– А мне никто ничего не сказал.
– Но массаж я тебе сделаю, не волнуйся.
– Не надо массажа, – сказал растроганный Тибор. – Ты милый, ты просто бесценный мальчик, вот что.
– Сколько же я приблизительно стою? Ты можешь это определить? Ну-ка, хорошенечко посмотри! – сказал Жолт и поправил очки на расшитом лиловыми прожилками носу Тибора.
– Что? – спросил Тибор в полном смятении. – Сколько? Ну, сколько же… Как это можно определить? Определить можно только цену лошади.
– Ну и как, кто стоит дороже: я или лошадь?
– Конечно, ты стоишь дороже! Гораздо дороже! – озадаченно сказал Тибор. – Что за вздор!.. Но я хотел тебя о чем-то спросить… А-а, знаю. Что стряслось с тобой, Жолти? Вот о чем я хотел спросить.
– Желудок болит. Как будто внутри у меня взорвалось полкило динамита. Вообрази только. Тибор. Я подыхаю!
– Что за выражения! «Подыхаю»!
– Так я и знал. Тебя интересует не то, что я подыхаю, а только выражение «подыхаю». Как посмел я такое сказать! А я действительно подыхаю.
– Не говори глупостей, Жолти!
– Послушай, Тибор, а где тот козленок?
– Зебулон? В холле. Мне кажется, что он там.
Жолт вскочил и вышел в холл. Щенок лежал на отведенном ему месте и жевал рукав пуловера. Часть выдранной пряжи он проглотил, остальное расплевал по паркету.
– Обедаешь, лопоухий?! Если хочешь, пойдем погуляем.
Щенок перестал жевать, положил черную голову на передние лапы, белки его глаз встревоженно засверкали.
– Ну, иди! Иди ко мне, Зебу!
Зебулон, очевидно, истолковал его зов по-своему: он вытянул задние лапы и с неописуемо покорной мордашкой подполз на животе к Жолту.
– Пресмыкаешься, как истинный раб. Кто же так делает, Зебу! Ну ладно, глупыш! – говорил Жолт, тронутый буквально до слез.
Он сел на пол и окончательно поразился: Зебулон бросился к нему со всех ног и стал бесстрашно покусывать его руки. Он вертелся, как вьюн, а потом, совсем ошалев от радости, захлопал большими лапами по джинсам Жолта.
– Как кошка! – воскликнул Жолт.
Зебулон с неуклюжей нежностью подергал его за рубашку, и Жолт, улегшись на ковер, стал подбивать щенка на борьбу. Они резвились, барахтались, и вдруг в какой-то момент Жолт почувствовал в горле странное щекотанье. Он опустил голову, прижал кулаки к глазам и неожиданно для себя громко, с облегчением разрыдался. Щенок отскочил в сторону, озадаченный необычным звуком рыданий, потом, косолапя, обошел вокруг Жолта и влажным носом ласково ткнулся ему в лицо.
В это самое время вошла Беата и, увидев в полутемном холле брата, радостно закричала:
– Чао, Жоли, чао!
Она опустилась на колени и обняла его за шею.
– Перестань, – буркнул Жолт, заставляя себя обозлиться.
– Господи, Жоли, ты плачешь! Так тебе больно?
– Зверски больно, старушка. Но уже проходит. Теперь почти совсем прошло.
– Бедненький! – проникновенно и с жалостью сказала девочка, снова нежно обняла брата и прижалась лицом к его лицу.
– Хватит, Беата. Какого черта ты все обнимаешься?
– Но я же тебя люблю! – сказала Беата.
– Всех ты любишь и всех немедленно ставишь об этом в известность! – проворчал Жолт и захлопнул ногою дверь.
В холле стало темно.
– Да, – сказала Беата счастливым голосом.
– Ну и политика, лучше не надо, – сказал Жолт.
Он вытер глаза, и опять ему захотелось плакать, но он удержал подступавшие к горлу слезы.
– Совсем не политика, – сказала Беата, прижимаясь русой головой к лицу Жолта.
Жолт подул на ее волосы.
– Ольга меня спросила: ты и в самом деле счастливая?
– Какая Ольга?
– Ты не знаешь ее. Одна девчонка с собакой.
– С собакой?
– Ага. Послушай, Беа, я буду натаскивать Зебулона,
– Ладно, – согласилась Беата. – Но сейчас его надо вывести… Я…
– Вечно ты его тащишь! Все, наверное, покатываются со смеху.
– А вот и нет. Всем как раз очень нравится. Зебулон ведь красавчик. Можно мне его вывести?
– Веди. И будь счастлива.
– А я и счастлива, – сказала Беата.
– Тебе дали хорошее имя. А мое вот совсем ничего не означает.
– Означает.
– Что?
– Тебя. Оно означает тебя, – сияя, сказала девочка.
