Мы уже больше ничего не ели, только пили, и все больше и больше. Нам было нечего сказать друг другу, нам казалось, что отчасти виной тому была жара. А оттого она охотно рассказала мне о том, как они жили в Лондоне. Какая скука была в Лондоне. Что на сей раз, после встречи в Марселе, она уже не могла его забыть, да и смертельная скука в Лондоне, конечно, тоже сделала свое дело. Потом наступил мир, все узнали о концлагерях, а потом однажды в воскресенье – нет, не то чтобы перед тем произошли хоть какие-то важные события, ничего особенного – она вдруг решила вернуться в Париж. И вот в тот день, после полудня, мужа как раз не было дома, она уехала туда и оставила ему письмо. Тут она прервала рассказ.
– Я совершенно захмелела, – призналась она. – Я ведь тебя предупреждала насчет этого вина.
– Я тоже. Эка невидаль. И что же ты написала ему в этом письме?
– Да я уж толком и не помню, что-то насчет того, как я к нему хорошо отношусь. Потом написала, что знаю, как это страшно – мучиться из-за любви, но не могу больше жить только ради того, чтобы уберечь его от этих страданий. И что я, конечно, полюбила бы его, если бы судьба, я так и написала, судьба, так странно не связала меня с тем матросом с Гибралтара.
Она поморщилась.
– Мрачная история.
– Продолжай.
– Я вернулась в Париж. Потом три дня бродила по улицам просто так, куда глаза глядят. В последний раз я так много ходила пешком только пять лет назад в Шанхае. Утром третьего дня в одном кафе из газеты, что валялась на столике, я узнала о своем муже. Он покончил с собой. Лондонский герой покончил счеты с жизнью. Так называлась заметка. В той среде, из которой был мой муж, о таких событиях было принято писать в газетах. И знаешь, самое ужасное, первое, о чем я подумала, прочитав это, – что, раз об этом написали в газетах, значит, и он тоже мог прочитать. Это был способ подать ему весточку о себе. Мой особняк был занят силами внутреннего Сопротивления, кроме второго этажа, где находилась моя комната. Я пошла к ним и попросила разрешения пожить там три дня. Они разрешили и даже позволили пользоваться своим телефоном. Три дня после этого известия я безотлучно провела в этой комнате. Привратница приносила мне еду, вся в слезах, она тоже читала газеты. Уверяла, что понимает мое горе. В той заметке говорилось, будто он покончил с собой, потому что его хрупкая нервная система не выдержала ужасов войны. Я отпустила Гибралтарскому матросу три дня сроку – чтобы добраться до Парижа, если новость застала его не там, и прийти ко мне. В сущности, чтобы убедиться, что он еще жив. Я читала все, что попадалось под руку. Если бы он не позвонил, я бы наложила на себя руки. Я уже дала себе слово, это было единственным, что позволяло мне не слишком много думать о том, какое преступление совершила я своим бегством из Лондона. Я заклинала судьбу вернуть мне его и дала ей три дня сроку. Вечером второго дня он позвонил. Она снова замолчала.
– А потом?
– Мы прожили вместе пять недель, после чего он исчез.
– Все… было как прежде?
– Это уже не могло быть как прежде. Ведь теперь мы оба были совершенно свободны.
– Ну, рассказывай дальше.
– Мы больше разговаривали. Однажды он сказал, что любит меня. Ах да, чуть не забыла, как-то вечером я снова завела разговор о Нельсоне Нельсоне. Мы с ним уже говорили об этом, когда только встретились, но так, между прочим, как бы шутя. А в тот вечер я сказала, что знаю, когда он был совсем молодым, его сбили автомобилем, потом посадили в машину, чтобы отвезти в больницу, что хозяин машины, толстый старикан, спросил, больно ли ему, и он ответил: нет. Тогда он не устоял и поведал мне конец истории. Американец сказал ему: у вас из головы все еще хлещет кровь, и он заметил, что толстяк как-то странно на него смотрел. Ему впервые в жизни довелось прокатиться на такой тачке, поэтому он поинтересовался, что за машина такая, а американец с улыбочкой ответил, это «роллс-ройс». И после этого сразу же расстегнул пальто и вытащил из жилета толстенный бумажник. Открыл его. Благодаря газовым рожкам в машине было светло как днем. Снял с пачки скрепку и принялся неторопливо отсчитывать деньги. Из головы у него по-прежнему хлестала кровь, так что видел он плоховато, но, как тот считал деньги, это уж точно, это он разглядел. Тысяча франков. Он сказал, что до сих пор помнит его пальцы, такие белые, жирные. Две тысячи франков. Потом толстяк снова взглянул на него. Немного поколебался и прибавил третью бумажку. Потом, поколебавшись чуть побольше, еще четвертую. Потом, так и остановившись на четырех, сложил пачку и снова сунул в бумажник. И вот в этот-то самый момент он его и убил. Больше мы с ним никогда об этом не говорили.
