Без цветов он никогда не появлялся у женщин.
Жюль торопливо набрал номер. Говорил тот же врач. Да, роды прошли благополучно. Все очень хорошо. Поздравляет с наследницей. Мадам Бенуа еще не спит… Конечно, конечно, он может поговорить сам. Одну минуту, он переключит. В лечебнице у каждой койки есть телефон. Сейчас, сейчас!.. Жена будет рада…
Люсьен открыла глаза, зевнула, потянулась, положила на плечо Жюлю руку.
– Кому ты звонишь?
– Одну минуту! – Жюль зажал трубку ладонью. – Срочный разговор. Только, пожалуйста, помолчи!
В трубку донесся голос жены, утомленно-счастливый, по-детски тонкий и нежный. Люсьен слышала только слова Жюля:
– Я так счастлив, моя крошка!.. Да, доктор уже сказал… Ну конечно, конечно!.. Это замечательно!.. Все прошло хорошо?.. Бедная!.. Но теперь ничего?.. Молодец!.. Но ты уже кормила? Молока много?.. Сразу не бывает?.. А!.. Но я не понимаю, я думал… Конечно, хочу… Только сейчас закончил работу… Да, был у Гамелена… Необычайно важно… Такой обаятельный!.. Я устал? Ну что ты!..
Люсьен пошевелилась. Жюль предупреждающе протянул руку, точно собираясь закрыть ей рот.
– Сейчас еще не поздно?.. Тотчас же приеду!.. Да, да, немедленно… Ну, что за разговор!.. Для тебя… Сейчас еду!..
Он положил трубку и начал одеваться. Жаль, нет цветов. И магазины закрыты. Но как же без цветов? Вот досада! Взгляд упал на хрустальную вазу.
– Ты разрешишь взять букет?
– Бери хоть с вазой! Это тоже твой подарок. – Люсьен сердито отвернулась к стене.
Опять претензии! Как это скучно! Уже одетый, поцеловал ее в обнаженное плечо. Люсьен нетерпеливо рванула рукой. Ох эти капризы!
Жюль взял со стола букет, стряхнул воду и вышел. На улице он взял такси и поехал в лечебницу.
III
В Камбре и Валансьен можно было отправиться поездом с Северного вокзала. Но Леон Терзи убедил, что надо ехать штабной машиной, которую Гамелен любезно предложил журналистам. Сначала они поспорили. Терзи утверждал, что поезд привяжет их к железной дороге. Тем более если из Валансьена, как они предполагали, проехать вдоль фронта к Седану, побывать еще в Монамеди, где обрывается линия Мажино, то машина просто необходима. Они значительно сократят время поездки.
Жюль считал для себя утомительным совершать такую длительную поездку в автомобиле, однако у него, так же как и у Терзи, времени было в обрез – Бенуа рассчитывал пробыть в отъезде три дня, не больше. В субботу Лилиан выписывается из больницы. Неудобно, если в этот день он не будет в Париже. Ясно, до субботы без машины не обернуться.
Подавив мученический вздох по поводу добровольно приносимой жертвы, Бенуа согласился. Условились, что Леон заедет за ним возможно раньше.
Ранним мартовским утром, когда мутный рассвет, будто бы испаряясь, медленно превращается в день, камуфлированная, защитного цвета машина остановилась в одном из переулков, выходящих на набережную Кэ д'Орсэ. В этот час Париж выглядел почти безлюдным. Позевывая, выходили на работу заспанные дворники, устало брели по панели две проститутки, неопрятные, с размазанной на лицах краской, единственные обитатели ранних парижских улиц.
Продолжительным ревом сирены шофер нарушил безмолвие улицы, чем вызвал брюзгливее недовольство привратника: нечего в такую рань беспокоить жильцов!
Через некоторое время Жюль появился в окне, в ночной сорочке. Он махнул рукой и исчез. Терзи успел выкурить две сигареты, вдоволь находился около машины, зябко поеживаясь от утренней свежести. Потеряв терпение, собирался подняться наверх, но в это время Бенуа наконец появился в дверях подъезда. В пальто серо-стального цвета, перетянутом широким поясом, он выглядел широкоплечим и атлетически сложенным человеком. Позади него шла худенькая, щупленькая консьержка и несла объемистый чемодан с множеством блестящих замысловатых запоров.
Чемодан погрузили в багажник и тронулись. Первое время ехали молча. Терзи продолжал дуться за то, что ему столько времени пришлось мерзнуть на улице, а Жюль Бенуа, не замечая дурного настроения Леона, молчал просто потому, что не мог еще прийти в себя. Он, кажется, в жизни не вставал еще так рано.
