До свидания!
– Слушаюсь…
В иное время Розанов непременно сделал бы замечание по поводу панибратского отношения командира к бойцам, но заботило его сейчас другое – скорее добраться до блиндажа.
Подошли к командному пункту полка. При виде хлипкого сооружения, которое мог бы разворотить первый угодивший снаряд, Розанов выразил неудовольствие:
– Эх, не умеем мы воевать! У финнов небось не такие укрытия… Он сокрушенно вздохнул и поспешно юркнул в блиндаж – неподалеку разорвался финский снаряд.
Розанов представился майору Могутному, командиру полка, уселся в уголок на нары и не подымался до самого вечера.
Командный пункт, небольшой блиндажик из тесаных сырых бревен, стоял на переднем крае, в траншее. На бревнах, как пот, выступали капли прозрачной смолы. Было в нем достаточно светло, но холодно – печку убрали, чтобы не привлекать внимание финнов. Когда в блиндажик набивалось больше пяти человек, в нем становилось тесно.
Спереди наблюдательный пункт заслоняла насыпь, и поэтому командир полка часто выходил в траншею, чтобы наблюдать за полем боя. Но пока бой еще не начинался, шла артиллерийская подготовка.
Андрей вышел следом за майором Могутным.
Туман будто начал расходиться. Первые полчаса финны еще отвечали, огрызались на нашу артподготовку, но вскоре интенсивность их огня начала уменьшаться. Вражеские батареи умолкали одна за другой. О подавленных батареях Могутному сообщали с наблюдательных пунктов, и он удовлетворенно делал пометки на своей карте.
А над головой все бушевал ураган. Тучи железа с шелестом, свистом проносились над траншеями и рвались впереди, вздыбливая землю.
По непонятной сперва ассоциации все это напомнило Андрею далекое ощущение детства. Он напряг память. Правильно, Андрей когда-то жил в пристанционном поселке. Рядом, через линию, стоял заброшенный, сгоревший пакгауз. Там всегда гнездились сотни галок. Ребята забирались туда по ночам, подымали суматоху в пернатом царстве. Перепуганные птицы носились в темноте, с таким же свистом рассекая крыльями воздух.
Андрей взял у кого-то бинокль, приподнялся над бруствером и посмотрел вперед. Финские позиции – знаменитая и долго не разгаданная высота 65,5 – были окутаны густыми клубами дыма. Правее тянулось гнилое, так и не промерзшее болото Муна-Суо. Оттуда предстояло вести наступление. Снег в низине стал серым от взрывов. А на подступах к высоте ни кусточка, ни кочки – снежная гладь. Сейчас по линии разрывов легко было определить передний край укрепленного района финнов.
Но вот в гул канонады вплелись новые звуки, они тоже неслись откуда-то сверху. Андрей прислушался и улыбнулся – авиация все-таки поднялась в воздух. Самолеты, сердито гудя, развернулись, пошли вдоль переднего края, и у них из-под брюха посыпались черные точки. От разрывов бомб ходуном заходил блиндажик НП. С бруствера посыпались мерзлые комья глины.
Волнение боя захватило Андрея, это чувство заслонило все остальное. Надолго ли? Все личное, что вчера еще так болезненно ощущалось, теперь отодвинулось в сторону, не исчезло, но притупилось.
Он отыскал начальника штаба, узнал у него обстановку, перенес на свою карту, поинтересовался наличием боеприпасов, санитарным обеспечением, узнал, где развернул палатки медпункт, и решил заглянуть туда, пока шла артподготовка.
Палатки стояли за перелеском. Врачи, санитары, медсестры походили на разведчиков – в таких же белых халатах, натянутых поверх шинелей и ватников. В медпункте как будто бы все было в порядке, все подготовлено, но раненые еще не поступали.
На обратном пути зашел на огневые позиции. Артиллеристы были так заняты, что Андрей не решился их отвлекать и вернулся на командный пункт.
Около блиндажа он услышал обрывок разговора. Говорили в траншее за выступом:
– Оставь докурить…
– Держи… Так и сидит?
– Сидит. Я его и привел сюда. Всю дорогу шел скрюченный, а теперь по малой нужде и то не вылазит. Как терпит только! Бяда!
По голосу Андрей узнал связного. Разговор шел о Розанове. А сам он, Андрей Воронцов, может, тоже напоминает этого сидня? Не прав ли Степан Петрович? Какой смысл торчать на НП? В последние минуты нечего проверять, надо быть рядом с солдатами.