– Глупости, – уныло обронил Жолт, прижимая руку к задергавшемуся желудку.
– У тебя совсем белое лицо, – с тревогой сказала Беата.
– А каким оно должно быть? Черным, что ли?
Жолт скрипнул стиснутыми зубами, и сквозь них просочился странно тоненький свистящий звук. Он ненавидел, когда его страдания моментально отражались на физиономии.
– Ляг, Жоли! Магда звонила в школу и сказала, что ты болен.
– Значит, я болен официально? Любопытно! Весьма! – сказал Жолт.
– Конечно, официально.
– Слушай, Беа, сейчас я официально лягу в постель и официально засну. Все в официальном порядке. Ты согласна?
– Согласна. Все же знают, что ты заболел. Бедненький мой!
– Чаю притащишь?
Беата бросилась в кухню. А щенок стоял в двери, нюхал воздух и не осмеливался войти.
Голова кружилась, и Жолт, шатаясь, едва добрел до тахты.
Он проспал часов пять. Снились ему всякие ужасы и кошмары, но запомнился всего один сон.
– Вот и папа ошибся. На пять минут, – сказал Жолт, проснувшись и вспомнив сон, и как-то безрадостно усмехнулся.
Позднее, когда у него развилась та болезнь, он рассказал этот сон врачу.
*
Доктор Керекеш прошел две остановки пешком. Воздух на улице был тускло-синий и душный, перемешанный с дымом и плотными испарениями бензина. Прогулка не освежила Керекеша. Было ощущение, что воздух давит, прижимает его к асфальту. Он шел ссутулившись, внутренне напряженный, и ему страшно хотелось, чтоб причиной его безграничной усталости был только смог. И он поддался этой утешающей мысли. Смог! Дома горячий душ, несколько шагов по овеянному прохладой саду, и действие смога кончится.
День у Керекеша выдался небывало тяжелый. Неожиданно умер его больной, и Керекеш не мог забыть детскую улыбку под аккуратно причесанными желтовато-белыми усами покойного – он ушел из жизни, не ожидая прихода смерти. Дядя Иван был сосед Керекеша и умер, как говорится, у него на руках. Никому нет дела, что за жизнь старика врачи боролись в течение двух недель и, когда его почти выходили, вдруг отказало сердце. Переполох, волнение: в одной игле для инъекций обнаружен засохший тромб. Потом выяснилось, что в этот раз дяде Ивану инъекций не делали. Утром, после вскрытия, все станет ясно… Да, утром станет известно больше.
Керекеш с горечью усмехнулся. Ему, врачу, что-то станет известно. А старого Ивана ждет последнее пристанище – земля.
И вот в самый разгар треволнений и суматохи, часов, должно быть, в одиннадцать, раздался звонок из школы. «Хенрик Бактаи для Жолта товарищ неподходящий», – сказала по телефону директор. «Разумеется», – сказал Керекеш, стараясь припомнить, кто такой Хенрик Бактаи. Тогда директор заверила, что роль Жолта в этой истории уже выяснилась, в кражах он не участвовал, однако не повредит, если отец с ним побеседует. Просто так, вообще, о его друзьях. Вот и прекрасно, что просто так, вообще. Он, Керекеш, побеседует с Жолтом о его друзьях грабителях вообще. И еще кой о чем говорила директор, в частности о торжественном вечере, когда все стояли, а Жолт…
С Керекешем поздоровался пожилой сосед, переводчик Янош Бор. Обычно они обменивались мнениями о погоде, но именно сейчас, сияя улыбкой неведения, Бор обрушил на Керекеша самый неприятный для него вопрос:
– Скажите, доктор, как чувствует себя Иван? Ему стало лучше?
– К сожалению, дядя Янош… – Керекеш не договорил.
– Неужто? – спросил старик Бор.
Он стащил с головы шляпу, но по инерции продолжал улыбаться.
– Он умер, – лаконично ответил Керекеш, вежливо поклонился и проскочил в ворота.
На садовой дорожке ему подвернулся экс-почтальон с видом знающим и удрученным. Нынче все любопытные словно бы сговорились бить Керекеша по самым больным местам.
– По дошедшим до меня слухам, господин главный врач, – сказал Липтак, – Иван, как говорится, отправился к праотцам.
– Да, – сказал Керекеш и, волей-неволей остановившись, мысленно поставил почтальону диагноз: цирроз печени.
– А вы, доктор, про это не думайте.
– Как прикажете вас понять?
– Предначертано это было, так я понимаю.
– Вот как?
– Литр чистого алкоголя, господин главный врач, никогда, можно сказать, не приносил пользы здоровью. Не укреплял, так сказать. Я тоже пью, но не…
– Господин Липтак, точно еще ничего не известно. Во всяком случае, алкоголь не явился непосредственной причиной…
– Нет?
– Нет.