Когда миновали заставу и машина, набирая скорость, покатилась по асфальтированному шоссе, Терзи спросил:
– Может, заедем в Аррас? Там штаб Горта.
– У англичан сейчас ничего интересного. Лучше в Камбре.
– Ладно, поедем в Камбре.
Действительно, в Аррасе, где стоял штаб английских экспедиционных сил, делать было совершенно нечего.
В машине снова наступило молчание. Вез их тот же шофер, который накануне доставил Жюля в Венсеннский замок. Бенуа не узнал его, как не узнавал официантов в ресторане, – на них он не обращал внимания.
Шофер с особым шиком небрежности вел машину, придерживая одной рукой колесо штурвала. Навстречу прогрохотал слоноподобный грузовой автомобиль. Шофер даже не отвернул. Он пронесся мимо на расстоянии нескольких сантиметров. Жюль невольно отшатнулся в сторону.
– Нельзя ли ехать поосторожнее? – недовольно проворчал он. У него захолонуло сердце.
– Да, месье! – Сержант положил на штурвал другую руку, но вскоре рассеянно опустил ее снова.
Леон усмехнулся.
– На фронте неизбежны опасности, а мы едем на фронт.
– Благодарю вас! Я не хочу превращаться в такую вот кляксу, – Жюль указал на лобовое стекло, где остался желто-зеленый след разбитого шмеля или какого-то другого насекомого. – Здесь нет войны и не будет.
– Да, пожалуй… На фронте сейчас безопаснее, чем в машине. Действительно, странная война… В Испании было иначе.
– Вы долго там были?
– Нет. С полгода.
– Интересно, чего вас понесло туда? Убеждения?
– Нет, просто так… Поиски впечатлений.
– Вы, как мальчишка, бежите туда, где стреляют.
– Зато я многое видел. Не скажу, что понял, но видел.
– Там нечего понимать: русские хотели залезть в Испанию, а Гитлер не дал им, стал помогать Франко. Все ясно.
– Какая ерунда! Русских там почти не было.
– Но были их танки, самолеты, были…
– Да, к нашему стыду, там не было только французского оружия. Мы играли в нейтралитет, в невмешательство. Что другое, но одно я понял – испанцев мы предали. И не только испанцев. В Интернациональной бригаде были десятки национальностей, в том числе и французы. Три тысячи французов – бойцов Интернациональной бригады спят вечным сном в испанской земле. Их тоже предали. Это было на моих глазах. Я сам…
– Ах, оставьте! – Жюль недовольно поморщился. – К чему громкие фразы! Франко оказался сильнее, красные слабее. Это внутреннее дело испанцев. При чем здесь мы?
– Слушайте, Бенуа, – Леон начал злиться, его выводила из себя самонадеянная и снисходительная манера Жюля вести разговор, – нельзя же уподобляться проституткам, как те, что утром проходили по набережной, неопрятные, с размазанной, стертой краской. Им лень привести себя в порядок, а главное – незачем, нет клиентов… Вечером они опять намажутся, сменят залапанные блузки и станут опять похожими на порядочных женщин. Но ведь это же проститутки, а вы…
– Перестаньте грубить, Леон! Сегодня вы, надеюсь, не пьяны?
– Да не о вас идет разговор, месье Бенуа, – на скулах Леона забегали желваки. – Впрочем, можете принимать и на свой счет. Послушайте меня внимательно… Мы предали больше, чем одну Испанию. Я много думал об этом. Именно в Испании Гитлер почувствовал свою безнаказанность. Там он возомнил себя гением, которому все нипочем. Он уверовал в свою силу. Это подсказали ему мы – французы и англичане. Я не говорю уж об американцах… Если бы мы вели себя в испанском вопросе так же, как русские, Гитлер не посмел бы кинуться в новые авантюры. Он не рискнул бы нападать на Польшу, на чехов. Фашизм мог бы кончиться под Мадридом, и нам не пришлось бы затевать теперь эту комедию странной войны, на которую мы с вами едем, а полмиллиона испанских солдат не сидели бы во Франции за колючей проволокой. Южную Францию мы превратили в концлагерь… Этот позор нам долго не смыть.
– Позор? – Жюль пожал плечами и потянулся в карман за сигаретой. – Я бы назвал это целесообразностью. Видите ли, мой дорогой, такие категории, как позор, честность, правдивость, теряют свое значение в большой политике.
– Точно так же думает Гитлер.
– Что ж, возможно, он прав. Надо быть объективным.
