Бенедетта, задыхающаяся, растерянная и обессилевшая, осталась сидеть на диване. Пьер в замешательстве не мог произнести ни слова; но, увидев, что он сделал движение, чтобы уйти, контессина, уже несколько успокоившись, взмолилась:
— Нет, нет, господин аббат, не уходите... Прошу вас, сядьте, я хочу с вами поговорить.
Пьер подумал, что ему следует все же извиниться за свое внезапное вторжение; он пояснил, что дверь первой гостиной была приоткрыта, а в прихожей он увидел лишь оставленную Викториной на столе работу.
— Ну да, конечно! — воскликнула Бенедетта. — Викторина должна быть там, я недавно ее видела и позвала ее, когда бедняжка Дарио чуть не потерял голову... Странно, почему она не пришла?
Лицо Бенедетты, разгоряченное борьбою, все еще пылало; слегка наклонившись к Пьеру, она порывисто воскликнула:
— Послушайте, господин аббат, я вам все расскажу, я не хочу, чтобы вы слишком уж плохо думали о моем бедном Дарио. Это было бы очень грустно... Видите ли, я немножко сама во всем виновата... Вчера вечером Дарио предложил мне встретиться здесь и обо всем спокойно потолковать. Я знала, что тетушки в этот час в гостиной не будет, и предложила ему прийти... Это так естественно, не правда ли? Увидеться, поговорить: ведь мы испытали такое огорчение, когда узнали, что, наверно, так никогда и не удастся расторгнуть мой брак. Все это слишком мучительно, надо было на что-то решиться…
Но едва только Дарио пришел, мы оба расплакались, крепко обнялись, осыпая друг друга ласками, и слезы наши смешались. Я без конца целовала Дарио, твердила, что обожаю его и мысль, что я причина его несчастья, приводит меня в отчаяние, говорила, что не в силах видеть, как он страдает, и, наверно, умру от горя. Возможно, это и придало ему смелости, ведь Дарио не ангел, я не должна была так долго сжимать его в своих объятиях... Понимаете, господин аббат, он под конец совсем обезумел и пожелал добиться того, что я поклялась перед мадонной подарить только моему супругу.
Бенедетта сказала это спокойно и просто, ни теня смущения не было на ее красивом лице; она оставалась такой же рассудительной и трезвой, как обычно. Слегка улыбнувшись, она продолжала:
— О, я хорошо знаю моего бедного Дарио и все-таки люблю его, люблю наперекор всему. С виду он хрупкий, даже несколько болезненный, но это страстная натура, жаждущая наслаждений. Да, кровь предков бурлит у него в жилах, мне ли этого не знать, у меня у самой в детстве случались такие яростные вспышки, что я каталась по земле, да и теперь, когда на меня находит, я вынуждена с собою бороться, истязать себя, чтобы не наделать глупостей... Бедняжка Дарио! Он так не привык страдать! Он совсем как ребенок, — требует, чтобы исполняли все его прихоти! Но, в сущности, он очень благоразумен, он меня ждет, он-то понимает, что подлинное его счастье — со мною, ведь я так его люблю!
И облик молодого князя, до того лишь смутно рисовавшийся Пьеру, стал для него проясняться. Сгорая от любви к двоюродной сестре, Дарио не отказывал себе в развлечениях. Преисполненный редкого эгоизма, юноша этот был все же очень мил. Он не был создай для страдания, страдание, уродство, бедность, кого бы они ни касались, приводили его в ужас. Телом и душой отзывался он на радость, блеск, на всяческие соблазны, впивая жизнь, озаренную сиянием яркого солнца! Упадочность, вырождение обрекали его на эту праздную жизнь; не способный ни думать, ни желать, Дарио и не пытался приспособиться к новому политическому режиму. К тому же его одолевала безмерная гордыня, присущая исконному римлянину. Однако леность уживалась в нем с проницательностью, с трезвостью и здравым смыслом, никогда его не покидавшим, а черты вырождения придавали ему какую-то томную прелесть; его постоянно тянуло к женщине, ему были присущи вспышки бешеного желания, необузданная чувственность дикаря.
— Бедняжка Дарио, пусть ходит на свидания к другой, я разрешаю, — тихонько добавила Бенедетта со своею обворожительной улыбкой. — Не надо требовать от мужчин невозможного, я не хочу, чтобы это стоило ему жизни.
