— спросила Джилл.
— Ни в чем, — ответил я. — Просто задумался.
Я обнял ее за плечи, и она прижалась ко мне.
— Не дуйся, — сказала она, щекоча мне шею. — А то как сейчас укушу тебя вот сюда. Хорош ты будешь завтра в Чикаго со следами моих зубов на подбородке.
— Ага, лучше не придумаешь.
— Ладно, бэби, — сказала она. — Хочешь погрустить, грусти один. А я посплю.
Несколько минут мы лежали молча, разделенные этим молчанием, но я знал, что она не спит.
И я не мог больше сдерживаться.
— Джилл, — сказал я, — тебе звонил мужчина.
Она зашевелилась рядом со мной.
— Да? Кто же это?
— Не знаю. Тебе позвонили, когда ты была в ванной. Я подошел, но он только пробормотал что-то и сразу повесил трубку, словно его ошпарили. И это во втором часу ночи!
— Он не назвал себя?
— Нет. Видимо, не имел ни малейшего желания говорить со мной.
Она приподнялась на локте и внимательно посмотрела на меня.
— Послушай, а почему ты думаешь, что звонили именно мне? А почему не Баттер?
— Сколько же мужчин у Баттер на крючке? — огрызнулся я. — Я думал, она сегодня со своим кретином.
— Да ты никак ревнуешь! — Она посмотрела на меня со счастливой улыбкой. — Ну, точно! Великий Юджин Каллиган ревнует. Кто бы мог подумать?
— Я старомоден, — пробормотал я. — Мне казалось, девушке достаточно одного мужчины.
— Джи-и-и-н! — Теперь она трясла меня за плечо. — Это звонили Баттер, клянусь! Ей все время звонит один ее вздыхатель в любое время. Его зовут Ник. Я знаю, потому что сама подходила к телефону много раз.
— Ник, а дальше?
— Просто Ник.
— Весьма убедительно. У каждого человека есть просто имя.
— Хорошо. Если не хочешь мне верить, не верь. — Она отодвинулась от меня и повернулась к стене. Снова наступило долгое молчание. Внезапно Джилл повернулась ко мне, обняла и, осыпая мое лицо легкими, страстными поцелуями, зашептала:
— Джин, я люблю тебя! Не надо ссориться. Клянусь, ты у меня один.
Любовь сильнее всяких рассуждений. Я поверил и сдался. Прижал Джилл к себе покрепче и нашел ее губы. Ах, девочка, девочка!.. Вскоре она заснула.
Одевался я почти в темноте, чтобы свет не упал на постель. Ночь была тяжелой и душной, и цикады снаружи звенели не умолкая. На цыпочках я добрался до ванной и выключил свет.
Теперь Джилл освещало только зарево из окон. Волосы обвились вокруг ее шеи. Одна рука лежала на простыне, другая все еще тянулась к тому месту, где только что был я. Грудь ее тихонько поднималась и опускалась в такт дыханию. Лицо было спокойным, свежеумытым и чуточку усталым. Никогда еще я не видел ее такой прекрасной и такой беззащитной. Мне до смерти не хотелось уходить. Она спала так невинно и доверчиво, а я смотрел на нее и думал: а вдруг я когда-нибудь женюсь на ней? Вопрос был явно несвоевременный. В комнате чувствовалась печаль, которую порождает любовь. Жизнь была слишком мимолетна, и обладание казалось безумной, тщетной попыткой удержать неудержимое. Потом я подумал: как странно, что эта девушка, такая юная и необычная, пробуждает во мне такую грусть. И потихоньку закрыл за собою дверь.
Уже у себя дома, за несколько миль от Джорджтауна, лежа в постели, я снова вспомнил о том телефонном звонке. Наверное, он был тогда пьян или не в себе, или то и другое вместе. С чего бы это человеку сразу бросать трубку, услышав мужской голос?.. В этой квартирке жили две женщины, и у любой из них могли быть друзья. Нормально? Нормально. Другое дело, если этот человек знал, что Баттер нет дома и Джилл одна. В таком случае Ник, или как его там еще, звонил именно Джилл. Однако он мог звонить Баттер, думая, что Джилл нет дома, но это маловероятно. У Баттер, кажется, всего один поклонник, и она бы так не оплошала. Подозрения мои крепли.