Она снова замолчала и посмотрела на меня чуть насмешливо, но, как всегда, очень ласково.
– Тебе ведь не очень нравится эта история, – заметила она.
– Ну и что, мне все равно хочется ее узнать.
– Это из-за него? Это ведь он тебе не нравится?
– Думаю, так оно и есть. Вернее сказать, вообще гибралтарские матросы.
Она ждала, пока я снова заговорю, с улыбкой, без малейшего упрека во взгляде.
– Просто что-то мне никогда не верилось в исключительные судьбы. Только ты пойми меня правильно. – И добавил: – Даже в такие.
– Но он же ни в чем не виноват, – мягко возразила она. – Ведь он даже не знает, что я ищу его.
– Я имел в виду тебя, – пояснил я. – Тебе хочется пережить самую великую любовь на свете.
Я рассмеялся. Мы оба были немного пьяны.
– А кому этого не хочется? – спросила она.
– Само робой, – согласился я, – жаль только, что пережить ее можно только с ними, типами вроде него.
– Но они же не виноваты, – сказала она, – что в них влюбляются так незаслуженно.
– Конечно, не виноваты. И потом, незаслуженно… что значит, незаслуженно? Не вижу ничего странного в том, чтобы полюбить кого-то совсем незаслуженно, нет, совсем не в этом дело.
– Но ведь, раз они тебе так не нравятся, почему же ты все время настаиваешь, чтобы я рассказывала тебе их историю?
– Потому что больше всего на свете люблю именно такие истории.
– Фальшивые истории?
– Нет, скорее, бесконечные. Такие скверные истории, которые засасывают тебя, как трясина.
– Я тоже, – согласилась она.
– Это заметно, – рассмеялся я.
Она тоже рассмеялась. Потом спросила:
– Но, если дело не в этом, тогда в чем же?
– Должно быть, в том, – пояснил я, – что, пока он делал свою блистательную карьеру, я просиживал штаны в Отделе актов гражданского состояния.
– Да нет, – не согласилась она, – не думаю, чтобы дело и вправду было в этом.
– Тогда, наверное, он просто меня ослепил, – предположил я.
– Тоже вряд ли, – опять возразила она. – И все-таки человек, которого считают позором мира и который смотрит на него, на этот мир, невинными глазами ребенка, по-моему, он заслуживает всеобщей любви…
– Так ведь все и так от него без ума, – заметил я. – От этого типа, из которого ты сделала…
Она внимательно слушала.
– Вернее, от того, кем он стал, – продолжил я, – твоими стараниями.
– И кем же?
– Этаким поборником справедливости, – уточнил я.
Она не ответила, сразу вдруг посерьезнев.
– Да только тебе, – добавил я, – тебе-то этого не понять.
– Выходит, по-твоему, – медленно проговорила она, – если ты убийца, то должен быть обречен на одиночество, затерян в этом мире? И тебя никогда никто не должен искать?
– Да, конечно же, нет, – сказал я. – Более того, всякий раз, когда предоставляется возможность…
– Если он и поборник справедливости, – с минуту помолчав, продолжила она, – то сам даже не подозревает об этом.
– Но ведь ты-то знаешь, – оборвал я. – Все зависит только от тебя одной. Ладно, продолжай свою историю.
Она продолжила, правда, довольно нехотя:
– В общем-то, больше ничего особенного не произошло. Уже несколько лет у него не было женщины, одни случайные связи. Правда, ему хотелось, чтобы я поверила, будто это началось раньше, еще до войны, сразу после нашей встречи в Марселе. Кроме того, он утверждал, будто с той ночи ему все больше и больше хотелось снова увидеться со мной. Только никак толком не мог объяснить почему.
