилизованной из армии 15 августа 1947 года и выехавшей к месту постоянного жительства в Мурманск.
Когда я взглянул на фотографию Смирновой, то невольно вздрогнул. Вытащив из сейфа снимок лица, восстановленного по черепу профессором Герасимовым, и приложив его рядом с фотографией Смирновой, я удивился их поразительному сходству. Тот же узкий монгольский разрез глаз, тот же овал лица и припухлость губ. Единственное, что не совпадало, — причёска. На снимке, присланном профессором, она была гладкой, а у Смирновой красовалась копна пышных вьющихся волос.
Я немедленно созвонился с прокуратурой Мурманска и попросил срочно навести справки о судьбе Елены Федоровны Смирновой. На следующий день передо мной лежала телеграмма: «Елена Федоровна Смирнова ушла добровольцем на фронт в 1943 году и больше в Мурманск не возвращалась. В августе 1947 года родители получили письмо Елены с обещанием приехать в Мурманск, но не приехала. Вскоре родители получили письмо, что Елена Смирнова осуждена за спекуляцию. Родителям не удалось установить, когда и кто осудил дочь. Розыск не дал результатов. Подробности письмом. Следователь Садогян».
И вот через несколько дней в моем кабинете сидел здоровенный мужчина с рыжей бородой — с виду типичный северный помор, отрекомендовавшийся Фёдором Смирновым, отцом Елены Смирновой…
— Вам кто-нибудь из этих мужчин знаком? — спросил я Елену Ивановну Лабецкую, указывая на четырех крупных, усатых и бородатых мужчин, сидевших на скамье у окна в следовательском кабинете.
Бросив на них беглый взгляд, Лабецкая недоумевающе пожала плечами.
— Первый раз в жизни вижу.
— Жаль, — сказал я. — А ведь один из них ваш дядя, отец вашей двоюродной сестры Елены Смирновой… Познакомьтесь, Федор Степанович, со своей племянницей, — предложил я оторопевшему Смирнову.
— Да что вы, товарищ следователь, — запротестовал он. — У нас и в роду никогда таких не было. Ошибка тут какая-то вышла…
Лабецкая взглянула на Смирнова широко раскрытыми от ужаса глазами и попятилась к стене, словно перед ней возникло привидение.
— А теперь подойдите к моему столу, — попросил я. — Вам знакомо это письмо? Графическая экспертиза установила, что этот почерк принадлежит вам. Вот, познакомьтесь с заключением… Вы писали родителям Смирновой о том, что их дочь осуждена на семь лет за спекуляцию?
— Да, писала. Она действительно была осуждена, — пробормотала Лабецкая.
Я положил на стол фотографии Елены Смирновой, полученные от фрау Мюллер.
— Вы узнаете свою двоюродную сестру?
— Узнаю. Но только я неправду сказала, что она моя сестра. Она была моей хорошей подругой. Она была для меня ближе, чем сестра. Поэтому я так и написала в домоуправление, можете проверить.
Тратить сейчас время на выяснение, почему Лабецкая в своё время выдавала Смирнову за свою сестру, мне не хотелось. Это могло увести наш разговор в сторону. Я решил продолжать атаку на противника, не давая, как говорится, ему передышки:
— А теперь ознакомьтесь, пожалуйста, вот с этим заключением профессора Герасимова.
Лабецкая схватила бумагу дрожащими руками, буквально залпом прочитала её, а потом ещё раз и ещё.
— Взгляните на фотографию, которую прислал профессор, — я протянул ей фото.
Лабецкая почти выхватила фотографию из моих рук, и я заметил, как встретились взглядом та, что сидела сейчас напротив меня, и та, которой было не суждено увидеться со своими родителями в августе тысяча девятьсот сорок седьмого года.
В кабинете наступила напряжённая тишина. Вдруг фотокарточка выскользнула из рук Лабецкой, и она лишилась чувств.
Я вызвал врача. И… конвой.
Часа через три после ареста Лабецкой мне позвонили из милиции и сообщили, что обвиняемая сама просится на допрос. Я не хотел упускать такого случая и распорядился срочно доставить её в прокуратуру.
— Хочу рассказать вам все, — устало заговорила Лабецкая. — Всю правду. Только прошу вас записать в протокол, что я сама решила чистосердечно признаться.
— Хорошо, все будет записано. Я вас слушаю.