Два часа ночи — неподходящее время для размышлений о женском коварстве. Но все же я страдал и ворочался с боку на бок еще целый час, прежде чем погрузился в беспокойный сон, из которого меня, казалось, сразу же вывел звонок будильника. Надо было ехать на аэродром. Мы вылетали в Чикаго.
10
Мы кружили на высоте тридцати двух тысяч футов над побережьем Мэриленда. Уже вечерело. Бело-синий реактивный лайнер с изображением печати президента США на носу и американского флага на хвосте устойчиво выдерживал курс. Далеко внизу по темной сини Атлантического океана катились белые гребни. Временами появлялось побережье, тонкая серая линия, отделяющая воду от суши. Я знал, что расплывчатой кляксой на этой линии был Океан-Сити, а пятнышком подальше, — наверное, такой же курортный городок Рехобот Бич в штате Делавар. Безоблачное небо затянула легкая дымка, как от далекого костра. Казалось, что самолет плывет неведомо куда и время для него остановилось.
Я сижу напротив стола президента Роудбуша, в его личной кабине, расположенной сразу же за крыльями. Золотистые тона обивки глубоких удобных кресел придают кабине веселый солнечный вид. За спиной Пола Роудбуша на стене изображение президентской печати, а перед ним, через проход, большая карта мира с Вашингтоном в центре. Рядом со мной Дон Шихан, начальник секретной службы Белого дома, человек, тесно связанный с президентом. Шихан восхищается Роудбушем, принимает его безоговорочно и пытается ему подражать. Последнее время я что-то не видел Шихана в Белом доме, наверное, он улетал в Чикаго, чтобы подготовиться к нашему прибытию. Обычно настроение у него неустойчивое: то он сыплет понятными лишь для завсегдатаев Белого дома шуточками, то неизвестно почему погружается в скорбь. Сегодня, может быть не без причины, он замкнут и насторожен. По давней привычке Шихан сидит, полуобернувшись к проходу, чтобы держать в поле зрения обе двери. Одна из них ведет в передний салон на двадцать шесть пассажиров, вторая — в спальню президента. Позади спальни кабина для личного персонала и агентов охраны; там я был, пока президент не вызвал меня.
Мы с Доном неожиданно оказались в роли единственных слушателей президента, потому что Роудбуш вдруг заговорил, вернее — начал как бы размышлять вслух, на тему, какой в обычное время не стал бы касаться перед столь странной аудиторией, состоящей только из его главного телохранителя и пресс-секретаря. Он заговорил о том, что называл «необратимым», о растущих во всех странах запасах ядерного оружия, которое способно за считанные минуты уничтожить всю человеческую цивилизацию.
Если бы не целый ряд необычных и по-своему тревожных происшествий, случившихся в тот день, мы с Доном вряд ли бы когда-либо увидели Пола Роудбуша в таком настроении или услышали эти его взволнованные слова.
Вся сцена запечатлелась в моей памяти до мельчайших подробностей. Она давала ключ к пониманию роли американского президента — с его почти неограниченной властью и с почти непреодолимыми трудностями в осуществлении этой власти. Образ президента одинаково притягивает и тех, кто с ним работает, и сторонних наблюдателей. Я, например, не колеблясь променял бы год своей небезвыгодной газетной работы в Лос-Анджелесе на такие вот полчаса в золотистой кабине лайнера президента.
События, заставившие нас лениво кружить над Атлантикой и погрузившие президента в печальные размышления, развивались следующим образом.
Утром, перед самым приземлением на международном аэродроме О'Хара близ Чикаго, Роудбуш получил от председателя Комиссии по атомной энергии шифрованное сообщение о том, что в Китае, в провинции Синкан, недалеко от озера Лобнор взорвана еще одна водородная бомба мощностью около пятидесяти мегатонн. До этого взрыва Китай на протяжении многих месяцев не производил ядерных испытаний. Видимо, перерыв кончился. Роудбуш был удивлен и встревожен. После экстренного совещания, из-за которого пришлось отсрочить наш торжественный въезд в город, я опубликовал короткое заявление президента: он снова выразил свое беспокойство по поводу отказа Китая присоединиться к договору о запрещении атомных испытаний.