– Послушайте, Жюль, я пытаюсь говорить с вами как с порядочным человеком, но вы просто…
Усилием воли Терзи сдержал поднявшееся в нем раздражение и проглотил готовую сорваться с языка грубость.
– Вы совершенно нетерпимы, Леон, – сказал Бенуа. Он сохранял снисходительно-покровительственный тон, который усваивают люди, занявшие определенное положение в обществе. – Вы нетерпимы, – повторил он, – Топорщитесь, как морской окунь, и совершенно напрасно… Остановимся завтракать, это поднимет ваше настроение.
Леон промолчал. Оба они сидели рядом на заднем сиденье и думали каждый о своем. Жюль подумал о Терзи. Почему он такой желчный и неуживчивый? Вероятно, неудачник в жизни. Вести себя надо иначе. Вот хотя бы он, Жюль…
По своему обыкновению, Бенуа не мог долго ни думать, ни говорить о ком-то другом, не ставя в пример самого себя. Жюль был глубоко уверен: если человек хочет прилично жить и преуспевать, то должен вести себя именно так, как он, Бенуа. Уметь ладить со всеми, приноравливаться, извлекать из всего выгоды.
А Леон вдруг вспомнил другую дорогу – в Испании. Они тоже ехали на фронт, в Теруэль. Сидели в грузовике и пели неаполитанскую песенку. Песня перекочевала к ним из батальона Гарибальди. Впрочем, пели ее всей бригадой – немцы и англичане, поляки и русские… Но как же начинается песенка? Припев он помнит, каждая строчка кончается словами: «как глаза моей милой». Эту песенку научил его петь Челино из Рима. С итальянцем он познакомился в Албасете. Там формировались их батальоны. Песня совсем простая. Кажется, так: «Над Неаполем солнце жгуче, как глаза моей милой…» А дальше?
Сначала Леон мурлыкал почти про себя, но потом запел громче, продолжая думать и вспоминать. Не только слова песни, но многое, многое другое. В такт песне он выбивал пальцами дробь на кожаном сиденье автомобиля.
– Тра-ля-ля-ля! Тра-ля-ля-ля! Ля-ля! Ля-ля!..
Кажется, он путает и мотив. Терзи никогда не отличался хорошим слухом. Там, в батальоне, другое дело – пели все, кто как умел. Одному петь куда труднее… Где-то теперь Челино? Они разлучились с ним на побережье. Сумел ли он перебраться во Францию? В лагерях его не удалось обнаружить. Может быть, он переменил фамилию…
Над Неаполем солнце жгуче,
как глаза моей милой…
Что это?… Это поет водитель. Терзи вздрогнул от неожиданности. Песня звучала для него как пароль. Откинувшись на сиденье и облокотившись одной рукой на раму открытого стекла, шофер легко и свободно пел неаполитанскую песенку. Терзи стал вторить. Он пел уже, не перевирая мотива, и сами собой итальянские слова приходили на память:
Над Неаполем небо сине,
как глаза моей милой,
как глаза моей милой.
Над Неаполем небо ночное глубоко,
как глаза моей милой,
как глаза моей милой…
– Откуда вы знаете эту песню? – спросил Леон. – Вы были там?
Водитель понял: там – это в Испании.
– Да, месье, мы пели ее в Мадриде…
Жюль подумал о водителе: «Видно, из коммунистов… Не всех еще разогнали. Надо бы сообщить куда следует…»
Они снова запели, и Бенуа удивленно смотрел на них.
У шофера был приятный, мягкий, хотя и недостаточно сильный голос. Леон наслаждался, повторяя за ним слова наивной, веселой песенки:
На бульварах в Неаполе пальмы бросают тени,
как ресницы на глаза моей милой,
на глаза моей милой…
Когда кончили петь, заговорили об Испании. Оказалось, оба были под Теруэлем, сражались в Университетском городке. В Альбасете жили в одном доме, но в разное время. Оба были в Аликанте, в Валенсии, а через мост в Иируне, кажется, переходили в один и тот же день – водитель утром, а Леон ближе к вечеру.
Леон отлично помнил этот мост с невысокими обшарпанными перилами, мост на границе с Францией. Толпы беженцев, скорбные лица женщин в черных шалях. Притихшие дети на их руках. Хмурые, ожесточенные солдаты с винтовками и одеялами. Французские жандармы, взирающие равнодушно на переход республиканских войск. Впрочем, нет, это уже не было войском. Солдаты ни глазах превращались в толпу людей, вдруг потерявших уверенность, хотя Леон не сомневался в безрассудной храбрости почти каждого из шагавших с ним рядом солдат. Идущие оставались частью войска еще на подступах к мосту, оставались солдатами даже на самом мосту, когда, нарушив строй, брели усталые, без единого патрона в карманах, но с винтовками. Их объединяло товарищество по оружию, может быть, цель, хотя бы последняя и печальная, но цель, к которой они шли, – к Иирунскому мосту. За мостом кончалась Испания.