Елена Ивановна вытерла слезы маленьким голубым платочком и начала свою исповедь:
— С Леной Смирновой я познакомилась ещё во время войны. Её часть долго стояла в нашем городе. Потом Смирнова уехала на фронт, и больше я о ней ничего не слышала. И вот в сорок седьмом году, кажется, в конце августа она заехала ко мне по пути из Германии. Сказала, что едет домой и хочет остановиться у меня погостить, посмотреть город. Потом рассказала о своём неудавшемся замужестве: жили душа в душу, пока она не стала настаивать на регистрации. Тогда он признался, что у него есть жена и двое детей. Лена не захотела разбивать чужое счастье. Она ушла от него, несмотря на то, что была в положении, на четвёртом месяце. Она умоляла меня сделать ей аборт, так как страшно боялась отца. Все твердила, что за такой позор он её убьёт… Я не хотела делать, отговаривала её. На четвёртом месяце это опасно. Но она была готова на все. Даже письмо хотела написать, чтобы за все последствия винили только её. Но я ведь знала, что в случае чего это письмо мне не поможет. Долго я не соглашалась. Как предчувствовала, чем это кончится. Но Лена так умоляла, так терзалась… — Лабецкая снова поднесла к глазам платочек и попросила воды. — Конец вам известен, — продолжала она, успокоившись. — Это было ужасно. Умерла она как-то сразу, я даже не успела ничего предпринять… А потом оттащила её на чердак…
— Не об этом ли лейтенанте Петрове рассказывала вам Смирнова? — показал я Лабецкой шкатулку, изъятую у неё при обыске.
— Нет. Это шкатулка моя, — тихо ответила Елена Ивановна. — Мне теперь уже незачем лгать. Я во всем призналась. У меня осталось много вещей Смирновой, но эту шкатулку подарили мне…
Итак, следствие подходило к завершению, и я мог бы к собственному удовлетворению и облегчению закончить, наконец, это запутанное, сложное дело и передать его в суд. Теперь, кажется, ни у кого не могло возникнуть и тени сомнения, что виновницей смерти Елены Смирновой является Лабецкая. Её признание было убедительным, логичным и подтверждалось всеми другими материалами дела. Она, медицинская сестра роддома, ещё в войну занималась производством абортов. Смирнова, будучи знакомой Лабецкой, конечно же, знала о её возможностях. Потому-то, желая прервать беременность, она и заехала к ней. Вряд ли она приехала бы к ней в другой ситуации.
Значит, неудачный аборт. Что ж, бывает. И особенно часто — когда операцию делают не врачи, да ещё в антисанитарных условиях…
Казалось, что теперь уже можно ставить точку и приступить к составлению обвинительного заключения. Можно, но я этого не делал, хотя сроки следствия подходили к концу. Где-то там, подсознательно, вопреки моей воле, рождались сомнения, возникали вопросы, на которые я не мог дать исчерпывающего ответа. Вспоминалась та нервная поспешность, с которой стала каяться Лабецкая. А что, если здесь тот самый случай, когда обвиняемый «искренним» признанием своей вины хочет отвлечь внимание следователя от более тяжкого преступления? Не для этой ли цели Лабецкая на случай разоблачения подготовила версию о неудачном аборте?
Была ли Смирнова беременной — вот главный вопрос, вставший тогда передо мной. Чтобы ответить на него, требовалось найти медицинскую карточку Елены Смирновой того далёкого 1947 года и того, кто был или мог быть отцом так и не увидевшего свет ребёнка. Вопреки ожиданиям, мне удалось довольно быстро установить и то и другое. Буквально через неделю я уже беседовал с Алексеем Антоновичем Петровым, приехавшим из Воронежа, где он работал главным врачом одной из городских больниц. В 1944 году он был тем самым лейтенантом А.А.Петровым, который подарил своей любимой Ёлочке — так он называл девятнадцатилетнюю Лену Смирнову — серебряную шкатулку, которая через девять лет обнаружилась в квартире Лабецкой. Правда, я ещё не предъявлял ему эту шкатулку для опознания, но был абсолютно уверен, что это так.
Узнав, в чем дело, Алексей Антонович поведал мне историю своих отношений с Леной Смирновой.
