Пьетро присел на край постели.
– Попробуй вспомнить, – попросил он. – Может, ты видела похожую.
Вдруг глаза девочки засветились.
– Я… я не знала вашу Антуанетту, господин, – выговорила она, – но в ту последнюю ночь, когда схватили меня, была большая облава. Многих девушек схватили. Из них только нескольких продали сюда. Остальных повезли в “Черный бык” – это самый большой такой дом в городе, в него ходят многие важные господа…
Пьетро протянул ей кошелек. Девочка в темноте на ощупь пересчитала монеты.
– Здесь хватит, чтобы купить мою свободу. О, господин, да благословит вас Господь!
Она подошла к нему, чтобы поцеловать, и вдруг отшатнулась.
– В чем дело? – спросил Пьетро.
– Я… я больна, – всхлипнула она. – Но теперь я выздоровею. Я буду молиться Богоматери нашей. Я буду молиться и за вас, мой господин.
– Благодарю, – отозвался Пьетро. – Теперь я могу идти?
– Да… и благослови вас Бог…
Пьетро выскользнул в коридор.
– Как она вам понравилась? – осведомилась хозяйка заведения с неким подобием улыбки на лице.
– Замечательно.
Он схватил Готье за рукав.
– “Черный бык”, – прошептал он. – Она может быть там!
Она действительно оказалась там.
Она стояла на помосте и пыталась прикрыть руками свою наготу. Пьетро не мог смотреть на нее. Он сразу же догадался, что это она, по стыду, написанному на ее лице. Все остальные давно перешагнули эту грань. Он сделал единственное, что могло подсказать ему чувство приличия. Он повернулся спиной к Готье и его сестре и остался так стоять, ожидая.
Готье вскарабкался на помост и набросил на сестру свой плащ.
– Вот эта, господин? – похихикала старая ведьма. – Вы хорошо выбрали. Она новенькая, почти девственница и…
Больше она ничего не успела произнести. Она свалилась на пол и завизжала, схватившись за голову. Первый раз в жизни Пьетро ударил женщину. Рука побаливала, и это ощущение было приятным.
Однако поступок этот оказался не слишком осмотрительным. Он сразу это понял. На крики старухи в дверях появились двое невероятно грязных вышибал с дубинками в руках.
Пьетро видел, что Готье поднял Антуанетту на руки, – он не сможет даже обнажить свой меч. Но Пьетро вновь испытал то чувство, которое толкнуло его безоружным броситься в гущу схватки, спасая жизнь Готье. Но теперь это чувство окрасилось яростью. Холодной, беспощадной яростью – совершенно убийственной.
Он вклинился между Готье и волосатыми вышибалами, выхватив свой кривой сарацинский клинок. Он стоял, чуть пригнувшись, балансируя на полусогнутых ногах.
– Кончай с мальчишкой, – прорычал один из вышибал. – Он с ножом…
Они бросились на Пьетро. Он видел взметнувшиеся дубинки, но, когда дубинки опустились, его на этом месте уже не было. Он шагнул в сторону, как это делают танцоры, и вложил весь свой вес в удар, ощутив в состоянии, близком к экстазу, как клинок сквозь одежду вошел в тело, потом Пьетро выдернул клинок, и горячая влага пролилась на его руку, а он уклонился от дубинки второго вышибалы и резанул острым как бритва клинком по его лицу так, что появилась красная полоса от уха до уголка рта, рана раскрылась как жуткий новый рот, здоровяк вышибала выронил дубинку и опустился на пол рядом со своим уже мертвым товарищем, вопя, как женщина.
– Уходим, – сказал Готье.
Никто их не преследовал. Они уже добрались до дома, когда Пьетро словно ударило.
Он убил человека.
И он совершенно не терзался по этому поводу. Он машинально открыл рот, чтобы произнести: “Прости, Господи, его душу…”, но вновь закрыл его, так ничего и не сказав. Такой душе даже у Господа не может быть прощения. Ибо человеку, жившему за счет торговли телами невинных девушек, место только в аду. Впервые существование ада представилось Пьетро оправданным.
Он чувствовал себя прекрасно. Из этой схватки можно было вынести кое-какие уроки. Здоровенным громилам он противопоставил быстроту и ловкость и победил. Он подумал, что крупные противники побеждали его потому, что он, как глупец, применял против них их же приемы. Больше такого не будет. Отныне он станет придерживаться собственных правил.
Сражаться верхом на лошади против человека, весящего двести фунтов, когда сам ты весишь сто тридцать, просто глупо. А поскольку этот противник еще и вооружен, то его, Пьетро, быстрота уже не имеет значения. Однако должен существовать какой-то способ…
Он посмотрел в окно на коней, привязанных к изгороди. Он долго смотрел на них, ничего не видя.