– В той пузатой бутылке был метиловый спирт. Притащил он его с работы. Я что знаю, то знаю. Иван, мир праху его, был натуральный перегонный куб.
Керекеш понуро молчал.
– Все одно он сыграл бы в ящик. Раньше ли, позже, все одно бы сыграл, – рассуждал почтальон.
– Почему вы мне это говорите? – вдруг рассердился Керекеш.
– Да-да, господин главный врач, – с хитровато-покорной ухмылкой сказал Липтак. – Хорошему врачу говорить про это оплошка, потому как надежа есть завсегда. Разве не так?
Керекеш молча обошел болтливого старика и взбежал вверх по лестнице.
– Приятного аппетита вам к ужину! – крикнул вслед ему Липтак.
Магда поцеловала мужа, заметила его подернутые тенью глаза и вытянутое лицо, но сказать об этом вслух поостереглась. Ей хотелось поднять его настроение доброй вестью.
– Жолту немного лучше, – вполголоса сообщила она, так как дверь столовой была открыта.
– Ты хочешь сказать, что он протрезвился?
– Нет худа без добра, Тамаш. Ведь против алкоголя взбунтовался весь его организм, сама природа замучила мальчика. Мне кажется, он и сам уже сделал соответствующий вывод.
Керекеш отмахнулся.
А чуть позже, несмотря на всю свою осмотрительность, Магда все-таки ступила на мину.
– Как твой коматозный больной? Дядя Иван?
Керекеш в изнеможении рухнул на стул. Напротив сидела Беата и голодными глазами смотрела на сандвичи, Жолт потирал бледную физиономию, а Тибор улыбался неизвестно чему.
Керекеш бросил на жену мрачный, предостерегающий взгляд и кратко ответил:
– Экзитировал.
Жолт поднял голову.
– Экзитировал? – переспросил он фальцетом.
Керекеш положил сандвич, налил вина и выпил.
– Ты его знал? – спросил он Жолта.
– Да так… – неопределенно ответил Жолт.
И вспомнил, как однажды старик Иван, копавшийся возле изгороди, глотнул палинку прямо из бутылки, а он, Жолт, подошел к проволочной ограде и прочел ему идиотское двустишие, которое сочинил Дани: «Чего жаждет бедняга Иван? Выпить он жаждет водки и пива». Старик страшно тогда рассердился. Сейчас бы это двустишие прозвучало так: «Экзитировал бедняга Иван, не надо ему ни водки, ни пива». Жолту вдруг страшно захотелось узнать, как происходит экзитус.
Он взглянул на Беату. Ее гладкое личико не выражало вопроса. К слову «экзитус», как и к другим иноязычным словам, она была вообще равнодушна. А сейчас ее интересовали только сандвичи. Вот что значит быть Беатой, то есть счастливой.
Ужинали без аппетита. Жолт жевал сухую галету, запивая ее минеральной водой, и делал вид, будто ест с удовольствием. Тибор не очень разборчиво бормотал, говоря о себе во множественном числе.
– Посолим сыр! – едва слышно приговаривал он. – Снимем кожицу! Выпьем не торопясь за наше здоровье! Вино прекрасное. Еще стаканчик… Вот так. М-м-м, вот это букет!
Жолт чувствовал, что к сандвичам с ветчиной Магда-два подсовывает отцу сюжеты успокоительного характера. В лаборатории с непроизносимым названием, где работала Магда и где изобретали какой-то новый неоновый светильник, сотрудники приступили к весьма обнадеживающему эксперименту. Отец слушал, одобрительно кивал, словно его и в самом деле интересовали эти события.
– Обнадеживающему? – переспросил он.
Жолт набил рот галетой и незаметно ощупал желудок. Потом выпил минеральной воды. На минуту ему полегчало. Тогда он украдкой взглянул на отца – на лице его уже был написан вопрос: «Почему ты напился, Жолт?» Печальнее всего было то, что этого Жолт не знал и сам.
Дрожа от нетерпения, он норовил выйти из-за стола и улизнуть.
– Останься! – окликнул его Керекеш. – Подойди ко мне!
Жолт вскочил и стал перед отцом; складки на лбу Керекеша прорезались глубже, глаза потемнели.
Он оттянул пальцем нижнее веко Жолта.
– Тебе может сделаться хуже. Прими две таблетки энтеросептола.
– Такие серые шарики? – спросил Жолт, принуждая себя быть приветливым.
– Завтра чай и сухари. И пока побудешь дома.
– Хорошо.
– Кстати, кто такой Хенрик?
– Да мальчишка один, альбинос.
– Альбинос?
– У него совсем белые волосы.
– Ладно, ложись спать!
Жолту не верилось, что допрос окончен. Вновь вырвался у него странный тоненький свист, и, не оглянувшись, он вышел в соседнюю комнату. Одна половина комнаты, отгороженная ширмой, принадлежала ему, а другая, обставленная детской мебелью с зеленой обивкой, – Беате.