Артиллерийская подготовка длилась два с лишним часа. Батареи дважды делали ложный перенос огня, вводили в заблуждение противника и снова обрушивались на передний край укрепленного района. Ровно в одиннадцать мощная желтая ракета взвилась над полем боя – начало штурма. С этой минуты Могутный почти не отходил от полевых телефонов. Непрестанно звонили то один, то другой, или сам майор приказывал соединить его с батальонами.
События разворачивались быстро. Минут через десять из батальона Занина сообщили:
– Прошли надолбы. Справа мешают снайперы.
Через минуту звонок по другому аппарату – второй батальон подошел к траншеям, задерживают ожившие пулеметные точки. Потом новые и новые донесения:
– Захватили траншеи…
– Подошли к высоте…
– Штурмуют дот два ноля шесть…
В одиннадцать часов двадцать четыре минуты – начальник штаба точно записал это время – из батальона Занина донесли:
– Дот занят. Над высотой шестьдесят пять – пять поднят красный флаг.
Андрей снова вышел в траншею, приставил к глазам бинокль.
Каска мешала, сбросил ее, остался в одном подшлемнике. По направлению к высоте шла редкая цепь бойцов. В маскировочных халатах, едва заметные, они казались крохотными белыми песчинками среди плоской громады болота Муна-Суо. Дальше поднималась обнаженная пологая высота. Огневой вал срезал, сбрил всю растительность, разметал снежный покров, и на обезображенном холме выступили контуры приземистого укрепления с узкими, будто прищуренными амбразурами.
Цепь прошла надолбы, Андрей видел, как бойцы перешагивают или, пригибаясь, подлазят под проволочными заграждениями. Вот цепь залегла – с фланга, видимо, стал бить пулемет. На опаленной, почерневшей земле белые халаты уже не маскировали солдат, они виднелись как на ладони.
По целине, обходя высоту, ползли танки, тоже окрашенные в белый цвет. За ними бежали редкие пехотинцы. Андрею показалось странным, что в штурме такой могучей крепости, как линия Маннергейма, за которую вот уже два месяца шли напряженные бои, сейчас почти не видно людей.
В распахнутую дверь блиндажа Андрей услышал голос начальника штаба. Он принимал донесение и вслух повторял:
– Так, так, принято… Роща Молоток занята… Так. Батальон продвигается к южной опушке Фигурной… Есть потери?.. Как? Как? Комбат ранен? Тяжело?.. Одну минуту…
Андрей резко повернулся к двери, увидел растерянное лицо начальника штаба. Отодвинув в сторону трубку, он доложил Могутному:
– Товарищ майор, сообщают, что капитан Занин тяжело ранен.
– Что?!
– Комбат выбыл из строя.
Могутный болезненно поморщился, на скулах его под кожей заходили камешки желваков.
– Спросите, кто принял батальон.
Начальник штаба повторил вопрос в телефонную трубку.
– Кто? Политрук Силкин?.. Понятно. Комиссар батальона… – Начальник штаба добавил: – Комбату окажите помощь, эвакуируйте в тыл. В каком он состоянии?.. Без сознания?.. Принято.
Андрей стиснул зубы. Захолонуло сердце. Майору он предложил:
– Может быть, стоит мне пройти в батальон?
Могутный ответил не сразу. Он какое-то мгновение смотрел на Андрея. Казалось, что до него не доходит смысл его слов. Как будто встряхнувшись, ответил:
– Да, прошу вас, если можете… Вы же не в моем подчинении. Сообщите оттуда о положении. Ах, Занин, Занин! Вы, кажется, его товарищ?.. Наденьте каску…
– Да. Так я пойду…
И снова с тем же связным шли в батальон, но более коротким, вчерашним путем – через надолбы и противотанковым рвом. Срезав напрямую край болота Муна-Суо, вышли к нагромождению обледеневших валунов и очутились в расположении батальона. Траншеи были пусты, роты со своим хозяйством уже переместились вперед, и только возле блиндажей дымились походные кухни.
Опрокинутый ящик из-под снарядов преградил им дорогу. Вчера ночью как раз здесь встретили они разведчиков. Теперь бруствер на этом месте был словно обшарпан, протерт и отполирован прикосновением десятков тел. В образовавшейся седловинке под снегом обнажилась глина. На вершине бруствера торчал воткнутый указатель со стрелкой и надписью: «К высоте 65,5». Андрей знал по себе, что в бою психологически самым тяжелым бывает перелезть через бруствер, расстаться с траншеей. Может быть, и ящик поставили здесь, чтобы легче было перемахнуть этот рубеж, где опасность кажется большей.