Пьер смотрел на нее, недоумевая, поколебленный в своих представлениях о ревнивости итальянок, и Бенедетта, горя восторженным обожанием, воскликнула:
— Нет, пет, я не ревную к этим увлечениям! Раз ему доставляет удовольствие — пусть, меня это не печалит. Я ведь знаю, что он непременно ко мне вернется, что он будет мой, только мой, когда я захочу, когда это станет возможно.
Наступило молчание, гостиная полнилась сумраком, тускнела позолота больших консолей, от темного потолка и старых желтых обоев цвета осенней листвы веяло беспредельной грустью. И тут луч света, случайно упавший на стену, повыше дивана, на котором сидела Бенедетта, вырвал из мрака картину — портрет юной красавицы в тюрбане, прекрасной Кассии Бокканера, прапрабабки Бенедетты, страстной возлюбленной и мстительницы. И вновь сходство поразило священника. Он заговорил, размышляя вслух:
— Искушение всего сильнее, неминуемо наступает минута, когда оно одерживает верх, и не войди я сейчас...
Бенедетта порывисто прервала его:
— Я, я!.. О, вы меня не знаете. Лучше умереть! — И в набожной экзальтации, охваченная суеверным порывом, вся трепеща от любви, она воскликнула в исступлении страсти, почти в экстазе: — Я поклялась мадонне, что подарю свою девственность любимому лишь тогда, когда он станет моим мужем, и пусть я пожертвовала своим счастьем, но я сдержала клятву и сдержу ее, хотя бы мне пришлось пожертвовать жизнью... Дарио и я, мы оба умрем, если так будет нужно, но я дала слово пресвятой деве, и ангелам в небе не придется печалиться обо мне.
В этом сказалась вся Бенедетта с ее безграничной простотой, на первый взгляд казавшейся непостижимо сложной. Молодая женщина, несомненно, была во власти сурового христианского учения о грехе, которое, бросив вызов извечной материи, силам природы, неизбывному плодородию жизни, видит человеческую добродетель в отречении от всего плотского, в непорочной чистоте. Но в Бенедетте говорило и другое: она полагала девственность бесценным даром любви, и этот чудесный дар, эту дивную радость она желала принести избраннику своего сердца, — но только тогда, когда всевышний соединит их и Дарио станет неограниченным господином ее тела. Вне брака, освященного церковью, религией, для Бенедетты существовал лишь смертный грех и всяческая скверна. Таким образом, становилось понятным ее упорное сопротивление Прада, которого она не любила, и ее отчаянное, мучительное сопротивление Дарио, которого она обожала, но отдаться которому соглашалась лишь после того, как вступит с ним в законный брак. Какая пытка для этой пламенной души пойти наперекор собственной любви! Какая жестокая борьба: чувство долга, верность клятве, принесенной деве Марии, противостояли страстям, присущим всему ее роду, страстям, которые порой, как признавалась сама Бенедетта, бушевали в ней, подобно буре. Способная на вечную и преданную любовь, Бенедетта при всем своем житейском неведении и природной сдержанности жаждала того, что составляет самую суть любви, жаждала плотских радостей. Не было девушки более земной, чем она.
Пьер глядел нанес сквозь гаснувшие сумерки, и ему казалось, что он впервые видит, впервые понимает ее. Несколько полные и чувственные губы, огромные и бездонные черные глаза на спокойном, рассудительном, ребячески нежном лице говорили о двойственности ее натуры. И к тому же в глубине этих пламенных глаз, под покровом этой лилейно-чистой кожи просвечивали суеверное упорство, гордыня и своеволие; то было упорство женщины, которая упрямо сберегала себя для единственной любви, шла на все, чтобы ею насладиться, женщины благоразумной, но во имя страсти всегда готовой на любое безрассудство. О, ничего удивительного, что она любима! Пьер хорошо понимал, что эта обаятельная женщина, с такой чарующей искренностью, с таким пылом оберегающая себя, чтобы тем щедрее себя отдать, должна составить счастье своего избранника. Бенедетта представлялась ему младшей сестрой прекрасной и трагической Кассии, которая, отвергнув жизнь и свою отныне никому не нужную девственность, бросилась в Тибр, увлекая за собой своего брата Эрколе и труп своего возлюбленного Флавио!
Повинуясь душевному порыву, Бенедетта взяла Пьера за руки.