Жолт вынул из ящика постельные принадлежности. Он очень спешил, как будто его подгоняли, и все-таки лечь не успел; только-только он влез в пижаму, как дверь тихонько открылась и, потирая подбородок, вошел отец.
– В общем, он альбинос? – спросил Керекеш.
– Да.
– Суть, стало быть, в том, что он альбинос и лишь между делом вор.
Жолт молчал. Комната перед его глазами тихонько кружилась, и он старался держаться прямо. Ему казалось, что в этот раз отец будет краток: в глазах его светилась тихая грусть, не соответствующая произносимым словам. Без пиджака его худые плечи казались насильно выпрямленными.
– Будь тебе, скажем, лет восемь, я бы, пожалуй, понял, зачем ты крадешь в магазине гирю. Желание восьмилетнего мальчугана выкинуть этакий трюк как-то объяснить еще можно. Что ты украл еще?
– Шнурки.
– Шнурки?
– Я их вытянул из туфель кассирши.
– Понятно. Экстраординарная ловкость.
– Ох! – простонал Жолт, подавляя позыв к рвоте.
– Тебе кажется, что ты невесть какой ухарь.
Конечно, от этой истории осадок у Жолта был самый скверный. «Надо молчать», – внушал себе Жолт. Тошнить его стало чуть меньше, и тут же ему захотелось понять странное безразличие на сером лице отца.
– Так вот, – сказал Керекеш, – ставлю тебя в известность, что ты не ухарь. Смешно. Твой альбинос вел себя, как истинный рыцарь: он решительно отрицал твое участие в краже. Итак, ты считаешь, что ты действительно ухарь?
– Нет.
– Зачем же ты украл шнурки?
– Просто так. Из спортивного интереса.
Керекеш говорил задумчиво, почти закрыв глаза:
– Во всех твоих делах и поступках нет ни малейшего равновесия. Допустим, ты стал бы победителем олимпиады по математике или по биологии, тогда бы еще стоило поразмыслить, на кой черт тебе понадобились эти шнурки. Но у тебя ведь по математике двойка. Или я ошибаюсь?
– Да.
– Значит, ты вовсе не ухарь. Ни в чем ты не ухарь. Мне бы очень хотелось, чтоб ты им был. Но ты не ухарь.
– А я совсем не хочу им быть…
– Ты себя утешаешь, Жолт?
– Нет.
– Да, Жолт, да.
У Жолта не осталось времени сказать еще одно упрямое «нет», потому что в горле у него что-то набухло, что-то похожее на ком ваты, отчего дыхание стало короче и воздух в легкие, казалось, проникает с трудом. «Его, наверное, поглощает запах алкогольного перегара», – подумал Жолт… Желание разгадать странное безразличие на лице отца не проходило. И вдруг его осенило: «Папе ведь тоже несладко, вот он и отыгрывается на мне. Ему бы тоже очень хотелось, чтобы дядя Иван, веселый, смеющийся, вернулся из больницы домой, все ведь знают, что он лежал в его отделении. А старик не подумал и свалял дурака, то есть умер, и приходится сейчас говорить, что он экзитировал! Просто экзитировал, и все тут. Слово такое же, как черпая глянцевая клеенка, которой покрывают покойников».
Жолт поспешил отвернуться. Отец пристально из-под опущенных век смотрел ему прямо в лицо, и Жолт уже готов был поверить, что мысли его угаданы. Но отец только спросил:
– У тебя кружится голова?
– Нет, – твердо ответил Жолт.
– Ты думаешь, я не вижу, как тебе тягостно, когда я с тобой разговариваю? Ничего удивительного. Годы идут, а я только и делаю, что перечисляю твои сумасбродства и пытаюсь в них разобраться. Приятного для меня мало. Ну ладно, ложись и спокойно спи.
Жолт не шевельнулся, не издал ни звука. Он испытывал даже известное облегчение, когда отец начинал своп бесконечные нравоучения; тут надо было лишь слушать, как он старается разобраться в побуждениях сына, дает им свое, любопытное, толкование, а в конце концов заявляет, что все поступки Жолта, в общем-то, «непонятны» и «инфантильны». Жолт не слишком ошибся и в этот раз, потому что Керекеш снова наговорил кучу мудрых и вполне обоснованных вещей, стремясь объяснить, почему они вчера у Хенрика напились; он говорил о слепом подражании взрослым и поразительной силе алкоголя, а также о том, что Жолт, напиваясь пьяным, просто хотел похвастать перед девчонками и думал, что все они лопнут от зависти. Любая девчонка, продолжал отец, способна нагородить про себя с три короба самой невероятной лжи – ну, скажем, что ей вспороли живот, – но у нее вполне хватит здравого смысла не вспарывать для правдоподобия свой живот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Но массаж я тебе сделаю, не волнуйся.