Отстав от своих, затерявшись в сутолоке отступающих, потерпевших трагическое поражение республиканских войск, Леон шел среди незнакомых солдат, и никто не обращал на него внимания. Французские жандармы указывали, где складывать оружие, и солдаты подходили к грудам винтовок, наваленным, точно кучи хвороста, по обе стороны дороги. Леон до сих пор считал, что в Испанию он попал сторонним зрителем, Свидетелем с большой буквы, как любил он говорить. Поехал туда из любопытства, в по-исках впечатлений. Но там, за мостом, бросив винтовку в общую кучу, Леон ощутил такую пустоту, такое бессилие и собственную ненужность. У него защемило сердце. Видимо, и он, как и другие, растерянно улыбнулся, избегая встречаться глазами с людьми. Пошел вперед, споткнувшись о запасный ствол пулемета, ствол, валявшийся в пыли под ногами. Спотыкались о него все, кто бросал оружие около дерева. Дерево росло с правой стороны дороги. Все спотыкались, и никто не убрал ствол с дороги. Людям было не до того – их перестали считать солдатами. Жандармы, покрикивая, гнали их дальше.
В концентрационном лагере интернированных республиканцев Леон пробыл недолго, всего несколько дней. Французов освободили, взяв на учет в полиции, но остальные вот уже сколько месяцев живут в концлагерях на юге Франции, полмиллиона интернированных узников.
Все эти мысли отрывисто и разрозненно, будто вторым планом, проносились в голове Леона в то время, когда вместе с шофером Симоном Гетье они перебирали в памяти минувшие события, перемежая их восклицаниями: «А помните… Может быть, знаете… Возможно, вы слышали…»
Так говорят земляки или однополчане, встретившиеся случайно в пути или невзначай сошедшиеся в таверне за одним столиком. Симон оставил на время свой почтительно-вежливый и сдержанный тон, усвоенный в общении с штабными пассажирами его машины. Он часто поворачивался к Леону, словно забывая об управлении машиной. Это вызывало раздраженное беспокойство у Бенуа: чего доброго, врежется в столб… Он несколько раз собирался сделать замечание водителю, открывал рот, но каждый раз в тот самый момент Симон возвращался снова к своим обязанностям. Он ловко обходил впереди идущую машину или уверенно проносился мимо встречных омнибусов, молочных цистерн и крестьянских повозок.
– А вы, месье, случайно не бывали в Астурии? – спрашивал он через минуту, снова поворачиваясь назад.
– Ну как же! Мы выходили горами к Бискайе. На побережье нас едва не сграбастали фалангисты…
И снова в памяти встали последние дни республики. Их осталось двенадцать человек, в том числе трое раненых. Прятались в скалах. С ними была польская девушка-радистка и поляк-капитан. Его все звали Фернандо, хотя у него было другое имя. Капитан был влюблен в девушку и ревновал ее к художнику из Парижа. Как странно бывает в жизни! Художник прилетал к ним на спортивном самолете, когда никто не думал о разгроме. Он привозил патроны и называл себя контрабандистом. Вероятно, тоже влюблен был в польку. Челино рассказывал, что художник последний раз, прощаясь, сказал: «Регина, когда будет вам трудно, дайте мне знать, я прилечу к вам на помощь, буду вас защищать». Он взял ее за руку, а капитан Фернандо ушел, не попрощавшись с художником. Девушка засмеялась и ответила: здесь найдется кому защитить ее и помочь. Кто мог предполагать, что придется вскоре так поспешно отступать к французской границе!
Через месяц они вышли на побережье, голодные и без оружия. Вернее – без патронов. Фернандо был старшим. Приютились в пещере. Стонали раненые. Девушка сказала Фернандо: «Может быть, стоит радировать господину Камбре?» Капитан не ответил. Он поднялся и сказал: «Возможно, найду источник. Пойду поищу». Он ушел и вернулся ночью. Воды не было. Раненые просили пить. Фернандо спросил: «Ты знаешь позывные?» – «Да, он оставил позывные приятеля-коротковолновика». – «Решай сама». Они отошли в сторону и долго о чем-то говорили. Потом девушка настроила рацию. Утром, когда солнце поднялось довольно высоко, в небе появился спортивный самолет. Он сел на берегу, где песок лежал плотный и ровный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Жюль торопливо набрал номер. Говорил тот же врач. Да, роды прошли благополучно. Все очень хорошо. Поздравляет с наследницей. Мадам Бенуа еще не спит… Конечно, конечно, он может поговорить сам. Одну минуту, он переключит. В лечебнице у каждой койки есть телефон. Сейчас, сейчас!.. Жена будет рада…
Люсьен открыла глаза, зевнула, потянулась, положила на плечо Жюлю руку.