На стадионе Солджер Филд, где под палящим солнцем собралось восемьдесят тысяч человек послушать первую предвыборную речь Роудбуша, произошел не совсем понятный эпизод, вызвавший панику у нашей охраны. Чикагская полиция, заботясь о безопасности президента в столь торжественный день, по ошибке задержала нашего «атомного связного». Это был одетый в штатское майор ВВС; лишь маленький синий треугольник в петлице служил опознавательным знаком, что он агент секретной службы. У майора было только одно задание: лично поддерживать контакт между президентом и временным центром связи под трибунами стадиона. У президента был, конечно, прямой телефон, и майор лишь страховал его на случай повреждения линии. Только он и президент знали особый код, который удостоверял личность президента для штаба Пентагона на случай ядерного конфликта. Потому что только президент, и никто иной, мог отдать приказ о применении ракет или бомб, одной или нескольких, с ядерными боеголовками — с подземной пусковой установки, с подводной лодки или с самолета.
У нашего «атомного связного» была несчастная привычка закладывать руку за борт пиджака. Когда чикагский полисмен увидел человека, который приближался к президенту, как будто пряча руку во внутренний карман пиджака, он остановил его и хотел обыскать. Майор запротестовал, уверяя, что он сам из охраны президента, и указывая на свой значок в петлице. К полисмену присоединились еще двое чикагских патрульных. Больше всего на свете полицейские боялись, как бы не началась пальба, поэтому, не слушая никаких возражений, они потащили майора к выходу со стадиона.
Агенты секретной службы мгновенно пробились сквозь толпу к связному, однако полицейские были непреклонны. Они зашли уже слишком далеко, чтобы отступать. Казалось, еще немного, и начнется схватка между агентами и полицейскими. Они с пеной у рта спорили под трибуной стадиона, а несчастный майор не знал, что ему делать. Агенты секретной службы окружили связного и требовали, чтобы полиция его отпустила. К счастью, в этот момент появился Дон Шихан, таща за собой инспектора чикагской полиции, и спор был разрешен тут же на месте. Разумеется, федеральные силы победили. Агенты, в свою очередь окруженные со всех сторон чикагскими полицейскими, отвели нашего связного к трибуне, с которой говорил президент. Никто из них даже не подозревал, какую огромную роль играет этот коренастый человек в штатском. А упрямый майор ВВС сразу занял свое место возле трибуны, простоял там в течение всей речи и потом не отходил от Роудбуша до конца приема, устроенного чикагскими лидерами в Шератон-Блэкстоун отеле. Сейчас, измученный, но довольный собою, он раскладывал карты в кабине для персонала. Когда я уходил, майор обеспокоенно ощупывал пуговицы у себя на рубашке.
К счастью, хотя до репортеров сразу дошла история о стычке секретных агентов с чикагской полицией, инкогнито нашего «атомного связного» удалось сохранить. Когда мне задавали о нем вопросы, я ничего не выдумывал. Я только отвечал: «Вы видели его значок секретной службы? Видели. Имен агентов мы не разглашаем». Кстати, оглядываясь назад, можно извинить чикагскую полицию за излишнее усердие. Дело в том, что, когда кортеж президента появился на стадионе, какие-то юные паршивцы вскочили вдруг со своих мест и начали бегать по проходам между рядами с воплями: «Грир! Грир! Куда удрал? Наше пиво ты украл!» Полиция кое-кого похватала, а остальных утихомирила, прежде чем президент поднялся на трибуну.
Последний инцидент в сегодняшней драме из трех актов произошел полчаса назад уже на обратном пути из Чикаго. Самолет президента пролетал над Фронт-Ройял в штате Вирджиния и уже готовился к снижению на подходе к военной базе Эндрюс близ Вашингтона, когда наш пилот получил из Эндрюса предупреждение. Реактивный истребитель сообщил, что у него заело шасси и он будет садиться в Эндрюсе на брюхо. Поэтому аэродром был срочно закрыт примерно на час. Пилот доложил президенту, что мы можем приземлиться в Далласе на аэродроме Брендшип или же переждать в воздухе немного восточнее над побережьем Мэриленда. Поскольку существовало правило, запрещающее все полеты за пятнадцать минут до и на пятнадцать минут после взлета или посадки президентского самолета, наше приземление в Далласе привело бы к срыву многочисленных коммерческих рейсов. Не случайно неожиданное прибытие В.Г. (Высокого Гостя) всегда вызывало на аэродромах панику. Поэтому президент, который сегодня никуда уже не спешил, предпочел выжидательный вариант.