— Господин аббат, вот уже две недели, как вы здесь, и я искренне к вам расположена, я чувствую: вы нам друг. Если вы не сразу нас поймете, не судите нас все же чересчур строго. Я не слишком искушена в науках, но, клянусь, всегда стараюсь поступать, как мне подсказывает совесть.
Пьер был бесконечно тронут расположением Бенедетты и, выражая свою признательность, на минуту задержал ее красивые руки в своих, ибо и сам проникся к ней большой нежностью. И он снова размечтался: если только позволит время, он сделается ее наставником, во всяком случае не уедет, пока не приобщит ее к своим идеям, идеям братского милосердия, которым принадлежит будущее. Разве эта прелестная женщина — беспечная, невежественная, праздная, способная лишь защищать свою любовь, разве это не Италия вчерашнего дня? Прекрасная, дремотная Италия вчерашнего дня с ее упадочным очарованием, с ее колдовской прелестью сонного забытья, таящая столько неведомого в глубине своих черных, сверкающих страстью очей! Какая благородная задача — пробудить, просветить, приобщить к истине, на благо страждущим и обездоленным, эту обновленную Италию завтрашнего дня, ту, о которой он мечтал! Даже в пагубном браке с графом Прада, в самом разрыве с ним Пьер готов был видеть лишь первую неудачную попытку Северной Италии тех дней, слишком нетерпеливую, слишком грубую в любви и в стремлении преобразовать отсталый, но пленительный Рим, все еще великий и ленивый. А не может ли он, Пьер, взять на себя эту задачу? Разве не ясно, что его книга, удивившая Бенедетту при первом чтении, продолжает ее занимать и тревожить? Ведь пустота ее дней не заполнена ничем, кроме ее же собственных горестей. Как! Думать о людях, о малых мира сего, о счастье обездоленных? Возможно ли это? И разве это облегчит ее собственные страдания? Но она уже была растрогана, и Пьер дал себе слово вызвать у нее слезы, трепеща при мысли о беспредельной любви, какую она подарит людям, когда полюбит их.
Уже совсем сгустился мрак, Бенедетта встала и распорядилась принести лампу. Пьер собрался было уходить, но она его удержала. Священник не видел ее в темноте, только слышал низкий грудной голос:
— Вы не будете слишком плохо о нас думать, не правда ли, господин аббат? Мы с Дарио любим друг друга, а это ведь не грех, если не поддаться искушению... О, я так его люблю и так давно! Представьте только, мне едва минуло тринадцать, а ему восемнадцать, и мы любили, как безумные любили друг друга. Все это было в огромном саду виллы Монтефьори, его теперь вырубили... Какая счастливая пора! Предоставленные самим себе, мы все дни напролет скрывались в древесной чаще, часами прятались в укромных уголках и целовались, как херувимы! А зреющие апельсины, их пьянящий аромат! А горькие самшиты! Боже мой, дух захватывало, сердце колотилось от терпкого запаха! Я с тех пор не выношу их аромата, теряю сознание.
Джакомо принес лампу, и Пьер поднялся в свою комнату. На узкой черной лестнице он обнаружил Викторину: служанка вздрогнула так, словно подстерегала его, ожидая, когда он выйдет из гостиной. Она пошла за Пьером, без умолку болтая, засыпая его вопросами; и только тут священник догадался, что произошло.
— Вы шили в прихожей? Почему же вы не поторопились, когда госпожа вас позвала?
Викторина сперва хотела прикинуться удивленной, возразить, что она ничего не слыхала. Но ее добродушное, открытое лицо не умело лгать: оно улыбалось. И в конце концов она чистосердечно и весело объявила:
— Ну а мне-то какое дело? Чего ради я должна соваться между влюбленными? Да к тому же я была спокойна: уж Дариото ее не обидит, он так ее любит, мою голубушку.
А по-настоящему дело обстояло так: услышав отчаянный зов Бенедстты и сразу же догадавшись, что происходит, Викторина тихонько отложила работу и крадучись вышла, не желая мешать «милым детям», как называла она влюбленных.
— Ах, бедняжка!—заключила Викторина.— И чего только она зря себя мучает! А все ради какой-то загробной жизни! Бог ты мой! Раз промеж них любовь, что тут дурного, ежели они урвут для себя немножко счастья. II то сказать: жизнь нелегкая штука! Пожалеют потом, да поздно будет!