Стоило мне оказаться рядом, как жизнь снова стала казаться ему прекрасной. Я хочу сказать, он снова начал мечтать о кораблях, которые увезли бы его в дальние страны. Я знаю, это именно мое присутствие вызывало у него такое желание, но я уже давно смирилась, что мне суждено играть при нем такую роль. Вот уже четыре года, как он был заперт во Франции. Во время войны участвовал в Сопротивлении и еще немного приторговывал на черном рынке. Как только я появилась, он стал регулярно питаться – и снова подумывать о том, как бы удрать. Говорил, что полиция будет разыскивать его еще по меньшей мере года два, но лучше уж это, чем жизнь, какую он вел в последнее время. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что все порты закрыты, а корабли задержаны и никуда не плавают. Короче говоря, не успела я найти его, как уже знала, что вот-вот опять потеряю. Для него границы были все равно что для других тюремные решетки. И это не просто слова. С тех пор как он покинул «Сиприс», он уже успел трижды совершить кругосветное путешествие. Я еще подшучивала над ним, говорила, что если он и дальше будет продолжать в том же духе, то скоро и земля покажется ему слишком тесной. Он смеялся. Уверял, что нет, пока ему еще ни разу не приходилось страдать от ее тесноты, наоборот, он просто в восторге, что она круглая. Говорил, лучшей формы и не придумаешь, ведь когда странствуешь по такой планете, то, удаляясь от одного места, обязательно приближаешься к какому-то другому, и если у тебя нет дома, то на круглой земле чувствуешь себя счастливей, чем где бы то ни было еще. Строя планы, он никогда не говорил, где хотел бы однажды задержаться надолго. Мечтал только о путешествиях, о них были все его мысли.
Мы не жили с ним вместе. Из соображений безопасности, будто война все еще продолжалась, я снимала комнату, понедельно. Одевалась скромно. Я не сказала ему, что муж оставил мне все свое состояние.
Внезапно по окнам кафе захлестал дождь. Она закурила, долго смотрела на дождь.
– В то время, – прервал я паузу, – ты была уверена, что никогда даже не притронешься к мужниным деньгам, разве не так?
– Да, ты прав, – согласилась она. – Я даже пыталась подыскать себе работу.
– Так и не нашла?
– Я не умею печатать на машинке. Нашла себе место танцовщицы, чтобы танцевать с клиентами в одном ночном кабаре, вот и все. Но тут же отказалась.
– Понятно.
– Все что угодно, – уточнила она, – но только не по ночам.
– Трудно забыть, – сказал я, – что у тебя есть яхта и целое состояние. Рано или поздно все равно наступает день, когда об этом вспоминаешь…
– Бывают случаи, – парировала она, – когда забывают. Но это не мой случай.
Она снова повернулась лицом к дождю и улыбнулась ему.
– Нет, – продолжала она, – я не героиня. Если бы я и отказалась от этой яхты, то, как говорится, только чтобы облегчить совесть. Сам из себя героя не сделаешь…
Потом, понизив голос, как-то доверительно добавила:
– Думаешь, я не знаю, как относятся люди к тем, у кого есть яхты? Везде примерно одинаково. Все считают, что иметь яхту – это скандальная роскошь, просто стыд и позор. Но с одной стороны была эта яхта, стоявшая без дела, а с другой была я, не знавшая, куда себя деть…
– В моем американском романе, – заметил я, – эта яхта изрядно отдалит тебя от людей. Все будут говорить: эта женщина, с той яхты… Подумать только… Эта…
– Что?
– Эта праздная дамочка, эта бездельница…
– И что еще?
– Эта болтушка…
– Правда? – не поверила она. И покраснела.
– Анна, – проговорил я.
Она опустила глаза и склонилась ко мне.
– Так, значит, ты искала работу, – подсказал я.
– Хватит, мне уже надоела эта история, – взмолилась она.
– В том-то и дело, – согласился я. – Поэтому надо поскорее избавиться от нее, покончить, и все дела.