Бедняга Готье, подумал он, это выше его сил. Готье мог перенести что угодно другое, но…
Потом Пьетро уже внимательно посмотрел на коней. Рыцарь укрыт доспехами. Но его конь не защищен. Ноги коня можно переломать. Брюхо можно проткнуть. А когда конь рухнет, его хозяин окажется на земле оглушенный или без сознания. Вот это может сделать человек маленького роста – проворный. Конечно, это не по-рыцарски, это нечестная игра. Но кто за всю его короткую жизнь играл с ним по-честному?
Он убил человека. Он способен на это. А ведь Энцио Синискола, его братья, его отец – все они еще живы.
Он услышал звуки, доносившиеся из соседней комнаты. Звуки исходили откуда-то из глубины горла. Скрипучие, задавленные, приглушенные – ужасные. Это Готье. Матерь Божья, почему он теперь плачет?
Пьетро прошел в ту комнату. Готье стоял на коленях, уткнув голову в колени сестры. Было видно, как сотрясается от рыданий его большое тело.
Пьетро посмотрел на девушку. Она не плакала. Она уже выплакала все слезы.
Пьетро внимательно пригляделся к ней. Она была хорошенькая. Не красавица, но безусловно хорошенькая. На ее лицо, со странным содроганием подумал Пьетро, раньше наверняка было приятно смотреть.
Теперь же, подумал он, ее лицо ужасно.
Он не сразу понял, откуда этот ужас. У нее были правильные черты лица. И хотя ее карие глаза ввалились, а под ними образовались большие синие тени, Антуанетта де Монтроз все равно оставалась хорошенькой.
Потом он понял. Она, как и все остальные, подумал он, как и все другие. Мертвые глаза. Пустые, тусклые. Бегающие из угла в угол комнаты, словно ожидая кого-то…
Кого-то отвратительного. Эти глаза ничему уже не удивляются.
Они смирились. Они полны ненависти, обращенной внутрь, это – перенос на себя самое омерзения, которое ей следовало бы испытывать к тем, кто надругался над ней.
Пьетро понял, что она проклинает Бога за то, что он дал ей эти нежные руки и ноги, эти полушария грудей. Она возненавидела желаемое. Она может изувечить себя – а возможно, избрать своим уделом смерть.
Пьетро положил руку на плечо Готье.
– Не плачьте, – сказал он. – Время плача прошло. Теперь мы должны сделать все, чтобы жизнь вашей сестры стала радостной.
– Радостной! – взорвался Готье. – Святой Боже!
Глаза Антуанетты остановились на Пьетро.
– Я, – начала она ровным голосом, спокойным, до странности бесстрастным, – беременна. Я понятия не имею, кто отец этого ребенка. Готье плачет, потому что мы должны рассказать об этом отцу, когда он придет…
Пьетро почувствовал тошноту.
– Почему вы говорите об этом? – вырвалось у него.
– Потому что ты оруженосец моего брата. Ты будешь жить с нами. Как можно скрыть от тебя такое обстоятельство? Кроме того, ты выглядишь добрым. – Она смотрела мимо него. – Странно, еще не так давно я скорее умерла бы, чем сказала такое. Теперь я могу сказать все, что угодно, – и это не имеет никакого значения.
Ее белая рука гладила Готье по голове, ерошила его волосы.
– Наверное, я умру, Готье, – произнесла она все тем же ровным, бесстрастным голосом. – Женщины, случается, умирают при родах. Тогда ты будешь свободен от меня и никто не будет знать, что твоя сестра шлюха.
– Туанетта!
– Это правда, – сказала Антуанетта. – Почему же я не должна говорить этого?
– Потому, моя госпожа, – отозвался Пьетро, – что все, что сделали с вами, ни в коей мере не ваша вина. И еще потому, что вы раните своего брата, произнося такие грубые слова…
Она смотрела на него, склонив голову набок, чтобы лучше разглядеть его лицо.
– Ты добрый, – сказала она, – но не мудрый. То, что происходит с нами, всегда наша вина, ибо в конечном счете с нами нельзя сделать ничего, чего мы не позволили бы.
Она начинала сердить Пьетро. Ему было ее жалко, но она раздражала его.
– Вы маленькая и хрупкая девочка, – сказал он. – Как вы могли сопротивляться?