– Кому ты звонишь?
– Одну минуту! – Жюль зажал трубку ладонью. – Срочный разговор. Только, пожалуйста, помолчи!
В трубку донесся голос жены, утомленно-счастливый, по-детски тонкий и нежный. Люсьен слышала только слова Жюля:
– Я так счастлив, моя крошка!.. Да, доктор уже сказал… Ну конечно, конечно!.. Это замечательно!.. Все прошло хорошо?.. Бедная!.. Но теперь ничего?.. Молодец!.. Но ты уже кормила? Молока много?.. Сразу не бывает?.. А!.. Но я не понимаю, я думал… Конечно, хочу… Только сейчас закончил работу… Да, был у Гамелена… Необычайно важно… Такой обаятельный!.. Я устал? Ну что ты!..
Люсьен пошевелилась. Жюль предупреждающе протянул руку, точно собираясь закрыть ей рот.
– Сейчас еще не поздно?.. Тотчас же приеду!.. Да, да, немедленно… Ну, что за разговор!.. Для тебя… Сейчас еду!..
Он положил трубку и начал одеваться. Жаль, нет цветов. И магазины закрыты. Но как же без цветов? Вот досада! Взгляд упал на хрустальную вазу.
– Ты разрешишь взять букет?
– Бери хоть с вазой! Это тоже твой подарок. – Люсьен сердито отвернулась к стене.
Опять претензии! Как это скучно! Уже одетый, поцеловал ее в обнаженное плечо. Люсьен нетерпеливо рванула рукой. Ох эти капризы!
Жюль взял со стола букет, стряхнул воду и вышел. На улице он взял такси и поехал в лечебницу.
III
В Камбре и Валансьен можно было отправиться поездом с Северного вокзала. Но Леон Терзи убедил, что надо ехать штабной машиной, которую Гамелен любезно предложил журналистам. Сначала они поспорили. Терзи утверждал, что поезд привяжет их к железной дороге. Тем более если из Валансьена, как они предполагали, проехать вдоль фронта к Седану, побывать еще в Монамеди, где обрывается линия Мажино, то машина просто необходима. Они значительно сократят время поездки.
Жюль считал для себя утомительным совершать такую длительную поездку в автомобиле, однако у него, так же как и у Терзи, времени было в обрез – Бенуа рассчитывал пробыть в отъезде три дня, не больше. В субботу Лилиан выписывается из больницы. Неудобно, если в этот день он не будет в Париже. Ясно, до субботы без машины не обернуться.
Подавив мученический вздох по поводу добровольно приносимой жертвы, Бенуа согласился. Условились, что Леон заедет за ним возможно раньше.
Ранним мартовским утром, когда мутный рассвет, будто бы испаряясь, медленно превращается в день, камуфлированная, защитного цвета машина остановилась в одном из переулков, выходящих на набережную Кэ д'Орсэ. В этот час Париж выглядел почти безлюдным. Позевывая, выходили на работу заспанные дворники, устало брели по панели две проститутки, неопрятные, с размазанной на лицах краской, единственные обитатели ранних парижских улиц.
Продолжительным ревом сирены шофер нарушил безмолвие улицы, чем вызвал брюзгливее недовольство привратника: нечего в такую рань беспокоить жильцов!
Через некоторое время Жюль появился в окне, в ночной сорочке. Он махнул рукой и исчез. Терзи успел выкурить две сигареты, вдоволь находился около машины, зябко поеживаясь от утренней свежести. Потеряв терпение, собирался подняться наверх, но в это время Бенуа наконец появился в дверях подъезда. В пальто серо-стального цвета, перетянутом широким поясом, он выглядел широкоплечим и атлетически сложенным человеком. Позади него шла худенькая, щупленькая консьержка и несла объемистый чемодан с множеством блестящих замысловатых запоров.
Чемодан погрузили в багажник и тронулись. Первое время ехали молча. Терзи продолжал дуться за то, что ему столько времени пришлось мерзнуть на улице, а Жюль Бенуа, не замечая дурного настроения Леона, молчал просто потому, что не мог еще прийти в себя. Он, кажется, в жизни не вставал еще так рано.