– Я искала работу. Но у меня не было времени найти ее. Он исчез раньше. О том, что произошло между нами, даже не знаю, что и сказать… Это длилось пять недель. Никогда бы не подумала, что такое возможно. Пять недель вместе с ним. Он уходил каждый день. Куда? Просто в город, гулял по Парижу. Но каждый вечер снова возвращался, и каждую ночь все начиналось сначала. И когда он возвращался, в доме всегда была еда. Знаю, наверное, было бы куда предусмотрительней заставить его немного поголодать, но у меня так ни разу и не хватило духу. Он и так уже достаточно наголодался в жизни. Однажды он снова принялся играть в покер. Сам сказал мне об этом. Я возлагала на покер большие надежды. Это длилось пять недель. Я ходила за покупками, вела хозяйство, готовила еду. Гуляла вместе с ним по бульварам. Ждала его. Я часто встречала друзей своего мужа, но ни разу, когда была вместе с ним. Меня приглашали в гости. Скорбь по усопшему была удобным предлогом, чтобы отклонять все эти приглашения. А однажды мне встретились даже те единственные из приятелей, которые знали о его существовании, те самые, что были с нами той ночью в Марселе, когда он попался на нашем пути. Они поинтересовались, не знаю ли я, что с ним стало, я ответила, что не имею понятия. И никто так и не догадался, как счастлива я была в эти дни.
Он тоже искал работу. Один раз даже нашел. В страховой компании. Я устроила, чтобы ему сделали фальшивые документы. И он стал коммивояжером. Через два дня перестал есть. Это был человек, которого жизнь совсем не приучила к кошмарам повседневной жизни. Я уговорила его прекратить эту комедию. И он снова принялся гулять и играть в покер. А я – у меня снова появилась надежда.
Время от времени мы с ним напивались. И тогда он говорил мне: «Я увезу тебя в Гонконг, в Сидней. Мы отправимся туда вдвоем на корабле». И я, время от времени я верила, верила, что это возможно, кто знает, а вдруг мы и вправду никогда больше с ним не расстанемся. У меня и в мыслях не было, что наступит день, и я тоже смогу жить нормально, это меня немного пугало, но я не мешала ему. Я давала ему поверить в такие вещи насчет самого себя, которые, я знала, были неправдой. Я любила его вместе со всеми его недостатками, ошибками, заблуждениями, глупостями. Порой мне не верилось, что мы и вправду живем с ним вместе, и когда он возвращался слишком поздно, а я в тревоге ждала его, одна в комнате, это даже в некотором смысле служило мне утешением.
Пять недель. Однажды газеты объявили, что из Марселя отплывает грузовое судно компании «Шаржер реюни». Как сейчас помню. Оно называлось «Мушкетер». И отплывало на Мадагаскар за партией кофе. Вслед за ним последовал второй корабль, потом третий, десятый – целых двадцать кораблей отплыли из всех портов Франции, уцелевших во время войны. Он бросил играть в покер. Дни напролет валялся на кровати, курил и все больше и больше пил. Очень скоро у меня появилось желание, чтобы он умер. Однажды утром он объявил мне, что хочет съездить в Марсель – поглядеть, что там делается. Предложил мне поехать вместе с ним. Я отказалась. Я больше ничего от него не хотела, мне хотелось, чтобы он умер. Хотелось покоя. Он не настаивал. Сказал, что приедет за мной или напишет, чтобы я приехала к нему. Я согласилась. И он уехал.
Она снова замолчала. Я налил ей стакан вина. Дождь стал затихать. В маленьком зальчике кафе стояла такая тишина, что слышно было даже наше дыхание.
– Но все-таки, – спросил я, – целых пять недель… ты уверена, что тебе ни разу, даже не знаю, как сказать… Ну, допустим, неужели ты ни разу не заскучала?
– Не знаю. – И чуть удивленно добавила: – Думаю, мне это ни разу и в голову-то не приходило.
Я не ответил. Она продолжила:
– А если даже и скучала, это не имело для меня особого значения.
– И все же, – улыбнулся я ей, – вот она, наша общая участь.
– Не понимаю, о чем ты.
– Я хотел сказать, мне было приятно убедиться, что и тебя тоже не миновала наша всеобщая участь.
Она глянула на меня глазами ребенка. Вид у нее был явно встревоженный.
– Понимаешь, – проговорила она, – теперь я знаю, что мгновения, которые я могу провести вместе с ним… могут длиться пять недель.
Задумалась, потом совсем другим тоном проговорила:
– Значит, раз в три-четыре года я вполне могу рассчитывать прожить эти пять недель вместе с ним.
– Он тебе позвонил?
– Он мне позвонил.
– Спросил: мы можем увидеться?
– Это нельзя передать словами, – уклонилась она.
– Но тебе ведь самой хочется рассказать, – проговорил я так нежно, как только мог, – а мне очень хочется послушать, как ты будешь об этом рассказывать. Так в чем же дело? Значит, он спросил: я могу тебя увидеть?