– Я могла умереть, – сказала она просто. – В первый раз в этом не было греха, потому что я не знала, что они собираются делать со мной. Но потом-то я знала. Я предпочла подчиниться, чтобы сохранить свою жизнь. А некоторые другие девушки не подчинились, они умерли…
– Я понимаю, – прошептал Пьетро.
– В чем грех? Нет, ты не понимаешь, Пьетро. Бог не требует от нас, чтобы мы сохраняли наши жизни. Жизнь не так уж ценна или существенна. Бог требует от нас, чтобы мы оставались верными добру, чтобы мы никогда не склонялись перед злом. Так много людей рождаются на свет, добрый Пьетро. У нашего Отца Небесного нет недостатка в подданных. И в конце концов совершенно неважно, буду ли я жить дальше. А вот то, что я предала Его, что я приняла страшное зло как цену за мою маленькую жизнь, вот это грех – непростительный грех…
– Вы не правы, – возразил Пьетро. – Но сейчас не время обсуждать это. Как только вернется ваш отец, мы должны выехать в Монтроз…
Барон Анри вернулся только под утро. Лицо его было серым от тревоги и страха.
– Отец, – сказал Готье, – мы нашли ее.
Пьетро вовремя подставил барону кресло. После этого он отвернулся. Невозможно было смотреть на озаренное радостью лицо старика – тем более зная, что эта радость будет недолгой.
– Где она? – прошептал барон Анри.
– Там, – показал Готье на соседнюю комнату. – Я думаю, что она спит.
Однако она не спала. Когда отец опустился на колени рядом с постелью, сжимая ее в объятиях, она отвернула голову, избегая его поцелуев.
– Нет, отец, – произнесла она, – не надо, не надо!
Барон Анри уставился на нее.
– Ты не хочешь, чтобы я поцеловал тебя, Туанетта? – спросил он.
– Нет, отец.
– Но, Туанетта, до сих пор…
– До сих пор я была твоей дочерью. Наверное, в чем-то недостойной твоей любви. Но только в самой малости, отец. – Она смотрела мимо него за дверь. – Но не в большом. Не в таком огромном. Не в таком ужасном.
Барон Анри замер. Он сидел, глядя на нее.
– Дай мне твою руку, отец, – попросила Антуанетта. – Нет-нет, не снимай перчатку…
Удивленный барон протянул ей свою большую руку, привыкшую наносить удары и награждать, всегда повинуясь воле Бога.
Антуанетта поцеловала его руку.
– Вот, – сказала она, – я поцеловала тебя, отец, и не замарала твою прекрасную плоть…
– Не замарала? – загремел барон. – Ты?
– Да, отец. Я. Такая, какой я теперь стала.
Она отвернулась к стене и начала плакать.
Пьетро не раз видел, как люди плачут. Но таких
рыданий он не слышал. Никогда.
Готье взял отца за руку и вывел из комнаты.
– Готье, Бога ради… – начал барон Анри.
– Она беременна, отец, – сказал Готье. – Мы нашли ее в “Черном быке”. Ее взяли туда силой н надругались над ней. Но она винит себя, как ты видишь…
Могучие пальцы барона сжали руку его сына.
– Ты говоришь… ты говоришь, что у нее будет ребенок?
– Да, отец.
– О Боже! – прошептал барон Анри.
Пьетро знал, о чем он сейчас думает. Дом Монтрозов будет навеки обесчещен. К тому времени, когда они доберутся до Парижа, даже если им удастся найти какого-нибудь мелкого дворянина, готового за определенную цену жениться на Антуанетте, будет слишком поздно. Дочери больших баронов должны выходить замуж торжественно. И любая обойденная жизнью старуха, способная считать с помощью пальцев двух своих рук, сможет установить дату их позора.
В комнате все еще царило молчание из-за двери им были слышны рыдания Антуанетты.
Пьетро вздохнул. Я могу это сделать, подумал он, если, конечно, они позволят мне… Они оба люди высокого положения, гордые, и они оба подумают о цене. Этой огромной беде они противопоставят другую, и кто знает, какую они сочтут хуже. Публичный позор для Антуанетты, для них, или тайный стыд, что она должна выйти замуж за низкорожденного…
И все-таки я могу пойти на это. Ради Готье. Ради моего друга, который так часто вел себя по отношению ко мне столь благородно. Ради этого старика с добрым сердцем, который заслужил лучшего в жизни. Ради – меня самого.