Когда миновали заставу и машина, набирая скорость, покатилась по асфальтированному шоссе, Терзи спросил:
– Может, заедем в Аррас? Там штаб Горта.
– У англичан сейчас ничего интересного. Лучше в Камбре.
– Ладно, поедем в Камбре.
Действительно, в Аррасе, где стоял штаб английских экспедиционных сил, делать было совершенно нечего.
В машине снова наступило молчание. Вез их тот же шофер, который накануне доставил Жюля в Венсеннский замок. Бенуа не узнал его, как не узнавал официантов в ресторане, – на них он не обращал внимания.
Шофер с особым шиком небрежности вел машину, придерживая одной рукой колесо штурвала. Навстречу прогрохотал слоноподобный грузовой автомобиль. Шофер даже не отвернул. Он пронесся мимо на расстоянии нескольких сантиметров. Жюль невольно отшатнулся в сторону.
– Нельзя ли ехать поосторожнее? – недовольно проворчал он. У него захолонуло сердце.
– Да, месье! – Сержант положил на штурвал другую руку, но вскоре рассеянно опустил ее снова.
Леон усмехнулся.
– На фронте неизбежны опасности, а мы едем на фронт.
– Благодарю вас! Я не хочу превращаться в такую вот кляксу, – Жюль указал на лобовое стекло, где остался желто-зеленый след разбитого шмеля или какого-то другого насекомого. – Здесь нет войны и не будет.
– Да, пожалуй… На фронте сейчас безопаснее, чем в машине. Действительно, странная война… В Испании было иначе.
– Вы долго там были?
– Нет. С полгода.
– Интересно, чего вас понесло туда? Убеждения?
– Нет, просто так… Поиски впечатлений.
– Вы, как мальчишка, бежите туда, где стреляют.
– Зато я многое видел. Не скажу, что понял, но видел.
– Там нечего понимать: русские хотели залезть в Испанию, а Гитлер не дал им, стал помогать Франко. Все ясно.
– Какая ерунда! Русских там почти не было.
– Но были их танки, самолеты, были…
– Да, к нашему стыду, там не было только французского оружия. Мы играли в нейтралитет, в невмешательство. Что другое, но одно я понял – испанцев мы предали. И не только испанцев. В Интернациональной бригаде были десятки национальностей, в том числе и французы. Три тысячи французов – бойцов Интернациональной бригады спят вечным сном в испанской земле. Их тоже предали. Это было на моих глазах. Я сам…
– Ах, оставьте! – Жюль недовольно поморщился. – К чему громкие фразы! Франко оказался сильнее, красные слабее. Это внутреннее дело испанцев. При чем здесь мы?
– Слушайте, Бенуа, – Леон начал злиться, его выводила из себя самонадеянная и снисходительная манера Жюля вести разговор, – нельзя же уподобляться проституткам, как те, что утром проходили по набережной, неопрятные, с размазанной, стертой краской. Им лень привести себя в порядок, а главное – незачем, нет клиентов… Вечером они опять намажутся, сменят залапанные блузки и станут опять похожими на порядочных женщин. Но ведь это же проститутки, а вы…
– Перестаньте грубить, Леон! Сегодня вы, надеюсь, не пьяны?
– Да не о вас идет разговор, месье Бенуа, – на скулах Леона забегали желваки. – Впрочем, можете принимать и на свой счет. Послушайте меня внимательно… Мы предали больше, чем одну Испанию. Я много думал об этом. Именно в Испании Гитлер почувствовал свою безнаказанность. Там он возомнил себя гением, которому все нипочем. Он уверовал в свою силу. Это подсказали ему мы – французы и англичане. Я не говорю уж об американцах… Если бы мы вели себя в испанском вопросе так же, как русские, Гитлер не посмел бы кинуться в новые авантюры. Он не рискнул бы нападать на Польшу, на чехов. Фашизм мог бы кончиться под Мадридом, и нам не пришлось бы затевать теперь эту комедию странной войны, на которую мы с вами едем, а полмиллиона испанских солдат не сидели бы во Франции за колючей проволокой. Южную Францию мы превратили в концлагерь… Этот позор нам долго не смыть.
– Позор? – Жюль пожал плечами и потянулся в карман за сигаретой. – Я бы назвал это целесообразностью. Видите ли, мой дорогой, такие категории, как позор, честность, правдивость, теряют свое значение в большой политике.
– Точно так же думает Гитлер.
– Что ж, возможно, он прав. Надо быть объективным.