Вполне естественно, что вся эта серия инцидентов навела президента на размышления о большой бомбе и своей собственной ответственности перед страной. Сейчас, когда мы кружили высоко над Атлантикой, Шихан уверял президента, что отныне его секретная служба будет заранее инструктировать местных полицейских, чтобы не допустить повторения сегодняшней, к счастью, благополучии закончившейся истории с «атомным связным».
— Не думаю, чтобы какие-либо инструкции и репетиции могли гарантировать нас на все сто процентов, — сказал Роудбуш и покачал головой. Он сидел без пиджака, расстегнув ворот рубашки. — Скажу больше, Дон: я удивляюсь лишь тому, что это произошло впервые. Пока мы не откроем местной полиции, кто такой майор и какова его миссия, — а этого мы, разумеется, сделать не можем, — подобные ошибки почти неизбежны.
— Но мы можем свести их до минимума, — все так же мрачно возразил Шихан. — Если бы этот инспектор все время был при мне, как ему полагается, мы бы обошлись без шума.
— Это сопляки на трибунах, — сказал я, — своими идиотскими выкриками о Грире взбудоражили полицию. — Я надеялся этим замечанием навести президента на интересующую меня тему, потому что у меня голова трещала от мыслей, а карманы — от заметок о таинственном исчезновении Грира. Нужно было срочно утрясти не меньше дюжины вопросов, и желательно, до встречи с журналистами.
Но президент не захотел понять намека. Его трудно было отвлечь.
— Тысячи случайных событий могут взбудоражить полицию, — сказал он, глядя через иллюминатор вниз на далекий океан. Самолет по-прежнему описывал широкие спокойные круги. — Видите ли, — продолжал он, — весь этот день был символичен, и я не перестаю задавать себе один вопрос: возможно ли мириться с необратимым? — Он повернулся к нам. — Вся беда в том, что государственные деятели, — если таковые еще остались, — все эти дипломаты и политики тешат себя мыслью, будто можно жить рядом с атомной бомбой. Они говорят и действуют так, словно ядерные чудовища не более, чем новое оружие, конечно, страшное, но не страшнее, чем было огнестрельное по сравнению с луком и стрелами. Так сказать, еще один шаг на пути прогресса. Но в глубине души мы знаем: это неправда. Само существование огромных запасов атомных и водородных зарядов грозит неизбежными когда-нибудь «сумерками богов». Точно так же, как приход Гитлера к власти неизбежно вел к ужасам тотальной войны. Политиканы распускают слухи, противоречащие самой природе человека: будто бы никто больше не воспользуется атомной бомбой именно потому, что она так разрушительна.
Помолчав, президент продолжал:
— Сколько глупых речей мы выслушали о «вечном атомном пакте»! Сколько общих слов о том, как возрастает безопасность нации с каждой новой мегатонной, — словно каждая новая бомба это еще один кирпичик защитной стены, а не еще один шаг к преисподней. А наши бесконечные конференции по разоружению, когда каждая страна боится уступить хоть дюйм, словно от этого зависит спасение от всемирной катастрофы. Мы так любим утешительные выражения, вроде «атомного зонтика», — словно под ним нам будет сухо и покойно под градом бомб.
В кабине было очень тихо, если не считать приглушенного шипения реактивных двигателей снаружи. Шихан смотрел на президента с молчаливым угрюмым вниманием. Я тоже был под впечатлением его слов, но Дон Шихан, похоже, целиком разделял опасения Роудбуша.
— К счастью, многие люди знают правду. Они понимают! — Президент хлопнул ладонями по столу. — Многие из них, в отличие от тех, кто лишь болтает об атомной бомбе, намного опередили политиков и сейчас намного ближе к истине. Они знают, что с атомной бомбой мириться нельзя, ибо человек не может бесконечно жить рядом с огромными запасами ядерного оружия. Это конец нашей цивилизации. Они знают, что когда-нибудь — по ошибке или в припадке безумия, из-за неправильного расчета или по злому умыслу — атомные склады превратятся в огненный ад, который испепелит всю землю. Их не обманывают доводы, будто никто уже не применит атомную бомбу, раз никто не применял ее после Хиросимы и Нагасаки. Они знают, что человечеству не может везти до бесконечности. Я думаю, простые люди во всем мире это чувствуют. Дети говорят об этом. Молодежь ощущает это особенно глубоко. Они ненавидят бомбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Ни в чем, — ответил я. — Просто задумался.