– Да. И назначил мне свидание через час в одном кафе на Орлеанском проспекте. Я собрала чемодан и вышла из комнаты. Устроилась в маленьком зальце кафе, прямо напротив зеркала, в котором отражались стойка бара и входная дверь. Помню, когда я увидела себя в этом зеркале, забавно, я даже себя не узнала, увидела…
– …Женщину Гибралтарского матроса, – подсказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Я совершенно захмелела, – призналась она. – Я ведь тебя предупреждала насчет этого вина.
– Я тоже. Эка невидаль. И что же ты написала ему в этом письме?
– Да я уж толком и не помню, что-то насчет того, как я к нему хорошо отношусь. Потом написала, что знаю, как это страшно – мучиться из-за любви, но не могу больше жить только ради того, чтобы уберечь его от этих страданий. И что я, конечно, полюбила бы его, если бы судьба, я так и написала, судьба, так странно не связала меня с тем матросом с Гибралтара.
Она поморщилась.
– Мрачная история.
– Продолжай.
– Я вернулась в Париж. Потом три дня бродила по улицам просто так, куда глаза глядят. В последний раз я так много ходила пешком только пять лет назад в Шанхае. Утром третьего дня в одном кафе из газеты, что валялась на столике, я узнала о своем муже. Он покончил с собой. Лондонский герой покончил счеты с жизнью. Так называлась заметка. В той среде, из которой был мой муж, о таких событиях было принято писать в газетах. И знаешь, самое ужасное, первое, о чем я подумала, прочитав это, – что, раз об этом написали в газетах, значит, и он тоже мог прочитать. Это был способ подать ему весточку о себе. Мой особняк был занят силами внутреннего Сопротивления, кроме второго этажа, где находилась моя комната. Я пошла к ним и попросила разрешения пожить там три дня. Они разрешили и даже позволили пользоваться своим телефоном. Три дня после этого известия я безотлучно провела в этой комнате. Привратница приносила мне еду, вся в слезах, она тоже читала газеты. Уверяла, что понимает мое горе. В той заметке говорилось, будто он покончил с собой, потому что его хрупкая нервная система не выдержала ужасов войны. Я отпустила Гибралтарскому матросу три дня сроку – чтобы добраться до Парижа, если новость застала его не там, и прийти ко мне. В сущности, чтобы убедиться, что он еще жив. Я читала все, что попадалось под руку. Если бы он не позвонил, я бы наложила на себя руки. Я уже дала себе слово, это было единственным, что позволяло мне не слишком много думать о том, какое преступление совершила я своим бегством из Лондона. Я заклинала судьбу вернуть мне его и дала ей три дня сроку. Вечером второго дня он позвонил. Она снова замолчала.
– А потом?
– Мы прожили вместе пять недель, после чего он исчез.
– Все… было как прежде?
– Это уже не могло быть как прежде. Ведь теперь мы оба были совершенно свободны.
– Ну, рассказывай дальше.
– Мы больше разговаривали. Однажды он сказал, что любит меня. Ах да, чуть не забыла, как-то вечером я снова завела разговор о Нельсоне Нельсоне. Мы с ним уже говорили об этом, когда только встретились, но так, между прочим, как бы шутя. А в тот вечер я сказала, что знаю, когда он был совсем молодым, его сбили автомобилем, потом посадили в машину, чтобы отвезти в больницу, что хозяин машины, толстый старикан, спросил, больно ли ему, и он ответил: нет. Тогда он не устоял и поведал мне конец истории. Американец сказал ему: у вас из головы все еще хлещет кровь, и он заметил, что толстяк как-то странно на него смотрел. Ему впервые в жизни довелось прокатиться на такой тачке, поэтому он поинтересовался, что за машина такая, а американец с улыбочкой ответил, это «роллс-ройс». И после этого сразу же расстегнул пальто и вытащил из жилета толстенный бумажник. Открыл его. Благодаря газовым рожкам в машине было светло как днем. Снял с пачки скрепку и принялся неторопливо отсчитывать деньги. Из головы у него по-прежнему хлестала кровь, так что видел он плоховато, но, как тот считал деньги, это уж точно, это он разглядел. Тысяча франков. Он сказал, что до сих пор помнит его пальцы, такие белые, жирные. Две тысячи франков. Потом толстяк снова взглянул на него. Немного поколебался и прибавил третью бумажку. Потом, поколебавшись чуть побольше, еще четвертую. Потом, так и остановившись на четырех, сложил пачку и снова сунул в бумажник. И вот в этот-то самый момент он его и убил. Больше мы с ним никогда об этом не говорили.