Он остановился. Ради себя. Эта отвратительная мысль пришла незваной. Эта мысль сразу же обесценила благородство его жеста, превратила предполагаемую жертву с его стороны в фарс…
Я могу взять в жены это опороченную, запятнанную молодую женщину, которая носит в своем чреве семя Бог знает какого уродливого и неотесанного мужлана, признать его своим ребенком, независимо от того, какое чудовище может из него вырасти… Но одно дело пойти на это из любви к моему другу, из благодарности за его доброту ко мне, и совсем другое решиться на поступок, который должен быть актом сострадания, одновременно прикидывая все возможности, открывающиеся для моих амбиций.
Нет, я не могу. То, что делает человек, менее важно, чем то, почему он это делает. Я не могу приобрести знатность такой ценой. Я не могу воспользоваться бедой моих друзей ради того, чтобы проникнуть в тот мир, в котором хочу жить…
Готье уронил голову и неожиданно разрыдался. Это было ужасно.
Пьетро посмотрел на него.
Есть ли в этом мире добрые деяния, размышлял он, не перемешанные со злом? И что такое все мои прекраснодушные сомнения сейчас, как не грех гордости? Я не пойду на это ради себя и ради этой моей гордости. Ради того, что я называю своей честью, я откажу им в их единственном шансе… Он вновь услышал плач Антуанетты.
Пьетро вздохнул.
– Господа, – сказал он, – есть выход…
Они оба уставились на него.
– У госпожи Антуанетты беременность не больше месяца. Если она выйдет замуж сейчас, в этом городе…
– Но мы здесь, – возразил Готье, – никого не знаем.
Пьетро склонил голову и сказал совсем тихо:
– Вы знаете меня.
Готье воззрился на него.
– Святой Боже! – вырвалось у него.
– Взвесьте все обстоятельства, – продолжал Пьетро. – Это правда, что я человек низкорожденный, сын серва. Но воспитан я как человек благородный. И кто во Франции знает что-либо о моем происхождении? На Сицилии, как видел сир Готье, у меня весьма высокие связи, вплоть до самого императора. И эти связи обещают еще большее…
– Это правда, отец. – В голосе Готье зазвучала надежда. – Посудите сами, отец. Пьетро старый друг императора Фридриха. Я сам видел, как радушно его принимали при дворе в Палермо. Он говорит и пишет на латыни лучше любого церковнослужителя, по-арабски говорит как сарацин. Кроме того, он знает греческий, французский, прованский, Бог знает сколько языков… У него прекрасные манеры, лучше наших. Да ты и сам заметил это…
– Я заметил, – сказал барон Анри. – Кроме того, молодой человек красив и предан нам. И все-таки в этом есть обман…
– Бог простит нам такой обман! – воскликнул Готье. – Или ты предпочитаешь взамен этого маленького обмана вернуться в Монтроз и чтобы каждая завистливая дама на несколько миль вокруг нашего замка с презрением показывала пальцем на Туанетту? Почему она не может вернуться после романтического побега вместе с мужем, приятным итальянским рыцарем, которого встретила в Лангедоке, когда навещала своего дядю?
Пьетро принялся смеяться.
– Вам следовало быть трувером, – сказал он, – так хорошо вы сочиняете.
– Так как, отец? – спросил Готье.
– Я согласен, – устало ответил барон Анри. – Мы может отдать им Пти Мур. Вместе с приданым Туанетты это обеспечит им пристойную жизнь. Остальное, молодой человек, будет зависеть от вас.
– Доверьтесь мне, господин.
– Значит, все решено, – радостно сказал Готье. – Ты, отец, не знаешь Пьетро так хорошо, как знаю его я. Он замечательный спутник и верный друг. Однажды я спас ему жизнь, он же спас меня дважды – один раз в Сент-Марселе, а другой раз прошлой ночью, когда стоял с одним только кинжалом против двух громил с дубинками. Пьетро, я рад, что все так кончилось. Хорошо приобрести такого брата…
– Нет, не все решено, – сказала от дверей Антуанетта. – Не все решено, Готье.
Все трое обернулись к ней.
– Я знаю, что согласно обычаю девушек выдают замуж, не спрашивая их желания… Я… я понимаю, что у меня нет никакого права, особенно сейчас, высказывать желания. Но ты обещал мне, отец, что никогда не выдашь меня замуж против моей воли…
– Обещал, – сказал барон Анри. – Но, Туанетта…
– Послушайте вы все. Грех мой – и я не собираюсь уходить от наказания. Добрый Пьетро, я благодарна тебе за твое благородное предложение. Но, понимаешь, я не люблю тебя. Я понимаю, что эти слова удивляют тебя. Ты на редкость красив… красивее любого мужчины, которого я когда-либо видела…
– Туанетта, – простонал Готье.
– Пожалуйста, дорогой брат. Господин Пьетро к тому же добр, великодушен и очень храбр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46