Я обнял ее за плечи, и она прижалась ко мне.
— Не дуйся, — сказала она, щекоча мне шею. — А то как сейчас укушу тебя вот сюда. Хорош ты будешь завтра в Чикаго со следами моих зубов на подбородке.
— Ага, лучше не придумаешь.
— Ладно, бэби, — сказала она. — Хочешь погрустить, грусти один. А я посплю.
Несколько минут мы лежали молча, разделенные этим молчанием, но я знал, что она не спит.
И я не мог больше сдерживаться.
— Джилл, — сказал я, — тебе звонил мужчина.
Она зашевелилась рядом со мной.
— Да? Кто же это?
— Не знаю. Тебе позвонили, когда ты была в ванной. Я подошел, но он только пробормотал что-то и сразу повесил трубку, словно его ошпарили. И это во втором часу ночи!
— Он не назвал себя?
— Нет. Видимо, не имел ни малейшего желания говорить со мной.
Она приподнялась на локте и внимательно посмотрела на меня.
— Послушай, а почему ты думаешь, что звонили именно мне? А почему не Баттер?
— Сколько же мужчин у Баттер на крючке? — огрызнулся я. — Я думал, она сегодня со своим кретином.
— Да ты никак ревнуешь! — Она посмотрела на меня со счастливой улыбкой. — Ну, точно! Великий Юджин Каллиган ревнует. Кто бы мог подумать?
— Я старомоден, — пробормотал я. — Мне казалось, девушке достаточно одного мужчины.
— Джи-и-и-н! — Теперь она трясла меня за плечо. — Это звонили Баттер, клянусь! Ей все время звонит один ее вздыхатель в любое время. Его зовут Ник. Я знаю, потому что сама подходила к телефону много раз.
— Ник, а дальше?
— Просто Ник.
— Весьма убедительно. У каждого человека есть просто имя.
— Хорошо. Если не хочешь мне верить, не верь. — Она отодвинулась от меня и повернулась к стене. Снова наступило долгое молчание. Внезапно Джилл повернулась ко мне, обняла и, осыпая мое лицо легкими, страстными поцелуями, зашептала:
— Джин, я люблю тебя! Не надо ссориться. Клянусь, ты у меня один.
Любовь сильнее всяких рассуждений. Я поверил и сдался. Прижал Джилл к себе покрепче и нашел ее губы. Ах, девочка, девочка!.. Вскоре она заснула.
Одевался я почти в темноте, чтобы свет не упал на постель. Ночь была тяжелой и душной, и цикады снаружи звенели не умолкая. На цыпочках я добрался до ванной и выключил свет.
Теперь Джилл освещало только зарево из окон. Волосы обвились вокруг ее шеи. Одна рука лежала на простыне, другая все еще тянулась к тому месту, где только что был я. Грудь ее тихонько поднималась и опускалась в такт дыханию. Лицо было спокойным, свежеумытым и чуточку усталым. Никогда еще я не видел ее такой прекрасной и такой беззащитной. Мне до смерти не хотелось уходить. Она спала так невинно и доверчиво, а я смотрел на нее и думал: а вдруг я когда-нибудь женюсь на ней? Вопрос был явно несвоевременный. В комнате чувствовалась печаль, которую порождает любовь. Жизнь была слишком мимолетна, и обладание казалось безумной, тщетной попыткой удержать неудержимое. Потом я подумал: как странно, что эта девушка, такая юная и необычная, пробуждает во мне такую грусть. И потихоньку закрыл за собою дверь.
Уже у себя дома, за несколько миль от Джорджтауна, лежа в постели, я снова вспомнил о том телефонном звонке. Наверное, он был тогда пьян или не в себе, или то и другое вместе. С чего бы это человеку сразу бросать трубку, услышав мужской голос?.. В этой квартирке жили две женщины, и у любой из них могли быть друзья. Нормально? Нормально. Другое дело, если этот человек знал, что Баттер нет дома и Джилл одна. В таком случае Ник, или как его там еще, звонил именно Джилл. Однако он мог звонить Баттер, думая, что Джилл нет дома, но это маловероятно. У Баттер, кажется, всего один поклонник, и она бы так не оплошала. Подозрения мои крепли.