Она снова замолчала и посмотрела на меня чуть насмешливо, но, как всегда, очень ласково.
– Тебе ведь не очень нравится эта история, – заметила она.
– Ну и что, мне все равно хочется ее узнать.
– Это из-за него? Это ведь он тебе не нравится?
– Думаю, так оно и есть. Вернее сказать, вообще гибралтарские матросы.
Она ждала, пока я снова заговорю, с улыбкой, без малейшего упрека во взгляде.
– Просто что-то мне никогда не верилось в исключительные судьбы. Только ты пойми меня правильно. – И добавил: – Даже в такие.
– Но он же ни в чем не виноват, – мягко возразила она. – Ведь он даже не знает, что я ищу его.
– Я имел в виду тебя, – пояснил я. – Тебе хочется пережить самую великую любовь на свете.
Я рассмеялся. Мы оба были немного пьяны.
– А кому этого не хочется? – спросила она.
– Само робой, – согласился я, – жаль только, что пережить ее можно только с ними, типами вроде него.
– Но они же не виноваты, – сказала она, – что в них влюбляются так незаслуженно.
– Конечно, не виноваты. И потом, незаслуженно… что значит, незаслуженно? Не вижу ничего странного в том, чтобы полюбить кого-то совсем незаслуженно, нет, совсем не в этом дело.
– Но ведь, раз они тебе так не нравятся, почему же ты все время настаиваешь, чтобы я рассказывала тебе их историю?
– Потому что больше всего на свете люблю именно такие истории.
– Фальшивые истории?
– Нет, скорее, бесконечные. Такие скверные истории, которые засасывают тебя, как трясина.
– Я тоже, – согласилась она.
– Это заметно, – рассмеялся я.
Она тоже рассмеялась. Потом спросила:
– Но, если дело не в этом, тогда в чем же?
– Должно быть, в том, – пояснил я, – что, пока он делал свою блистательную карьеру, я просиживал штаны в Отделе актов гражданского состояния.
– Да нет, – не согласилась она, – не думаю, чтобы дело и вправду было в этом.
– Тогда, наверное, он просто меня ослепил, – предположил я.
– Тоже вряд ли, – опять возразила она. – И все-таки человек, которого считают позором мира и который смотрит на него, на этот мир, невинными глазами ребенка, по-моему, он заслуживает всеобщей любви…
– Так ведь все и так от него без ума, – заметил я. – От этого типа, из которого ты сделала…
Она внимательно слушала.
– Вернее, от того, кем он стал, – продолжил я, – твоими стараниями.
– И кем же?
– Этаким поборником справедливости, – уточнил я.
Она не ответила, сразу вдруг посерьезнев.
– Да только тебе, – добавил я, – тебе-то этого не понять.
– Выходит, по-твоему, – медленно проговорила она, – если ты убийца, то должен быть обречен на одиночество, затерян в этом мире? И тебя никогда никто не должен искать?
– Да, конечно же, нет, – сказал я. – Более того, всякий раз, когда предоставляется возможность…
– Если он и поборник справедливости, – с минуту помолчав, продолжила она, – то сам даже не подозревает об этом.
– Но ведь ты-то знаешь, – оборвал я. – Все зависит только от тебя одной. Ладно, продолжай свою историю.
Она продолжила, правда, довольно нехотя:
– В общем-то, больше ничего особенного не произошло. Уже несколько лет у него не было женщины, одни случайные связи. Правда, ему хотелось, чтобы я поверила, будто это началось раньше, еще до войны, сразу после нашей встречи в Марселе. Кроме того, он утверждал, будто с той ночи ему все больше и больше хотелось снова увидеться со мной. Только никак толком не мог объяснить почему.