– Послушайте, Жюль, я пытаюсь говорить с вами как с порядочным человеком, но вы просто…
Усилием воли Терзи сдержал поднявшееся в нем раздражение и проглотил готовую сорваться с языка грубость.
– Вы совершенно нетерпимы, Леон, – сказал Бенуа. Он сохранял снисходительно-покровительственный тон, который усваивают люди, занявшие определенное положение в обществе. – Вы нетерпимы, – повторил он, – Топорщитесь, как морской окунь, и совершенно напрасно… Остановимся завтракать, это поднимет ваше настроение.
Леон промолчал. Оба они сидели рядом на заднем сиденье и думали каждый о своем. Жюль подумал о Терзи. Почему он такой желчный и неуживчивый? Вероятно, неудачник в жизни. Вести себя надо иначе. Вот хотя бы он, Жюль…
По своему обыкновению, Бенуа не мог долго ни думать, ни говорить о ком-то другом, не ставя в пример самого себя. Жюль был глубоко уверен: если человек хочет прилично жить и преуспевать, то должен вести себя именно так, как он, Бенуа. Уметь ладить со всеми, приноравливаться, извлекать из всего выгоды.
А Леон вдруг вспомнил другую дорогу – в Испании. Они тоже ехали на фронт, в Теруэль. Сидели в грузовике и пели неаполитанскую песенку. Песня перекочевала к ним из батальона Гарибальди. Впрочем, пели ее всей бригадой – немцы и англичане, поляки и русские… Но как же начинается песенка? Припев он помнит, каждая строчка кончается словами: «как глаза моей милой». Эту песенку научил его петь Челино из Рима. С итальянцем он познакомился в Албасете. Там формировались их батальоны. Песня совсем простая. Кажется, так: «Над Неаполем солнце жгуче, как глаза моей милой…» А дальше?
Сначала Леон мурлыкал почти про себя, но потом запел громче, продолжая думать и вспоминать. Не только слова песни, но многое, многое другое. В такт песне он выбивал пальцами дробь на кожаном сиденье автомобиля.
– Тра-ля-ля-ля! Тра-ля-ля-ля! Ля-ля! Ля-ля!..
Кажется, он путает и мотив. Терзи никогда не отличался хорошим слухом. Там, в батальоне, другое дело – пели все, кто как умел. Одному петь куда труднее… Где-то теперь Челино? Они разлучились с ним на побережье. Сумел ли он перебраться во Францию? В лагерях его не удалось обнаружить. Может быть, он переменил фамилию…
Над Неаполем солнце жгуче,
как глаза моей милой…
Что это?… Это поет водитель. Терзи вздрогнул от неожиданности. Песня звучала для него как пароль. Откинувшись на сиденье и облокотившись одной рукой на раму открытого стекла, шофер легко и свободно пел неаполитанскую песенку. Терзи стал вторить. Он пел уже, не перевирая мотива, и сами собой итальянские слова приходили на память:
Над Неаполем небо сине,
как глаза моей милой,
как глаза моей милой.
Над Неаполем небо ночное глубоко,
как глаза моей милой,
как глаза моей милой…
– Откуда вы знаете эту песню? – спросил Леон. – Вы были там?
Водитель понял: там – это в Испании.
– Да, месье, мы пели ее в Мадриде…
Жюль подумал о водителе: «Видно, из коммунистов… Не всех еще разогнали. Надо бы сообщить куда следует…»
Они снова запели, и Бенуа удивленно смотрел на них.
У шофера был приятный, мягкий, хотя и недостаточно сильный голос. Леон наслаждался, повторяя за ним слова наивной, веселой песенки:
На бульварах в Неаполе пальмы бросают тени,
как ресницы на глаза моей милой,
на глаза моей милой…
Когда кончили петь, заговорили об Испании. Оказалось, оба были под Теруэлем, сражались в Университетском городке. В Альбасете жили в одном доме, но в разное время. Оба были в Аликанте, в Валенсии, а через мост в Иируне, кажется, переходили в один и тот же день – водитель утром, а Леон ближе к вечеру.
Леон отлично помнил этот мост с невысокими обшарпанными перилами, мост на границе с Францией. Толпы беженцев, скорбные лица женщин в черных шалях. Притихшие дети на их руках. Хмурые, ожесточенные солдаты с винтовками и одеялами. Французские жандармы, взирающие равнодушно на переход республиканских войск. Впрочем, нет, это уже не было войском. Солдаты ни глазах превращались в толпу людей, вдруг потерявших уверенность, хотя Леон не сомневался в безрассудной храбрости почти каждого из шагавших с ним рядом солдат. Идущие оставались частью войска еще на подступах к мосту, оставались солдатами даже на самом мосту, когда, нарушив строй, брели усталые, без единого патрона в карманах, но с винтовками. Их объединяло товарищество по оружию, может быть, цель, хотя бы последняя и печальная, но цель, к которой они шли, – к Иирунскому мосту. За мостом кончалась Испания.