Оставшись один в комнате, Пьер вдруг почувствовал какую-то неуверенность и робость. Горький самшит, горький самшит! Бенедетта, как и Пьер, трепетала от этого терпкого запаха, запаха мужественности; и, снова всплывая в памяти, воскресал резкий аромат густого самшита в садах Ватикана, сладострастная нега этих римских садов, пустынных и знойных, опаленных величавым солнцем. Смысл всего протекшего дня, все его значение раскрылись для Пьера. То было щедрое пробуждение, извечное самоутверждение природы я жизни; Венера и Геркулес, веками погребенные в земле, наперекор всему воскресают из ее недр, и даже замурованные в стенах властительного Ватикана, косного и упрямого, они владычествуют там, владычествуют над миром.
VII
Назавтра, когда после длительной прогулки Пьер снова очутился перед Ватиканом, куда его вновь и вновь влекло как одержимого, ему опять повстречался монсеньер Нани. Это было в среду вечером, и асессор Священной канцелярии возвращался с аудиенции, которую еженедельно получал у папы, чтобы отчитаться о заседании конгрегации, происходившем по утрам.
— Какая удача, любезный сын мой! Я как раз думал о вас... Не хотите ли повидать его святейшество на людях, перед тем как получите личную аудиенцию?
Как всегда улыбающийся и обязательный, монсеньер Нани говорил снисходительным тоном, в котором едва угадывалась легкая насмешка человека, стоящего недосягаемо высоко, всеведущего, всемогущего и вездесущего.
— Конечно, ваше преосвященство, — ответил Пьер, несколько удивленный этим внезапным предложением. — Все, что отвлекает, — кстати, когда теряешь время в ожидании.
— Нет, времени вы не теряете, — с живостью возразил прелат. — Вы приглядываетесь, размышляете, просвещаетесь... Итак, вам, должно быть, известно, что в связи с торжествами во славу динария святого Петра в пятницу в Рим прибывает великое множество паломников из разных стран. Его святейшество примет их в субботу. На другой день, в воскресенье, состоится еще одна церемония: святой отец будет служить обедню в соборе... Так вот у меня осталось несколько билетов, есть очень хорошие места и на тот, и на другой день.
Нани достал из кармана изящный, с золотым вензелем, бумажник, извлек оттуда два билета, зеленый и розовый, и вручил их молодому священнику.
— Знали бы вы, какая из-за них драка!.. Помните двух француженок, что умирали от желания повидать святого отца? Мне не хотелось слишком настойчиво добиваться для них аудиенции, я им тоже дал билеты, и они вынуждены этим удовольствоваться... Да, святой отец несколько утомлен. Я только что от него, он пожелтел, его лихорадит. Но в нем столько душевной бодрости, единым духом он ж держится.
И снова в глазах монсеньера Нани промелькнула едва уловимая усмешка.
— Вот где, любезный сын мой, великий образец терпения... Я слышал, что досточтимый монсеньер Гамба дель Цоппо ничего не мог для вас сделать. Не надо слишком из-за этого расстраиваться. Я повторяю, эта проволочка — милость провидения: вы черпаете сведения, поневоле начинаете понимать то, чего, к сожалению, обычно не понимают французские священники, приезжая в Рим. И, может быть, многое поняв, вы сумеете избежать ошибок... Итак, успокойтесь, помните, все в руке божией, все сбудется в назначенный час, как предначертано его божественной мудростью.
Нани протянул аббату свою красивую руку, гибкую и пухлую, по-женски мягкую, хотя пожатие ее было крепким, как стальные тиски. И сел в поджидавшую его коляску.
Письмо, полученное Пьером от виконта Филибера де Лашу по поводу вселенского паломничества во славу динария св. Петра, было воплем отчаяния и досады. Пригвожденный к постели жестоким приступом подагры, виконт не мог явиться в Рим. В довершение всего, — и это особенно его мучило, — председателем комитета оказался барон де Фура, который должен был возглавить паломников и представить их папе. Барон принадлежал к старой, консервативной католической партии и был яростным противником виконта; не оставалось и тени сомнения, что он воспользуется этим единственным в своем роде случаем, дабы склонить пану в пользу идеи свободных корпораций, тогда как виконт де Лашу видел спасение католицизма и всего мира только в замкнутых, обязательных корпорациях. Виконт умолял Пьера похлопотать перед расположенными в его пользу кардиналами, добиться аудиенции у святейшего отца и не уезжать из Рима, пока он не заручится одобрением папы, ибо это — единственное, что может обеспечить победу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85