Они скользнули на животах через бруствер, машинально отряхнулись и пошли дальше необмятой тропкой. Судя по выстрелам, бой переместился на север, но недалеко – на километр-полтора. Вдоль тропки связисты тянули провод, опасливо поглядывали на целину: не напороться б на мину…
Связистам было чего опасаться – в двух шагах от тропинки лежал труп бойца в окровавленном задубевшем халате. Раскинув широко руки, он лежал на спине, головой к тропке. Рядом от неглубокой воронки брызгами расходились полосы копоти. Убирать бойца пока не решались – тоже боялись мин. Но кто-то дотянулся до головы, прикрыл его лицо носовым платком. На платке Андрей прочитал: «На память». Такие платки слали из тыла в новогодних подарках – с кисетом, с письмецом, куском туалетного мыла, пачкой «Прибоя» либо жестяным портсигаром с тремя тиснеными богатырями на крышке, с вещами, не имеющими особой ценности, но дорогими тем, что они подымают в душе такую волну больших, теплых чувств.
Свистнула мина, и Андрей инстинктивно повалился на снег. На подступах к высоте еще два раза приходилось ложиться. Бил невидимый пулеметчик, и пули свистели рядом, сбивая голые ветки кустарника.
Все время, пока шли они от траншей, нагоняя ушедший вперед батальон, Андрея не оставляло непонятное, раздвоенное чувство. Будто в нем, в его полушубке, в каске, шагали два человека. Один переживал острую, тоскливую боль. В груди, в горле комом стояла тревога за Николая. Он привязался к нему, к веселому, жизнерадостному здоровяку, не мог представить его бессильным, истекающим кровью, может быть, умирающим. Конечно, волновало и чувство опасности. В то же время кто-то другой, но тоже он, с непостижимой, фотографической точностью отражал в памяти все, что виделось ему на дороге. Восприятия его обострились до фантастического предела. Их не могли притупить ни тоска, переходящая почти в физически ощутимую боль, ни холод в груди, вызываемый свистом пуль или же треском разорвавшейся невдалеке мины. Позже он мог восстановить в мельчайших подробностях все, что попадало ему на глаза. Все, все – от каемки платка на лице убитого солдата до расщепленной вековой сосны, вывернутой взрывом и воткнутой в землю вверх корневищем. Говорят, такое обострение чувств бывает после тяжелой болезни, – например, после тифа, беспамятства.
IV
Когда Андрей служил в саперном батальоне, он сам видел финские укрепления. Конечно, со стороны, при мерцающем свете ракет, ползая в ничейной полосе с инженерной разведкой. Не раз просиживал он часами над картой, изучая сооружения линии Маннергейма, и мог с закрытыми глазами нарисовать схему Хотиненского оборонительного узла сопротивления. Он знал все семнадцать крепостей, притаившихся только на одном трехкилометровом участке их дивизии – от озера Сумма-Ярви до Муна-Суо. А вся линия Маннергейма тянулась от Ладоги до Финского залива, пересекая Карельский перешеек.
Андрей знал расположение каждого дота, пронумерованного на карте цифрами: 006, 008, 0011… Двойные ноли перед цифрой означали железобетон, одинарные – землю и камень. И каждый из них надо было обнаружить разведкой или боем, заставить заговорить. А для этого требовались жертвы, жертвы и жертвы…
Воронцову казалось, что он, комиссар саперного батальона, хорошо знает систему и мощь фортификационных сооружений финнов, но он не мог и представить, что в действительности предстанет перед его глазами.
Они подошли к высоте, окруженной паутиной колючей проволоки, рядами надолб. Проволочные заграждения то подымались высоким забором, то, наоборот, коварно стлались над снегом. А надолбы походили на гранитные арктические торосы. Отдельные ряды были уложены из пепельно-серых камней, прочно зарытых в землю. Высотой они доходили как раз Андрею до пояса. Какой танк мог осилить, преодолеть этакую брошенную на землю челюсть с зубьями надолб?
На подступах к высоте Андрей насчитал сорок два ряда проволочных заграждений. Вперемежку с проволокой тянулись двенадцать рядов надолб.
– Мать ты моя честная! – ахал связной, изумляясь больше не тому, что видел, а другому: как можно было взять этакую несокрушимую оборону?