Два часа ночи — неподходящее время для размышлений о женском коварстве. Но все же я страдал и ворочался с боку на бок еще целый час, прежде чем погрузился в беспокойный сон, из которого меня, казалось, сразу же вывел звонок будильника. Надо было ехать на аэродром. Мы вылетали в Чикаго.
10
Мы кружили на высоте тридцати двух тысяч футов над побережьем Мэриленда. Уже вечерело. Бело-синий реактивный лайнер с изображением печати президента США на носу и американского флага на хвосте устойчиво выдерживал курс. Далеко внизу по темной сини Атлантического океана катились белые гребни. Временами появлялось побережье, тонкая серая линия, отделяющая воду от суши. Я знал, что расплывчатой кляксой на этой линии был Океан-Сити, а пятнышком подальше, — наверное, такой же курортный городок Рехобот Бич в штате Делавар. Безоблачное небо затянула легкая дымка, как от далекого костра. Казалось, что самолет плывет неведомо куда и время для него остановилось.
Я сижу напротив стола президента Роудбуша, в его личной кабине, расположенной сразу же за крыльями. Золотистые тона обивки глубоких удобных кресел придают кабине веселый солнечный вид. За спиной Пола Роудбуша на стене изображение президентской печати, а перед ним, через проход, большая карта мира с Вашингтоном в центре. Рядом со мной Дон Шихан, начальник секретной службы Белого дома, человек, тесно связанный с президентом. Шихан восхищается Роудбушем, принимает его безоговорочно и пытается ему подражать. Последнее время я что-то не видел Шихана в Белом доме, наверное, он улетал в Чикаго, чтобы подготовиться к нашему прибытию. Обычно настроение у него неустойчивое: то он сыплет понятными лишь для завсегдатаев Белого дома шуточками, то неизвестно почему погружается в скорбь. Сегодня, может быть не без причины, он замкнут и насторожен. По давней привычке Шихан сидит, полуобернувшись к проходу, чтобы держать в поле зрения обе двери. Одна из них ведет в передний салон на двадцать шесть пассажиров, вторая — в спальню президента. Позади спальни кабина для личного персонала и агентов охраны; там я был, пока президент не вызвал меня.
Мы с Доном неожиданно оказались в роли единственных слушателей президента, потому что Роудбуш вдруг заговорил, вернее — начал как бы размышлять вслух, на тему, какой в обычное время не стал бы касаться перед столь странной аудиторией, состоящей только из его главного телохранителя и пресс-секретаря. Он заговорил о том, что называл «необратимым», о растущих во всех странах запасах ядерного оружия, которое способно за считанные минуты уничтожить всю человеческую цивилизацию.
Если бы не целый ряд необычных и по-своему тревожных происшествий, случившихся в тот день, мы с Доном вряд ли бы когда-либо увидели Пола Роудбуша в таком настроении или услышали эти его взволнованные слова.
Вся сцена запечатлелась в моей памяти до мельчайших подробностей. Она давала ключ к пониманию роли американского президента — с его почти неограниченной властью и с почти непреодолимыми трудностями в осуществлении этой власти. Образ президента одинаково притягивает и тех, кто с ним работает, и сторонних наблюдателей. Я, например, не колеблясь променял бы год своей небезвыгодной газетной работы в Лос-Анджелесе на такие вот полчаса в золотистой кабине лайнера президента.
События, заставившие нас лениво кружить над Атлантикой и погрузившие президента в печальные размышления, развивались следующим образом.
Утром, перед самым приземлением на международном аэродроме О'Хара близ Чикаго, Роудбуш получил от председателя Комиссии по атомной энергии шифрованное сообщение о том, что в Китае, в провинции Синкан, недалеко от озера Лобнор взорвана еще одна водородная бомба мощностью около пятидесяти мегатонн. До этого взрыва Китай на протяжении многих месяцев не производил ядерных испытаний. Видимо, перерыв кончился. Роудбуш был удивлен и встревожен. После экстренного совещания, из-за которого пришлось отсрочить наш торжественный въезд в город, я опубликовал короткое заявление президента: он снова выразил свое беспокойство по поводу отказа Китая присоединиться к договору о запрещении атомных испытаний.