– Не надо массажа, – сказал растроганный Тибор. – Ты милый, ты просто бесценный мальчик, вот что.
– Сколько же я приблизительно стою? Ты можешь это определить? Ну-ка, хорошенечко посмотри! – сказал Жолт и поправил очки на расшитом лиловыми прожилками носу Тибора.
– Что? – спросил Тибор в полном смятении. – Сколько? Ну, сколько же… Как это можно определить? Определить можно только цену лошади.
– Ну и как, кто стоит дороже: я или лошадь?
– Конечно, ты стоишь дороже! Гораздо дороже! – озадаченно сказал Тибор. – Что за вздор!.. Но я хотел тебя о чем-то спросить… А-а, знаю. Что стряслось с тобой, Жолти? Вот о чем я хотел спросить.
– Желудок болит. Как будто внутри у меня взорвалось полкило динамита. Вообрази только. Тибор. Я подыхаю!
– Что за выражения! «Подыхаю»!
– Так я и знал. Тебя интересует не то, что я подыхаю, а только выражение «подыхаю». Как посмел я такое сказать! А я действительно подыхаю.
– Не говори глупостей, Жолти!
– Послушай, Тибор, а где тот козленок?
– Зебулон? В холле. Мне кажется, что он там.
Жолт вскочил и вышел в холл. Щенок лежал на отведенном ему месте и жевал рукав пуловера. Часть выдранной пряжи он проглотил, остальное расплевал по паркету.
– Обедаешь, лопоухий?! Если хочешь, пойдем погуляем.
Щенок перестал жевать, положил черную голову на передние лапы, белки его глаз встревоженно засверкали.
– Ну, иди! Иди ко мне, Зебу!
Зебулон, очевидно, истолковал его зов по-своему: он вытянул задние лапы и с неописуемо покорной мордашкой подполз на животе к Жолту.
– Пресмыкаешься, как истинный раб. Кто же так делает, Зебу! Ну ладно, глупыш! – говорил Жолт, тронутый буквально до слез.
Он сел на пол и окончательно поразился: Зебулон бросился к нему со всех ног и стал бесстрашно покусывать его руки. Он вертелся, как вьюн, а потом, совсем ошалев от радости, захлопал большими лапами по джинсам Жолта.
– Как кошка! – воскликнул Жолт.
Зебулон с неуклюжей нежностью подергал его за рубашку, и Жолт, улегшись на ковер, стал подбивать щенка на борьбу. Они резвились, барахтались, и вдруг в какой-то момент Жолт почувствовал в горле странное щекотанье. Он опустил голову, прижал кулаки к глазам и неожиданно для себя громко, с облегчением разрыдался. Щенок отскочил в сторону, озадаченный необычным звуком рыданий, потом, косолапя, обошел вокруг Жолта и влажным носом ласково ткнулся ему в лицо.
В это самое время вошла Беата и, увидев в полутемном холле брата, радостно закричала:
– Чао, Жоли, чао!
Она опустилась на колени и обняла его за шею.
– Перестань, – буркнул Жолт, заставляя себя обозлиться.
– Господи, Жоли, ты плачешь! Так тебе больно?
– Зверски больно, старушка. Но уже проходит. Теперь почти совсем прошло.
– Бедненький! – проникновенно и с жалостью сказала девочка, снова нежно обняла брата и прижалась лицом к его лицу.
– Хватит, Беата. Какого черта ты все обнимаешься?
– Но я же тебя люблю! – сказала Беата.
– Всех ты любишь и всех немедленно ставишь об этом в известность! – проворчал Жолт и захлопнул ногою дверь.
В холле стало темно.
– Да, – сказала Беата счастливым голосом.
– Ну и политика, лучше не надо, – сказал Жолт.
Он вытер глаза, и опять ему захотелось плакать, но он удержал подступавшие к горлу слезы.
– Совсем не политика, – сказала Беата, прижимаясь русой головой к лицу Жолта.
Жолт подул на ее волосы.
– Ольга меня спросила: ты и в самом деле счастливая?
– Какая Ольга?
– Ты не знаешь ее. Одна девчонка с собакой.
– С собакой?
– Ага. Послушай, Беа, я буду натаскивать Зебулона,
– Ладно, – согласилась Беата. – Но сейчас его надо вывести… Я…
– Вечно ты его тащишь! Все, наверное, покатываются со смеху.
– А вот и нет. Всем как раз очень нравится. Зебулон ведь красавчик. Можно мне его вывести?
– Веди. И будь счастлива.
– А я и счастлива, – сказала Беата.
– Тебе дали хорошее имя. А мое вот совсем ничего не означает.
– Означает.
– Что?
– Тебя. Оно означает тебя, – сияя, сказала девочка.