Стоило мне оказаться рядом, как жизнь снова стала казаться ему прекрасной. Я хочу сказать, он снова начал мечтать о кораблях, которые увезли бы его в дальние страны. Я знаю, это именно мое присутствие вызывало у него такое желание, но я уже давно смирилась, что мне суждено играть при нем такую роль. Вот уже четыре года, как он был заперт во Франции. Во время войны участвовал в Сопротивлении и еще немного приторговывал на черном рынке. Как только я появилась, он стал регулярно питаться – и снова подумывать о том, как бы удрать. Говорил, что полиция будет разыскивать его еще по меньшей мере года два, но лучше уж это, чем жизнь, какую он вел в последнее время. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что все порты закрыты, а корабли задержаны и никуда не плавают. Короче говоря, не успела я найти его, как уже знала, что вот-вот опять потеряю. Для него границы были все равно что для других тюремные решетки. И это не просто слова. С тех пор как он покинул «Сиприс», он уже успел трижды совершить кругосветное путешествие. Я еще подшучивала над ним, говорила, что если он и дальше будет продолжать в том же духе, то скоро и земля покажется ему слишком тесной. Он смеялся. Уверял, что нет, пока ему еще ни разу не приходилось страдать от ее тесноты, наоборот, он просто в восторге, что она круглая. Говорил, лучшей формы и не придумаешь, ведь когда странствуешь по такой планете, то, удаляясь от одного места, обязательно приближаешься к какому-то другому, и если у тебя нет дома, то на круглой земле чувствуешь себя счастливей, чем где бы то ни было еще. Строя планы, он никогда не говорил, где хотел бы однажды задержаться надолго. Мечтал только о путешествиях, о них были все его мысли.
Мы не жили с ним вместе. Из соображений безопасности, будто война все еще продолжалась, я снимала комнату, понедельно. Одевалась скромно. Я не сказала ему, что муж оставил мне все свое состояние.
Внезапно по окнам кафе захлестал дождь. Она закурила, долго смотрела на дождь.
– В то время, – прервал я паузу, – ты была уверена, что никогда даже не притронешься к мужниным деньгам, разве не так?
– Да, ты прав, – согласилась она. – Я даже пыталась подыскать себе работу.
– Так и не нашла?
– Я не умею печатать на машинке. Нашла себе место танцовщицы, чтобы танцевать с клиентами в одном ночном кабаре, вот и все. Но тут же отказалась.
– Понятно.
– Все что угодно, – уточнила она, – но только не по ночам.
– Трудно забыть, – сказал я, – что у тебя есть яхта и целое состояние. Рано или поздно все равно наступает день, когда об этом вспоминаешь…
– Бывают случаи, – парировала она, – когда забывают. Но это не мой случай.
Она снова повернулась лицом к дождю и улыбнулась ему.
– Нет, – продолжала она, – я не героиня. Если бы я и отказалась от этой яхты, то, как говорится, только чтобы облегчить совесть. Сам из себя героя не сделаешь…
Потом, понизив голос, как-то доверительно добавила:
– Думаешь, я не знаю, как относятся люди к тем, у кого есть яхты? Везде примерно одинаково. Все считают, что иметь яхту – это скандальная роскошь, просто стыд и позор. Но с одной стороны была эта яхта, стоявшая без дела, а с другой была я, не знавшая, куда себя деть…
– В моем американском романе, – заметил я, – эта яхта изрядно отдалит тебя от людей. Все будут говорить: эта женщина, с той яхты… Подумать только… Эта…
– Что?
– Эта праздная дамочка, эта бездельница…
– И что еще?
– Эта болтушка…
– Правда? – не поверила она. И покраснела.
– Анна, – проговорил я.
Она опустила глаза и склонилась ко мне.
– Так, значит, ты искала работу, – подсказал я.
– Хватит, мне уже надоела эта история, – взмолилась она.
– В том-то и дело, – согласился я. – Поэтому надо поскорее избавиться от нее, покончить, и все дела.
– Я искала работу. Но у меня не было времени найти ее. Он исчез раньше. О том, что произошло между нами, даже не знаю, что и сказать… Это длилось пять недель. Никогда бы не подумала, что такое возможно. Пять недель вместе с ним. Он уходил каждый день. Куда? Просто в город, гулял по Парижу. Но каждый вечер снова возвращался, и каждую ночь все начиналось сначала. И когда он возвращался, в доме всегда была еда. Знаю, наверное, было бы куда предусмотрительней заставить его немного поголодать, но у меня так ни разу и не хватило духу. Он и так уже достаточно наголодался в жизни. Однажды он снова принялся играть в покер. Сам сказал мне об этом. Я возлагала на покер большие надежды. Это длилось пять недель. Я ходила за покупками, вела хозяйство, готовила еду. Гуляла вместе с ним по бульварам. Ждала его. Я часто встречала друзей своего мужа, но ни разу, когда была вместе с ним. Меня приглашали в гости. Скорбь по усопшему была удобным предлогом, чтобы отклонять все эти приглашения. А однажды мне встретились даже те единственные из приятелей, которые знали о его существовании, те самые, что были с нами той ночью в Марселе, когда он попался на нашем пути. Они поинтересовались, не знаю ли я, что с ним стало, я ответила, что не имею понятия. И никто так и не догадался, как счастлива я была в эти дни.