По крестьянской привычке, он и войну мерил на свой лад, приводил сравнения из деревенского обихода. Мирная жизнь оставалась ему ближе войны. Лес с обкусанными верхушками, иссеченный и разбитый снарядами, он сравнивал с озимью, потравленной табуном лошадей. Остановившись возле глубокой воронки, прикинул на глаз ее размеры и сказал:
– Две копны войдет верных…
Сравнения его были метки. В самом деле, там, где накануне подымалась густая стена леса, видимого из наших траншей, теперь торчали голые хлысты, расщепленные стволы, либо рухнувшие, как в бурелом, деревья с вывороченными из земли корнями, будто и впрямь прошел здесь табун гигантских коней.
Откуда-то снова наплыл туман. Он словно зарождался здесь же, на поле: нет его, кругом чисто – и вдруг кустарник затянулся дымкой, и не видно уже двух бойцов, тянущих за собой лодочку с раненым, ни связистов, оставшихся позади.
Как ни пустынным казалось поле, но сейчас, когда бой переместился к роще Фигурной, здесь царило оживление. По тропинке, которую только что прошел Андрей, уже гуськом, выныривая из тумана, тянулись солдаты с цинковыми ящиками патронов, минеры в наушниках осторожно шагали по целине, шарили вокруг себя палками, как слепцы, попавшие в незнакомое место. Позади саперов приладилась полевая кухня, и лошаденка тянула повозку, останавливаясь на каждом шагу.
А навстречу выводили или выносили раненых. Иные шли сами и возбужденно, как бывает у людей, избежавших опасности, рассказывали, что проклятую линию Маннергейма наконец прорвали, финны бегут, а передовые части ушли, почитай, километров за десять, если не за двенадцать.
Но до прорыва было еще далеко, пали только первые укрепления. Командный пункт батальона Андрей нашел в доте, отбитом у финнов. Траншея, по которой они теперь шли, ступая по раскиданным шинелям, халатам, оружию, привела их к полуоткрытой стальной двери, похожей на дверь тяжелого, большого несгораемого шкафа. Первый, кого Андрей встретил здесь, был Тихон Васильевич, одиноко стоявший у входа в дот. За эти несколько часов он осунулся, похудел и как будто состарился.
– Где капитан? – спросил его Воронцов. – Отправили в госпиталь?
– Отправили, товарищ комиссар, полчаса не будет, как отправили. Малость самую не застали… А вы уж знаете…
– Ну что с ним? Тяжело ранен?
– Плох. Не знаю, выживет ли. Как ранили, так и не приходил в себя. В грудь навылет. Я аккурат с ним был, меня ничего, а он, вишь ты…
Тихон Васильевич указательным пальцем вытер слезу сначала на одном, потом на другом глазу.
– Да ведь у нас, товарищ комиссар, еще беда – политрука Силкина убили. Вот только что.
– Как?! А кто же командует батальоном?
– Уж и не знаю. Адъютант будто собирался…
Андрей представил себе худощавое, утомленное и болезненное лицо Силкина, запавшие, горящие глаза. Он часто температурил; говорили, что начинался туберкулез. Силкин тщательно скрывал свой недуг от товарищей и ни за что не хотел сообщать семье. Ему обещали дать отпуск. Силкин ждал со дня на день путевку. Он считал, что всю его хворобу снимет, как только погреется на крымском солнышке. Теперь этого ничего не нужно.
Внутри дота Андрей застал адъютанта батальона, говорившего по телефону. Свет в каземат падал сквозь амбразуру, пробитую в толстых, словно монастырских стенах. Адъютант был в чине лейтенанта, выглядел мальчиком, с нежным цветом лица и едва пробивающимися усиками. Он говорил, волнуясь, и свободной рукой нервно крутил между пальцами телефонный шнур.
– Да, да, так точно, – говорил он, напрягая голос. – Вышли к южной опушке рощи Фигурная… Противник?.. Сопротивляется. Силкин передавал, что опасается контратаки. Приказал доложить вам, что просил разрешения закрепиться… Кто, Силкин?.. Так точно, убит. Минут пятнадцать назад… Как?.. Мне – батальоном?.. Есть… Нет, не командовал…
Адъютант зарделся и растерянно взглянул на окружающих. Андрей шепотом попросил у него трубку. Лейтенант облегченно прервал разговор:
– Одну минутку. С вами говорить будут.