– Глупости, – уныло обронил Жолт, прижимая руку к задергавшемуся желудку.
– У тебя совсем белое лицо, – с тревогой сказала Беата.
– А каким оно должно быть? Черным, что ли?
Жолт скрипнул стиснутыми зубами, и сквозь них просочился странно тоненький свистящий звук. Он ненавидел, когда его страдания моментально отражались на физиономии.
– Ляг, Жоли! Магда звонила в школу и сказала, что ты болен.
– Значит, я болен официально? Любопытно! Весьма! – сказал Жолт.
– Конечно, официально.
– Слушай, Беа, сейчас я официально лягу в постель и официально засну. Все в официальном порядке. Ты согласна?
– Согласна. Все же знают, что ты заболел. Бедненький мой!
– Чаю притащишь?
Беата бросилась в кухню. А щенок стоял в двери, нюхал воздух и не осмеливался войти.
Голова кружилась, и Жолт, шатаясь, едва добрел до тахты.
Он проспал часов пять. Снились ему всякие ужасы и кошмары, но запомнился всего один сон.
– Вот и папа ошибся. На пять минут, – сказал Жолт, проснувшись и вспомнив сон, и как-то безрадостно усмехнулся.
Позднее, когда у него развилась та болезнь, он рассказал этот сон врачу.
*
Доктор Керекеш прошел две остановки пешком. Воздух на улице был тускло-синий и душный, перемешанный с дымом и плотными испарениями бензина. Прогулка не освежила Керекеша. Было ощущение, что воздух давит, прижимает его к асфальту. Он шел ссутулившись, внутренне напряженный, и ему страшно хотелось, чтоб причиной его безграничной усталости был только смог. И он поддался этой утешающей мысли. Смог! Дома горячий душ, несколько шагов по овеянному прохладой саду, и действие смога кончится.
День у Керекеша выдался небывало тяжелый. Неожиданно умер его больной, и Керекеш не мог забыть детскую улыбку под аккуратно причесанными желтовато-белыми усами покойного – он ушел из жизни, не ожидая прихода смерти. Дядя Иван был сосед Керекеша и умер, как говорится, у него на руках. Никому нет дела, что за жизнь старика врачи боролись в течение двух недель и, когда его почти выходили, вдруг отказало сердце. Переполох, волнение: в одной игле для инъекций обнаружен засохший тромб. Потом выяснилось, что в этот раз дяде Ивану инъекций не делали. Утром, после вскрытия, все станет ясно… Да, утром станет известно больше.
Керекеш с горечью усмехнулся. Ему, врачу, что-то станет известно. А старого Ивана ждет последнее пристанище – земля.
И вот в самый разгар треволнений и суматохи, часов, должно быть, в одиннадцать, раздался звонок из школы. «Хенрик Бактаи для Жолта товарищ неподходящий», – сказала по телефону директор. «Разумеется», – сказал Керекеш, стараясь припомнить, кто такой Хенрик Бактаи. Тогда директор заверила, что роль Жолта в этой истории уже выяснилась, в кражах он не участвовал, однако не повредит, если отец с ним побеседует. Просто так, вообще, о его друзьях. Вот и прекрасно, что просто так, вообще. Он, Керекеш, побеседует с Жолтом о его друзьях грабителях вообще. И еще кой о чем говорила директор, в частности о торжественном вечере, когда все стояли, а Жолт…
С Керекешем поздоровался пожилой сосед, переводчик Янош Бор. Обычно они обменивались мнениями о погоде, но именно сейчас, сияя улыбкой неведения, Бор обрушил на Керекеша самый неприятный для него вопрос:
– Скажите, доктор, как чувствует себя Иван? Ему стало лучше?
– К сожалению, дядя Янош… – Керекеш не договорил.
– Неужто? – спросил старик Бор.
Он стащил с головы шляпу, но по инерции продолжал улыбаться.
– Он умер, – лаконично ответил Керекеш, вежливо поклонился и проскочил в ворота.
На садовой дорожке ему подвернулся экс-почтальон с видом знающим и удрученным. Нынче все любопытные словно бы сговорились бить Керекеша по самым больным местам.
– По дошедшим до меня слухам, господин главный врач, – сказал Липтак, – Иван, как говорится, отправился к праотцам.
– Да, – сказал Керекеш и, волей-неволей остановившись, мысленно поставил почтальону диагноз: цирроз печени.
– А вы, доктор, про это не думайте.
– Как прикажете вас понять?
– Предначертано это было, так я понимаю.
– Вот как?
– Литр чистого алкоголя, господин главный врач, никогда, можно сказать, не приносил пользы здоровью. Не укреплял, так сказать. Я тоже пью, но не…
– Господин Липтак, точно еще ничего не известно. Во всяком случае, алкоголь не явился непосредственной причиной…
– Нет?
– Нет.