На стадионе Солджер Филд, где под палящим солнцем собралось восемьдесят тысяч человек послушать первую предвыборную речь Роудбуша, произошел не совсем понятный эпизод, вызвавший панику у нашей охраны. Чикагская полиция, заботясь о безопасности президента в столь торжественный день, по ошибке задержала нашего «атомного связного». Это был одетый в штатское майор ВВС; лишь маленький синий треугольник в петлице служил опознавательным знаком, что он агент секретной службы. У майора было только одно задание: лично поддерживать контакт между президентом и временным центром связи под трибунами стадиона. У президента был, конечно, прямой телефон, и майор лишь страховал его на случай повреждения линии. Только он и президент знали особый код, который удостоверял личность президента для штаба Пентагона на случай ядерного конфликта. Потому что только президент, и никто иной, мог отдать приказ о применении ракет или бомб, одной или нескольких, с ядерными боеголовками — с подземной пусковой установки, с подводной лодки или с самолета.
У нашего «атомного связного» была несчастная привычка закладывать руку за борт пиджака. Когда чикагский полисмен увидел человека, который приближался к президенту, как будто пряча руку во внутренний карман пиджака, он остановил его и хотел обыскать. Майор запротестовал, уверяя, что он сам из охраны президента, и указывая на свой значок в петлице. К полисмену присоединились еще двое чикагских патрульных. Больше всего на свете полицейские боялись, как бы не началась пальба, поэтому, не слушая никаких возражений, они потащили майора к выходу со стадиона.
Агенты секретной службы мгновенно пробились сквозь толпу к связному, однако полицейские были непреклонны. Они зашли уже слишком далеко, чтобы отступать. Казалось, еще немного, и начнется схватка между агентами и полицейскими. Они с пеной у рта спорили под трибуной стадиона, а несчастный майор не знал, что ему делать. Агенты секретной службы окружили связного и требовали, чтобы полиция его отпустила. К счастью, в этот момент появился Дон Шихан, таща за собой инспектора чикагской полиции, и спор был разрешен тут же на месте. Разумеется, федеральные силы победили. Агенты, в свою очередь окруженные со всех сторон чикагскими полицейскими, отвели нашего связного к трибуне, с которой говорил президент. Никто из них даже не подозревал, какую огромную роль играет этот коренастый человек в штатском. А упрямый майор ВВС сразу занял свое место возле трибуны, простоял там в течение всей речи и потом не отходил от Роудбуша до конца приема, устроенного чикагскими лидерами в Шератон-Блэкстоун отеле. Сейчас, измученный, но довольный собою, он раскладывал карты в кабине для персонала. Когда я уходил, майор обеспокоенно ощупывал пуговицы у себя на рубашке.
К счастью, хотя до репортеров сразу дошла история о стычке секретных агентов с чикагской полицией, инкогнито нашего «атомного связного» удалось сохранить. Когда мне задавали о нем вопросы, я ничего не выдумывал. Я только отвечал: «Вы видели его значок секретной службы? Видели. Имен агентов мы не разглашаем». Кстати, оглядываясь назад, можно извинить чикагскую полицию за излишнее усердие. Дело в том, что, когда кортеж президента появился на стадионе, какие-то юные паршивцы вскочили вдруг со своих мест и начали бегать по проходам между рядами с воплями: «Грир! Грир! Куда удрал? Наше пиво ты украл!» Полиция кое-кого похватала, а остальных утихомирила, прежде чем президент поднялся на трибуну.
Последний инцидент в сегодняшней драме из трех актов произошел полчаса назад уже на обратном пути из Чикаго. Самолет президента пролетал над Фронт-Ройял в штате Вирджиния и уже готовился к снижению на подходе к военной базе Эндрюс близ Вашингтона, когда наш пилот получил из Эндрюса предупреждение. Реактивный истребитель сообщил, что у него заело шасси и он будет садиться в Эндрюсе на брюхо. Поэтому аэродром был срочно закрыт примерно на час. Пилот доложил президенту, что мы можем приземлиться в Далласе на аэродроме Брендшип или же переждать в воздухе немного восточнее над побережьем Мэриленда. Поскольку существовало правило, запрещающее все полеты за пятнадцать минут до и на пятнадцать минут после взлета или посадки президентского самолета, наше приземление в Далласе привело бы к срыву многочисленных коммерческих рейсов. Не случайно неожиданное прибытие В.Г. (Высокого Гостя) всегда вызывало на аэродромах панику. Поэтому президент, который сегодня никуда уже не спешил, предпочел выжидательный вариант.