Андрей по голосу узнал майора Могутного. Доложил, что прибыл в расположение батальона и просит разрешения принять на себя командование как старший по званию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Слушаюсь…
В иное время Розанов непременно сделал бы замечание по поводу панибратского отношения командира к бойцам, но заботило его сейчас другое – скорее добраться до блиндажа.
Подошли к командному пункту полка. При виде хлипкого сооружения, которое мог бы разворотить первый угодивший снаряд, Розанов выразил неудовольствие:
– Эх, не умеем мы воевать! У финнов небось не такие укрытия… Он сокрушенно вздохнул и поспешно юркнул в блиндаж – неподалеку разорвался финский снаряд.
Розанов представился майору Могутному, командиру полка, уселся в уголок на нары и не подымался до самого вечера.
Командный пункт, небольшой блиндажик из тесаных сырых бревен, стоял на переднем крае, в траншее. На бревнах, как пот, выступали капли прозрачной смолы. Было в нем достаточно светло, но холодно – печку убрали, чтобы не привлекать внимание финнов. Когда в блиндажик набивалось больше пяти человек, в нем становилось тесно.
Спереди наблюдательный пункт заслоняла насыпь, и поэтому командир полка часто выходил в траншею, чтобы наблюдать за полем боя. Но пока бой еще не начинался, шла артиллерийская подготовка.
Андрей вышел следом за майором Могутным.
Туман будто начал расходиться. Первые полчаса финны еще отвечали, огрызались на нашу артподготовку, но вскоре интенсивность их огня начала уменьшаться. Вражеские батареи умолкали одна за другой. О подавленных батареях Могутному сообщали с наблюдательных пунктов, и он удовлетворенно делал пометки на своей карте.
А над головой все бушевал ураган. Тучи железа с шелестом, свистом проносились над траншеями и рвались впереди, вздыбливая землю.
По непонятной сперва ассоциации все это напомнило Андрею далекое ощущение детства. Он напряг память. Правильно, Андрей когда-то жил в пристанционном поселке. Рядом, через линию, стоял заброшенный, сгоревший пакгауз. Там всегда гнездились сотни галок. Ребята забирались туда по ночам, подымали суматоху в пернатом царстве. Перепуганные птицы носились в темноте, с таким же свистом рассекая крыльями воздух.
Андрей взял у кого-то бинокль, приподнялся над бруствером и посмотрел вперед. Финские позиции – знаменитая и долго не разгаданная высота 65,5 – были окутаны густыми клубами дыма. Правее тянулось гнилое, так и не промерзшее болото Муна-Суо. Оттуда предстояло вести наступление. Снег в низине стал серым от взрывов. А на подступах к высоте ни кусточка, ни кочки – снежная гладь. Сейчас по линии разрывов легко было определить передний край укрепленного района финнов.
Но вот в гул канонады вплелись новые звуки, они тоже неслись откуда-то сверху. Андрей прислушался и улыбнулся – авиация все-таки поднялась в воздух. Самолеты, сердито гудя, развернулись, пошли вдоль переднего края, и у них из-под брюха посыпались черные точки. От разрывов бомб ходуном заходил блиндажик НП. С бруствера посыпались мерзлые комья глины.
Волнение боя захватило Андрея, это чувство заслонило все остальное. Надолго ли? Все личное, что вчера еще так болезненно ощущалось, теперь отодвинулось в сторону, не исчезло, но притупилось.
Он отыскал начальника штаба, узнал у него обстановку, перенес на свою карту, поинтересовался наличием боеприпасов, санитарным обеспечением, узнал, где развернул палатки медпункт, и решил заглянуть туда, пока шла артподготовка.
Палатки стояли за перелеском. Врачи, санитары, медсестры походили на разведчиков – в таких же белых халатах, натянутых поверх шинелей и ватников. В медпункте как будто бы все было в порядке, все подготовлено, но раненые еще не поступали.
На обратном пути зашел на огневые позиции. Артиллеристы были так заняты, что Андрей не решился их отвлекать и вернулся на командный пункт.
Около блиндажа он услышал обрывок разговора. Говорили в траншее за выступом:
– Оставь докурить…
– Держи… Так и сидит?
– Сидит. Я его и привел сюда. Всю дорогу шел скрюченный, а теперь по малой нужде и то не вылазит. Как терпит только! Бяда!
По голосу Андрей узнал связного. Разговор шел о Розанове. А сам он, Андрей Воронцов, может, тоже напоминает этого сидня? Не прав ли Степан Петрович? Какой смысл торчать на НП? В последние минуты нечего проверять, надо быть рядом с солдатами.