– В той пузатой бутылке был метиловый спирт. Притащил он его с работы. Я что знаю, то знаю. Иван, мир праху его, был натуральный перегонный куб.
Керекеш понуро молчал.
– Все одно он сыграл бы в ящик. Раньше ли, позже, все одно бы сыграл, – рассуждал почтальон.
– Почему вы мне это говорите? – вдруг рассердился Керекеш.
– Да-да, господин главный врач, – с хитровато-покорной ухмылкой сказал Липтак. – Хорошему врачу говорить про это оплошка, потому как надежа есть завсегда. Разве не так?
Керекеш молча обошел болтливого старика и взбежал вверх по лестнице.
– Приятного аппетита вам к ужину! – крикнул вслед ему Липтак.
Магда поцеловала мужа, заметила его подернутые тенью глаза и вытянутое лицо, но сказать об этом вслух поостереглась. Ей хотелось поднять его настроение доброй вестью.
– Жолту немного лучше, – вполголоса сообщила она, так как дверь столовой была открыта.
– Ты хочешь сказать, что он протрезвился?
– Нет худа без добра, Тамаш. Ведь против алкоголя взбунтовался весь его организм, сама природа замучила мальчика. Мне кажется, он и сам уже сделал соответствующий вывод.
Керекеш отмахнулся.
А чуть позже, несмотря на всю свою осмотрительность, Магда все-таки ступила на мину.
– Как твой коматозный больной? Дядя Иван?
Керекеш в изнеможении рухнул на стул. Напротив сидела Беата и голодными глазами смотрела на сандвичи, Жолт потирал бледную физиономию, а Тибор улыбался неизвестно чему.
Керекеш бросил на жену мрачный, предостерегающий взгляд и кратко ответил:
– Экзитировал.
Жолт поднял голову.
– Экзитировал? – переспросил он фальцетом.
Керекеш положил сандвич, налил вина и выпил.
– Ты его знал? – спросил он Жолта.
– Да так… – неопределенно ответил Жолт.
И вспомнил, как однажды старик Иван, копавшийся возле изгороди, глотнул палинку прямо из бутылки, а он, Жолт, подошел к проволочной ограде и прочел ему идиотское двустишие, которое сочинил Дани: «Чего жаждет бедняга Иван? Выпить он жаждет водки и пива». Старик страшно тогда рассердился. Сейчас бы это двустишие прозвучало так: «Экзитировал бедняга Иван, не надо ему ни водки, ни пива». Жолту вдруг страшно захотелось узнать, как происходит экзитус.
Он взглянул на Беату. Ее гладкое личико не выражало вопроса. К слову «экзитус», как и к другим иноязычным словам, она была вообще равнодушна. А сейчас ее интересовали только сандвичи. Вот что значит быть Беатой, то есть счастливой.
Ужинали без аппетита. Жолт жевал сухую галету, запивая ее минеральной водой, и делал вид, будто ест с удовольствием. Тибор не очень разборчиво бормотал, говоря о себе во множественном числе.
– Посолим сыр! – едва слышно приговаривал он. – Снимем кожицу! Выпьем не торопясь за наше здоровье! Вино прекрасное. Еще стаканчик… Вот так. М-м-м, вот это букет!
Жолт чувствовал, что к сандвичам с ветчиной Магда-два подсовывает отцу сюжеты успокоительного характера. В лаборатории с непроизносимым названием, где работала Магда и где изобретали какой-то новый неоновый светильник, сотрудники приступили к весьма обнадеживающему эксперименту. Отец слушал, одобрительно кивал, словно его и в самом деле интересовали эти события.
– Обнадеживающему? – переспросил он.
Жолт набил рот галетой и незаметно ощупал желудок. Потом выпил минеральной воды. На минуту ему полегчало. Тогда он украдкой взглянул на отца – на лице его уже был написан вопрос: «Почему ты напился, Жолт?» Печальнее всего было то, что этого Жолт не знал и сам.
Дрожа от нетерпения, он норовил выйти из-за стола и улизнуть.
– Останься! – окликнул его Керекеш. – Подойди ко мне!
Жолт вскочил и стал перед отцом; складки на лбу Керекеша прорезались глубже, глаза потемнели.
Он оттянул пальцем нижнее веко Жолта.
– Тебе может сделаться хуже. Прими две таблетки энтеросептола.
– Такие серые шарики? – спросил Жолт, принуждая себя быть приветливым.
– Завтра чай и сухари. И пока побудешь дома.
– Хорошо.
– Кстати, кто такой Хенрик?
– Да мальчишка один, альбинос.
– Альбинос?
– У него совсем белые волосы.
– Ладно, ложись спать!
Жолту не верилось, что допрос окончен. Вновь вырвался у него странный тоненький свист, и, не оглянувшись, он вышел в соседнюю комнату. Одна половина комнаты, отгороженная ширмой, принадлежала ему, а другая, обставленная детской мебелью с зеленой обивкой, – Беате.