Он тоже искал работу. Один раз даже нашел. В страховой компании. Я устроила, чтобы ему сделали фальшивые документы. И он стал коммивояжером. Через два дня перестал есть. Это был человек, которого жизнь совсем не приучила к кошмарам повседневной жизни. Я уговорила его прекратить эту комедию. И он снова принялся гулять и играть в покер. А я – у меня снова появилась надежда.
Время от времени мы с ним напивались. И тогда он говорил мне: «Я увезу тебя в Гонконг, в Сидней. Мы отправимся туда вдвоем на корабле». И я, время от времени я верила, верила, что это возможно, кто знает, а вдруг мы и вправду никогда больше с ним не расстанемся. У меня и в мыслях не было, что наступит день, и я тоже смогу жить нормально, это меня немного пугало, но я не мешала ему. Я давала ему поверить в такие вещи насчет самого себя, которые, я знала, были неправдой. Я любила его вместе со всеми его недостатками, ошибками, заблуждениями, глупостями. Порой мне не верилось, что мы и вправду живем с ним вместе, и когда он возвращался слишком поздно, а я в тревоге ждала его, одна в комнате, это даже в некотором смысле служило мне утешением.
Пять недель. Однажды газеты объявили, что из Марселя отплывает грузовое судно компании «Шаржер реюни». Как сейчас помню. Оно называлось «Мушкетер». И отплывало на Мадагаскар за партией кофе. Вслед за ним последовал второй корабль, потом третий, десятый – целых двадцать кораблей отплыли из всех портов Франции, уцелевших во время войны. Он бросил играть в покер. Дни напролет валялся на кровати, курил и все больше и больше пил. Очень скоро у меня появилось желание, чтобы он умер. Однажды утром он объявил мне, что хочет съездить в Марсель – поглядеть, что там делается. Предложил мне поехать вместе с ним. Я отказалась. Я больше ничего от него не хотела, мне хотелось, чтобы он умер. Хотелось покоя. Он не настаивал. Сказал, что приедет за мной или напишет, чтобы я приехала к нему. Я согласилась. И он уехал.
Она снова замолчала. Я налил ей стакан вина. Дождь стал затихать. В маленьком зальчике кафе стояла такая тишина, что слышно было даже наше дыхание.
– Но все-таки, – спросил я, – целых пять недель… ты уверена, что тебе ни разу, даже не знаю, как сказать… Ну, допустим, неужели ты ни разу не заскучала?
– Не знаю. – И чуть удивленно добавила: – Думаю, мне это ни разу и в голову-то не приходило.
Я не ответил. Она продолжила:
– А если даже и скучала, это не имело для меня особого значения.
– И все же, – улыбнулся я ей, – вот она, наша общая участь.
– Не понимаю, о чем ты.
– Я хотел сказать, мне было приятно убедиться, что и тебя тоже не миновала наша всеобщая участь.
Она глянула на меня глазами ребенка. Вид у нее был явно встревоженный.
– Понимаешь, – проговорила она, – теперь я знаю, что мгновения, которые я могу провести вместе с ним… могут длиться пять недель.
Задумалась, потом совсем другим тоном проговорила:
– Значит, раз в три-четыре года я вполне могу рассчитывать прожить эти пять недель вместе с ним.
– Он тебе позвонил?
– Он мне позвонил.
– Спросил: мы можем увидеться?
– Это нельзя передать словами, – уклонилась она.
– Но тебе ведь самой хочется рассказать, – проговорил я так нежно, как только мог, – а мне очень хочется послушать, как ты будешь об этом рассказывать. Так в чем же дело? Значит, он спросил: я могу тебя увидеть?
– Да. И назначил мне свидание через час в одном кафе на Орлеанском проспекте. Я собрала чемодан и вышла из комнаты. Устроилась в маленьком зальце кафе, прямо напротив зеркала, в котором отражались стойка бара и входная дверь. Помню, когда я увидела себя в этом зеркале, забавно, я даже себя не узнала, увидела…
– …Женщину Гибралтарского матроса, – подсказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39