Артиллерийская подготовка длилась два с лишним часа. Батареи дважды делали ложный перенос огня, вводили в заблуждение противника и снова обрушивались на передний край укрепленного района. Ровно в одиннадцать мощная желтая ракета взвилась над полем боя – начало штурма. С этой минуты Могутный почти не отходил от полевых телефонов. Непрестанно звонили то один, то другой, или сам майор приказывал соединить его с батальонами.
События разворачивались быстро. Минут через десять из батальона Занина сообщили:
– Прошли надолбы. Справа мешают снайперы.
Через минуту звонок по другому аппарату – второй батальон подошел к траншеям, задерживают ожившие пулеметные точки. Потом новые и новые донесения:
– Захватили траншеи…
– Подошли к высоте…
– Штурмуют дот два ноля шесть…
В одиннадцать часов двадцать четыре минуты – начальник штаба точно записал это время – из батальона Занина донесли:
– Дот занят. Над высотой шестьдесят пять – пять поднят красный флаг.
Андрей снова вышел в траншею, приставил к глазам бинокль.
Каска мешала, сбросил ее, остался в одном подшлемнике. По направлению к высоте шла редкая цепь бойцов. В маскировочных халатах, едва заметные, они казались крохотными белыми песчинками среди плоской громады болота Муна-Суо. Дальше поднималась обнаженная пологая высота. Огневой вал срезал, сбрил всю растительность, разметал снежный покров, и на обезображенном холме выступили контуры приземистого укрепления с узкими, будто прищуренными амбразурами.
Цепь прошла надолбы, Андрей видел, как бойцы перешагивают или, пригибаясь, подлазят под проволочными заграждениями. Вот цепь залегла – с фланга, видимо, стал бить пулемет. На опаленной, почерневшей земле белые халаты уже не маскировали солдат, они виднелись как на ладони.
По целине, обходя высоту, ползли танки, тоже окрашенные в белый цвет. За ними бежали редкие пехотинцы. Андрею показалось странным, что в штурме такой могучей крепости, как линия Маннергейма, за которую вот уже два месяца шли напряженные бои, сейчас почти не видно людей.
В распахнутую дверь блиндажа Андрей услышал голос начальника штаба. Он принимал донесение и вслух повторял:
– Так, так, принято… Роща Молоток занята… Так. Батальон продвигается к южной опушке Фигурной… Есть потери?.. Как? Как? Комбат ранен? Тяжело?.. Одну минуту…
Андрей резко повернулся к двери, увидел растерянное лицо начальника штаба. Отодвинув в сторону трубку, он доложил Могутному:
– Товарищ майор, сообщают, что капитан Занин тяжело ранен.
– Что?!
– Комбат выбыл из строя.
Могутный болезненно поморщился, на скулах его под кожей заходили камешки желваков.
– Спросите, кто принял батальон.
Начальник штаба повторил вопрос в телефонную трубку.
– Кто? Политрук Силкин?.. Понятно. Комиссар батальона… – Начальник штаба добавил: – Комбату окажите помощь, эвакуируйте в тыл. В каком он состоянии?.. Без сознания?.. Принято.
Андрей стиснул зубы. Захолонуло сердце. Майору он предложил:
– Может быть, стоит мне пройти в батальон?
Могутный ответил не сразу. Он какое-то мгновение смотрел на Андрея. Казалось, что до него не доходит смысл его слов. Как будто встряхнувшись, ответил:
– Да, прошу вас, если можете… Вы же не в моем подчинении. Сообщите оттуда о положении. Ах, Занин, Занин! Вы, кажется, его товарищ?.. Наденьте каску…
– Да. Так я пойду…
И снова с тем же связным шли в батальон, но более коротким, вчерашним путем – через надолбы и противотанковым рвом. Срезав напрямую край болота Муна-Суо, вышли к нагромождению обледеневших валунов и очутились в расположении батальона. Траншеи были пусты, роты со своим хозяйством уже переместились вперед, и только возле блиндажей дымились походные кухни.
Опрокинутый ящик из-под снарядов преградил им дорогу. Вчера ночью как раз здесь встретили они разведчиков. Теперь бруствер на этом месте был словно обшарпан, протерт и отполирован прикосновением десятков тел. В образовавшейся седловинке под снегом обнажилась глина. На вершине бруствера торчал воткнутый указатель со стрелкой и надписью: «К высоте 65,5». Андрей знал по себе, что в бою психологически самым тяжелым бывает перелезть через бруствер, расстаться с траншеей. Может быть, и ящик поставили здесь, чтобы легче было перемахнуть этот рубеж, где опасность кажется большей.