Жолт вынул из ящика постельные принадлежности. Он очень спешил, как будто его подгоняли, и все-таки лечь не успел; только-только он влез в пижаму, как дверь тихонько открылась и, потирая подбородок, вошел отец.
– В общем, он альбинос? – спросил Керекеш.
– Да.
– Суть, стало быть, в том, что он альбинос и лишь между делом вор.
Жолт молчал. Комната перед его глазами тихонько кружилась, и он старался держаться прямо. Ему казалось, что в этот раз отец будет краток: в глазах его светилась тихая грусть, не соответствующая произносимым словам. Без пиджака его худые плечи казались насильно выпрямленными.
– Будь тебе, скажем, лет восемь, я бы, пожалуй, понял, зачем ты крадешь в магазине гирю. Желание восьмилетнего мальчугана выкинуть этакий трюк как-то объяснить еще можно. Что ты украл еще?
– Шнурки.
– Шнурки?
– Я их вытянул из туфель кассирши.
– Понятно. Экстраординарная ловкость.
– Ох! – простонал Жолт, подавляя позыв к рвоте.
– Тебе кажется, что ты невесть какой ухарь.
Конечно, от этой истории осадок у Жолта был самый скверный. «Надо молчать», – внушал себе Жолт. Тошнить его стало чуть меньше, и тут же ему захотелось понять странное безразличие на сером лице отца.
– Так вот, – сказал Керекеш, – ставлю тебя в известность, что ты не ухарь. Смешно. Твой альбинос вел себя, как истинный рыцарь: он решительно отрицал твое участие в краже. Итак, ты считаешь, что ты действительно ухарь?
– Нет.
– Зачем же ты украл шнурки?
– Просто так. Из спортивного интереса.
Керекеш говорил задумчиво, почти закрыв глаза:
– Во всех твоих делах и поступках нет ни малейшего равновесия. Допустим, ты стал бы победителем олимпиады по математике или по биологии, тогда бы еще стоило поразмыслить, на кой черт тебе понадобились эти шнурки. Но у тебя ведь по математике двойка. Или я ошибаюсь?
– Да.
– Значит, ты вовсе не ухарь. Ни в чем ты не ухарь. Мне бы очень хотелось, чтоб ты им был. Но ты не ухарь.
– А я совсем не хочу им быть…
– Ты себя утешаешь, Жолт?
– Нет.
– Да, Жолт, да.
У Жолта не осталось времени сказать еще одно упрямое «нет», потому что в горле у него что-то набухло, что-то похожее на ком ваты, отчего дыхание стало короче и воздух в легкие, казалось, проникает с трудом. «Его, наверное, поглощает запах алкогольного перегара», – подумал Жолт… Желание разгадать странное безразличие на лице отца не проходило. И вдруг его осенило: «Папе ведь тоже несладко, вот он и отыгрывается на мне. Ему бы тоже очень хотелось, чтобы дядя Иван, веселый, смеющийся, вернулся из больницы домой, все ведь знают, что он лежал в его отделении. А старик не подумал и свалял дурака, то есть умер, и приходится сейчас говорить, что он экзитировал! Просто экзитировал, и все тут. Слово такое же, как черпая глянцевая клеенка, которой покрывают покойников».
Жолт поспешил отвернуться. Отец пристально из-под опущенных век смотрел ему прямо в лицо, и Жолт уже готов был поверить, что мысли его угаданы. Но отец только спросил:
– У тебя кружится голова?
– Нет, – твердо ответил Жолт.
– Ты думаешь, я не вижу, как тебе тягостно, когда я с тобой разговариваю? Ничего удивительного. Годы идут, а я только и делаю, что перечисляю твои сумасбродства и пытаюсь в них разобраться. Приятного для меня мало. Ну ладно, ложись и спокойно спи.
Жолт не шевельнулся, не издал ни звука. Он испытывал даже известное облегчение, когда отец начинал своп бесконечные нравоучения; тут надо было лишь слушать, как он старается разобраться в побуждениях сына, дает им свое, любопытное, толкование, а в конце концов заявляет, что все поступки Жолта, в общем-то, «непонятны» и «инфантильны». Жолт не слишком ошибся и в этот раз, потому что Керекеш снова наговорил кучу мудрых и вполне обоснованных вещей, стремясь объяснить, почему они вчера у Хенрика напились; он говорил о слепом подражании взрослым и поразительной силе алкоголя, а также о том, что Жолт, напиваясь пьяным, просто хотел похвастать перед девчонками и думал, что все они лопнут от зависти. Любая девчонка, продолжал отец, способна нагородить про себя с три короба самой невероятной лжи – ну, скажем, что ей вспороли живот, – но у нее вполне хватит здравого смысла не вспарывать для правдоподобия свой живот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25