Отстав от своих, затерявшись в сутолоке отступающих, потерпевших трагическое поражение республиканских войск, Леон шел среди незнакомых солдат, и никто не обращал на него внимания. Французские жандармы указывали, где складывать оружие, и солдаты подходили к грудам винтовок, наваленным, точно кучи хвороста, по обе стороны дороги. Леон до сих пор считал, что в Испанию он попал сторонним зрителем, Свидетелем с большой буквы, как любил он говорить. Поехал туда из любопытства, в по-исках впечатлений. Но там, за мостом, бросив винтовку в общую кучу, Леон ощутил такую пустоту, такое бессилие и собственную ненужность. У него защемило сердце. Видимо, и он, как и другие, растерянно улыбнулся, избегая встречаться глазами с людьми. Пошел вперед, споткнувшись о запасный ствол пулемета, ствол, валявшийся в пыли под ногами. Спотыкались о него все, кто бросал оружие около дерева. Дерево росло с правой стороны дороги. Все спотыкались, и никто не убрал ствол с дороги. Людям было не до того – их перестали считать солдатами. Жандармы, покрикивая, гнали их дальше.
В концентрационном лагере интернированных республиканцев Леон пробыл недолго, всего несколько дней. Французов освободили, взяв на учет в полиции, но остальные вот уже сколько месяцев живут в концлагерях на юге Франции, полмиллиона интернированных узников.
Все эти мысли отрывисто и разрозненно, будто вторым планом, проносились в голове Леона в то время, когда вместе с шофером Симоном Гетье они перебирали в памяти минувшие события, перемежая их восклицаниями: «А помните… Может быть, знаете… Возможно, вы слышали…»
Так говорят земляки или однополчане, встретившиеся случайно в пути или невзначай сошедшиеся в таверне за одним столиком. Симон оставил на время свой почтительно-вежливый и сдержанный тон, усвоенный в общении с штабными пассажирами его машины. Он часто поворачивался к Леону, словно забывая об управлении машиной. Это вызывало раздраженное беспокойство у Бенуа: чего доброго, врежется в столб… Он несколько раз собирался сделать замечание водителю, открывал рот, но каждый раз в тот самый момент Симон возвращался снова к своим обязанностям. Он ловко обходил впереди идущую машину или уверенно проносился мимо встречных омнибусов, молочных цистерн и крестьянских повозок.
– А вы, месье, случайно не бывали в Астурии? – спрашивал он через минуту, снова поворачиваясь назад.
– Ну как же! Мы выходили горами к Бискайе. На побережье нас едва не сграбастали фалангисты…
И снова в памяти встали последние дни республики. Их осталось двенадцать человек, в том числе трое раненых. Прятались в скалах. С ними была польская девушка-радистка и поляк-капитан. Его все звали Фернандо, хотя у него было другое имя. Капитан был влюблен в девушку и ревновал ее к художнику из Парижа. Как странно бывает в жизни! Художник прилетал к ним на спортивном самолете, когда никто не думал о разгроме. Он привозил патроны и называл себя контрабандистом. Вероятно, тоже влюблен был в польку. Челино рассказывал, что художник последний раз, прощаясь, сказал: «Регина, когда будет вам трудно, дайте мне знать, я прилечу к вам на помощь, буду вас защищать». Он взял ее за руку, а капитан Фернандо ушел, не попрощавшись с художником. Девушка засмеялась и ответила: здесь найдется кому защитить ее и помочь. Кто мог предполагать, что придется вскоре так поспешно отступать к французской границе!
Через месяц они вышли на побережье, голодные и без оружия. Вернее – без патронов. Фернандо был старшим. Приютились в пещере. Стонали раненые. Девушка сказала Фернандо: «Может быть, стоит радировать господину Камбре?» Капитан не ответил. Он поднялся и сказал: «Возможно, найду источник. Пойду поищу». Он ушел и вернулся ночью. Воды не было. Раненые просили пить. Фернандо спросил: «Ты знаешь позывные?» – «Да, он оставил позывные приятеля-коротковолновика». – «Решай сама». Они отошли в сторону и долго о чем-то говорили. Потом девушка настроила рацию. Утром, когда солнце поднялось довольно высоко, в небе появился спортивный самолет. Он сел на берегу, где песок лежал плотный и ровный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91