Они скользнули на животах через бруствер, машинально отряхнулись и пошли дальше необмятой тропкой. Судя по выстрелам, бой переместился на север, но недалеко – на километр-полтора. Вдоль тропки связисты тянули провод, опасливо поглядывали на целину: не напороться б на мину…
Связистам было чего опасаться – в двух шагах от тропинки лежал труп бойца в окровавленном задубевшем халате. Раскинув широко руки, он лежал на спине, головой к тропке. Рядом от неглубокой воронки брызгами расходились полосы копоти. Убирать бойца пока не решались – тоже боялись мин. Но кто-то дотянулся до головы, прикрыл его лицо носовым платком. На платке Андрей прочитал: «На память». Такие платки слали из тыла в новогодних подарках – с кисетом, с письмецом, куском туалетного мыла, пачкой «Прибоя» либо жестяным портсигаром с тремя тиснеными богатырями на крышке, с вещами, не имеющими особой ценности, но дорогими тем, что они подымают в душе такую волну больших, теплых чувств.
Свистнула мина, и Андрей инстинктивно повалился на снег. На подступах к высоте еще два раза приходилось ложиться. Бил невидимый пулеметчик, и пули свистели рядом, сбивая голые ветки кустарника.
Все время, пока шли они от траншей, нагоняя ушедший вперед батальон, Андрея не оставляло непонятное, раздвоенное чувство. Будто в нем, в его полушубке, в каске, шагали два человека. Один переживал острую, тоскливую боль. В груди, в горле комом стояла тревога за Николая. Он привязался к нему, к веселому, жизнерадостному здоровяку, не мог представить его бессильным, истекающим кровью, может быть, умирающим. Конечно, волновало и чувство опасности. В то же время кто-то другой, но тоже он, с непостижимой, фотографической точностью отражал в памяти все, что виделось ему на дороге. Восприятия его обострились до фантастического предела. Их не могли притупить ни тоска, переходящая почти в физически ощутимую боль, ни холод в груди, вызываемый свистом пуль или же треском разорвавшейся невдалеке мины. Позже он мог восстановить в мельчайших подробностях все, что попадало ему на глаза. Все, все – от каемки платка на лице убитого солдата до расщепленной вековой сосны, вывернутой взрывом и воткнутой в землю вверх корневищем. Говорят, такое обострение чувств бывает после тяжелой болезни, – например, после тифа, беспамятства.
IV
Когда Андрей служил в саперном батальоне, он сам видел финские укрепления. Конечно, со стороны, при мерцающем свете ракет, ползая в ничейной полосе с инженерной разведкой. Не раз просиживал он часами над картой, изучая сооружения линии Маннергейма, и мог с закрытыми глазами нарисовать схему Хотиненского оборонительного узла сопротивления. Он знал все семнадцать крепостей, притаившихся только на одном трехкилометровом участке их дивизии – от озера Сумма-Ярви до Муна-Суо. А вся линия Маннергейма тянулась от Ладоги до Финского залива, пересекая Карельский перешеек.
Андрей знал расположение каждого дота, пронумерованного на карте цифрами: 006, 008, 0011… Двойные ноли перед цифрой означали железобетон, одинарные – землю и камень. И каждый из них надо было обнаружить разведкой или боем, заставить заговорить. А для этого требовались жертвы, жертвы и жертвы…
Воронцову казалось, что он, комиссар саперного батальона, хорошо знает систему и мощь фортификационных сооружений финнов, но он не мог и представить, что в действительности предстанет перед его глазами.
Они подошли к высоте, окруженной паутиной колючей проволоки, рядами надолб. Проволочные заграждения то подымались высоким забором, то, наоборот, коварно стлались над снегом. А надолбы походили на гранитные арктические торосы. Отдельные ряды были уложены из пепельно-серых камней, прочно зарытых в землю. Высотой они доходили как раз Андрею до пояса. Какой танк мог осилить, преодолеть этакую брошенную на землю челюсть с зубьями надолб?
На подступах к высоте Андрей насчитал сорок два ряда проволочных заграждений. Вперемежку с проволокой тянулись двенадцать рядов надолб.
– Мать ты моя честная! – ахал связной, изумляясь больше не тому, что видел, а другому: как можно было взять этакую несокрушимую оборону?