Они служили в одном госпитале — он хирургом, она — медсестрой. Полюбили друг друга. Но о регистрации как-то не задумывались. Во время войны некогда было, а после войны решили сделать это на родине. Потом Лена стала расстраиваться из-за того, что у них не было ребёнка. Врачи установили у неё бесплодие, но сказали, что после санаторного лечения она может стать матерью. Супруги решили, что Лена должна уехать на родину, чтобы полечиться. Из Германии Смирнова уехала в августе сорок седьмого года, а через два месяца Петров получил письмо от её родителей о том, что Лена осуждена на семь лет за спекуляцию. Он обращался во многие учреждения, но отовсюду получал один и тот же ответ: «О гражданке Смирновой никаких сведений не имеется».
Шли годы. Лена не писала. Сначала Петров думал, что она стыдится писать из заключения, а потом решил: разлюбила. Да и время сыграло свою роль — встретил другую. Сейчас у него жена и двое сыновей-близнецов.
Когда я среди других вещей предъявил Петрову шкатулку, он сразу опознал её и подробно рассказал об обстоятельствах, при которых он подарил её в 1944 году.
Теперь, когда картина окончательно прояснилась, я решил провести последний допрос обвиняемой.
Лабецкая вошла в кабинет и, вновь увидев трех сидящих у окна мужчин, испуганно-вопросительно взглянула на меня.
— Решил представить вам старого знакомого, — сказал я. — Надеюсь, на этот раз вы узнаете того, кто подарил вам серебряную шкатулку?
Лабецкая пожала плечами.
— Если вы намекаете на лейтенанта Петрова, то за войну я знала по крайней мере трех Петровых. Один Анатолий Аркадьевич, другой Афанасий Андреевич, а третьего я даже не помню, как звали. И все они были лейтенантами, — спокойно сказала Елена Ивановна, повернувшись спиной к опознаваемым.
Я решил раскрыть перед Лабецкой все карты:
— Однако присутствующий здесь Алексей Антонович Петров из десяти предъявленных ему шкатулок опознал только одну. Ту самую, что подарил Смирновой.
Лабецкая молчала.
Когда протокол был оформлен и подписан, я отпустил всех, и мы остались с Лабецкой одни.
— Елена Ивановна, прочитайте показания Петрова и вспомните, как мечтала Лена Смирнова иметь ребёнка и что мешало ей осуществить это желание. — Я раскрыл перед Лабецкой дело. Но она даже не взглянула на него. — Ознакомьтесь, — решительно сказал я. — Вот заключение доцента Власова. Это имя, вероятно, вам знакомо. Доцент Власов консультировал больных в том роддоме, где тогда работали и вы. По вашей просьбе он осматривал Смирнову 5 сентября 1947 года.
Лабецкая опустила голову. Она задыхалась. Я подал ей стакан воды. Она сделала судорожный глоток и залилась слезами.
— А вот здесь… — спокойно продолжил я, но допрашиваемая остановила меня вялым движением руки.
— Не надо, — сквозь слезы прошептала она. — Не надо. Я все расскажу…
Несколько секунд были слышны только всхлипывания. Потом Лабецкая сама протянула руку к стакану с водой, двумя глотками осушила его до дна и сказала:
— Я убила Смирнову… Ничего не скрою от вас…
Часа полтора длился её рассказ, путаный, сбивчивый, прерываемый то плачем, то долгим молчанием.
Она рассказала о том, как в конце августа 1947 года совсем неожиданно явилась к ней на квартиру Лена Смирнова, которая просила показать её профессору. Лабецкая обещала договориться с доцентом Власовым. В знак благодарности Смирнова подарила ей одно красивое платье, хотя в её чемодане их было много, очень много. В душе Лабецкой одновременно вспыхнули зависть и ненависть к Смирновой. За то, что у неё было все: и любовь, и эти красивые платья, и даже слава победителя, два ордена и медали. Ночью Лабецкая задушила подушкой спящую подругу… Нет, она вовсе не хочет оправдываться и вводить в заблуждение следствие. Она признает, что убийство было совершено из корысти…
В тот день, когда я направил в суд дело по обвинению Лабецкой в умышленном убийстве, ко мне пришёл Матвей Михайлович Клинов. И по его счастливым глазам, в которых, однако, стояли слезы, было понятно: у человека большая радость. Невольным виновником этой радости оказался я. В результате моих запросов была найдена его дочь. И вот через шесть лет она приехала навестить отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36