Вполне естественно, что вся эта серия инцидентов навела президента на размышления о большой бомбе и своей собственной ответственности перед страной. Сейчас, когда мы кружили высоко над Атлантикой, Шихан уверял президента, что отныне его секретная служба будет заранее инструктировать местных полицейских, чтобы не допустить повторения сегодняшней, к счастью, благополучии закончившейся истории с «атомным связным».
— Не думаю, чтобы какие-либо инструкции и репетиции могли гарантировать нас на все сто процентов, — сказал Роудбуш и покачал головой. Он сидел без пиджака, расстегнув ворот рубашки. — Скажу больше, Дон: я удивляюсь лишь тому, что это произошло впервые. Пока мы не откроем местной полиции, кто такой майор и какова его миссия, — а этого мы, разумеется, сделать не можем, — подобные ошибки почти неизбежны.
— Но мы можем свести их до минимума, — все так же мрачно возразил Шихан. — Если бы этот инспектор все время был при мне, как ему полагается, мы бы обошлись без шума.
— Это сопляки на трибунах, — сказал я, — своими идиотскими выкриками о Грире взбудоражили полицию. — Я надеялся этим замечанием навести президента на интересующую меня тему, потому что у меня голова трещала от мыслей, а карманы — от заметок о таинственном исчезновении Грира. Нужно было срочно утрясти не меньше дюжины вопросов, и желательно, до встречи с журналистами.
Но президент не захотел понять намека. Его трудно было отвлечь.
— Тысячи случайных событий могут взбудоражить полицию, — сказал он, глядя через иллюминатор вниз на далекий океан. Самолет по-прежнему описывал широкие спокойные круги. — Видите ли, — продолжал он, — весь этот день был символичен, и я не перестаю задавать себе один вопрос: возможно ли мириться с необратимым? — Он повернулся к нам. — Вся беда в том, что государственные деятели, — если таковые еще остались, — все эти дипломаты и политики тешат себя мыслью, будто можно жить рядом с атомной бомбой. Они говорят и действуют так, словно ядерные чудовища не более, чем новое оружие, конечно, страшное, но не страшнее, чем было огнестрельное по сравнению с луком и стрелами. Так сказать, еще один шаг на пути прогресса. Но в глубине души мы знаем: это неправда. Само существование огромных запасов атомных и водородных зарядов грозит неизбежными когда-нибудь «сумерками богов». Точно так же, как приход Гитлера к власти неизбежно вел к ужасам тотальной войны. Политиканы распускают слухи, противоречащие самой природе человека: будто бы никто больше не воспользуется атомной бомбой именно потому, что она так разрушительна.
Помолчав, президент продолжал:
— Сколько глупых речей мы выслушали о «вечном атомном пакте»! Сколько общих слов о том, как возрастает безопасность нации с каждой новой мегатонной, — словно каждая новая бомба это еще один кирпичик защитной стены, а не еще один шаг к преисподней. А наши бесконечные конференции по разоружению, когда каждая страна боится уступить хоть дюйм, словно от этого зависит спасение от всемирной катастрофы. Мы так любим утешительные выражения, вроде «атомного зонтика», — словно под ним нам будет сухо и покойно под градом бомб.
В кабине было очень тихо, если не считать приглушенного шипения реактивных двигателей снаружи. Шихан смотрел на президента с молчаливым угрюмым вниманием. Я тоже был под впечатлением его слов, но Дон Шихан, похоже, целиком разделял опасения Роудбуша.
— К счастью, многие люди знают правду. Они понимают! — Президент хлопнул ладонями по столу. — Многие из них, в отличие от тех, кто лишь болтает об атомной бомбе, намного опередили политиков и сейчас намного ближе к истине. Они знают, что с атомной бомбой мириться нельзя, ибо человек не может бесконечно жить рядом с огромными запасами ядерного оружия. Это конец нашей цивилизации. Они знают, что когда-нибудь — по ошибке или в припадке безумия, из-за неправильного расчета или по злому умыслу — атомные склады превратятся в огненный ад, который испепелит всю землю. Их не обманывают доводы, будто никто уже не применит атомную бомбу, раз никто не применял ее после Хиросимы и Нагасаки. Они знают, что человечеству не может везти до бесконечности. Я думаю, простые люди во всем мире это чувствуют. Дети говорят об этом. Молодежь ощущает это особенно глубоко. Они ненавидят бомбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47