По крестьянской привычке, он и войну мерил на свой лад, приводил сравнения из деревенского обихода. Мирная жизнь оставалась ему ближе войны. Лес с обкусанными верхушками, иссеченный и разбитый снарядами, он сравнивал с озимью, потравленной табуном лошадей. Остановившись возле глубокой воронки, прикинул на глаз ее размеры и сказал:
– Две копны войдет верных…
Сравнения его были метки. В самом деле, там, где накануне подымалась густая стена леса, видимого из наших траншей, теперь торчали голые хлысты, расщепленные стволы, либо рухнувшие, как в бурелом, деревья с вывороченными из земли корнями, будто и впрямь прошел здесь табун гигантских коней.
Откуда-то снова наплыл туман. Он словно зарождался здесь же, на поле: нет его, кругом чисто – и вдруг кустарник затянулся дымкой, и не видно уже двух бойцов, тянущих за собой лодочку с раненым, ни связистов, оставшихся позади.
Как ни пустынным казалось поле, но сейчас, когда бой переместился к роще Фигурной, здесь царило оживление. По тропинке, которую только что прошел Андрей, уже гуськом, выныривая из тумана, тянулись солдаты с цинковыми ящиками патронов, минеры в наушниках осторожно шагали по целине, шарили вокруг себя палками, как слепцы, попавшие в незнакомое место. Позади саперов приладилась полевая кухня, и лошаденка тянула повозку, останавливаясь на каждом шагу.
А навстречу выводили или выносили раненых. Иные шли сами и возбужденно, как бывает у людей, избежавших опасности, рассказывали, что проклятую линию Маннергейма наконец прорвали, финны бегут, а передовые части ушли, почитай, километров за десять, если не за двенадцать.
Но до прорыва было еще далеко, пали только первые укрепления. Командный пункт батальона Андрей нашел в доте, отбитом у финнов. Траншея, по которой они теперь шли, ступая по раскиданным шинелям, халатам, оружию, привела их к полуоткрытой стальной двери, похожей на дверь тяжелого, большого несгораемого шкафа. Первый, кого Андрей встретил здесь, был Тихон Васильевич, одиноко стоявший у входа в дот. За эти несколько часов он осунулся, похудел и как будто состарился.
– Где капитан? – спросил его Воронцов. – Отправили в госпиталь?
– Отправили, товарищ комиссар, полчаса не будет, как отправили. Малость самую не застали… А вы уж знаете…
– Ну что с ним? Тяжело ранен?
– Плох. Не знаю, выживет ли. Как ранили, так и не приходил в себя. В грудь навылет. Я аккурат с ним был, меня ничего, а он, вишь ты…
Тихон Васильевич указательным пальцем вытер слезу сначала на одном, потом на другом глазу.
– Да ведь у нас, товарищ комиссар, еще беда – политрука Силкина убили. Вот только что.
– Как?! А кто же командует батальоном?
– Уж и не знаю. Адъютант будто собирался…
Андрей представил себе худощавое, утомленное и болезненное лицо Силкина, запавшие, горящие глаза. Он часто температурил; говорили, что начинался туберкулез. Силкин тщательно скрывал свой недуг от товарищей и ни за что не хотел сообщать семье. Ему обещали дать отпуск. Силкин ждал со дня на день путевку. Он считал, что всю его хворобу снимет, как только погреется на крымском солнышке. Теперь этого ничего не нужно.
Внутри дота Андрей застал адъютанта батальона, говорившего по телефону. Свет в каземат падал сквозь амбразуру, пробитую в толстых, словно монастырских стенах. Адъютант был в чине лейтенанта, выглядел мальчиком, с нежным цветом лица и едва пробивающимися усиками. Он говорил, волнуясь, и свободной рукой нервно крутил между пальцами телефонный шнур.
– Да, да, так точно, – говорил он, напрягая голос. – Вышли к южной опушке рощи Фигурная… Противник?.. Сопротивляется. Силкин передавал, что опасается контратаки. Приказал доложить вам, что просил разрешения закрепиться… Кто, Силкин?.. Так точно, убит. Минут пятнадцать назад… Как?.. Мне – батальоном?.. Есть… Нет, не командовал…
Адъютант зарделся и растерянно взглянул на окружающих. Андрей шепотом попросил у него трубку. Лейтенант облегченно прервал разговор:
– Одну минутку. С вами говорить будут.
Андрей по голосу узнал майора Могутного. Доложил, что прибыл в расположение батальона и просит разрешения принять на себя командование как старший по званию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91