его ждали две важные обязанности: во-первых, помолиться на могилах своих жен возле костела, во-вторых, проводить пани Ямиш до экипажа, и поскольку пренебречь ни тем, ни другим нельзя было, приходилось поторапливаться. Поланецкий вышел с ним вместе, и вскоре они остановились перед двумя могильными плитами, вмурованными одна подле другой в стену костела. Преклонив колена и сделав строгое лицо, Плавицкий помолился, затем отер слезы, на сей раз истинные, и взял Поланецкого под руку.
– Обеих схоронил, а сам вот живу, – проговорил он.
В эту минуту пани Ямиш вышла из костела в сопровождении мужа, двух помещиков, которые о ней сплетничали перед обедней, и молодого Гонтовского.
– Будет садиться, обрати внимание, какие у нее стройные ножки, – шепнул Поланецкому Плавицкий.
Они присоединились к компании; последовали взаимные поклоны и приветствия. Плавицкий представил Поланецкого.
– Приехал вот дядюшку к груди прижать… чтобы покрепче поприжать, – прибавил он, обращаясь к пани Ямиш, довольный своим каламбуром.
– Разрешаем только первое, в противном случае ему придется иметь дело с нами, – отвечала дама.
– Имение мое недаром называется Кшемень Кшемень – кремень (пол.).
, – продолжал Плавицкий, – он, хоть и молод, может себе зубы об него обломать.
– Какое блистательное остроумие… C'est inoui! Это поразительно! (фр.)
– закатывая глазки, проговорила пани Ямиш. – Как вы себя чувствуете сегодня?
– Возле вас я молод и здоров.
– А Марыня?
– Она у ранней обедни была. Ждем вас к пяти часам. Моя маленькая хозяюшка ломает себе голову, как бы вас получше угостить. Однако какой сегодня чудесный день!..
– Если мигрень моя позволит… и, конечно, муж. Приедем непременно.
– А вы, господа?
– Благодарствуйте, – промямлил помещик.
– Итак, au revoir! до свидания! (фр.)
– Au revoir! – отвечала дама, протягивая руку Поланецкому. – Очень приятно с вами познакомиться.
Плавицкий подал свою и довел пани Ямиш до экипажа. Оба соседа-помещика укатили, и Поланецкий остался наедине с Гонтовским, который посматривал на него без особого дружелюбия. Поланецкий помнил его неуклюжим мальчиком, теперь же прежний увалень превратился в рослого, быть может, не отличающегося особым изяществом, но, бесспорно, видного мужчину с пышными русыми усами. Поланецкому не хотелось первым начинать разговор, но и Гонтовский, засунув руки в карманы, упорно молчал.
«Однако хорошим манерам он так и не научился», – подумал Поланецкий, в свою очередь почувствовав неприязнь к этому бирюку.
Тем временем вернулся Плавицкий, спросив первым делом у Поланецкого: «Видал?», – а затем обратясь к Гонтовскому:
– Ты, Гонтось, на своей бричке поезжай, у нас только два места.
– Я в бричке поеду, потому что собаку везу для панны Марыни, – ответил молодой человек и, поклонясь, удалился.
Минуту спустя Плавицкий с Поланецким уже катили по дороге в Кшемень.
– Гонтовский, кажется, родня вам? – спросил Поланецкий.
– Так, седьмая вода на киселе. Они совсем обеднели. У этого, Адольфа, хуторок один остался и в карманах пусто.
– Зато сердце есть.
Плавицкий поморщился.
– Тем хуже для него, если на что-нибудь такое рассчитывает. Человек он, может, неплохой, да не нашего круга. Ни воспитания, ни образования, ни состояния. Марыня его привечает, вернее, терпит.
– А! Терпит все-таки?
– Видишь ли: я жертвую собой ради Марыни и сижу в деревне, она жертвует собой ради меня и тоже сидит в деревне. Вот как дело обстоит. А какое в деревне общество? Пани Ямиш много старше ее, молодежи нет, развлечений никаких, что тут делать? Запомни, мой мальчик: в жизни всегда приходится чем-то жертвовать. Надо это понять – умом и сердцем. В особенности тем, кто принадлежит к почтенным, старинным семьям. А что до Гонтовского, он всегда у нас обедает по воскресеньям, а сегодня, как ты слышал, еще и собаку Марыне везет.
Они замолчали, экипаж медленно катил по песчаной дороге. Перед ними с березы на березу – теперь уже в сторону Кшеменя – перепархивали сороки. Сзади ехал в своей бричке Гонтовский, размышляя приблизительно так: «Если он явился выжимать из них деньги, я сверну ему шею, а вздумает свататься к Марыне – тоже сверну».
Он с детства невзлюбил Поланецкого. Когда они изредка встречались раньше, Поланецкий его высмеивал, а то и поколачивал, будучи старше на несколько лет.
Наконец они приехали и через полчаса все вместе с Марыней сидели в столовой. Щенок Гонтовского, пользуясь привилегией гостя, вертелся под столом и без стеснения вскакивал всем на колени, радостно виляя хвостом.
– Сеттер-гордон, – сказал Гонтовский, – глупый еще, но вообще эти собаки умные и очень привязчивые.
– Чудесный песик. Большое вам спасибо! – сказала Марыня, любуясь щенком, его черной блестящей шерстью и желтыми надбровьями.
– Пожалуй, ласков чересчур, – промолвил Плавицкий, прикрывая колени салфеткой.
– И для охоты лучше, чем обыкновенные сеттеры.
– А вы любительница охотиться? – спросил Поланецкий.
– Нет, меня это никогда не привлекало. А вы?
– Да мне редко удается. Я ведь городской житель.
– А у кого ты бываешь? – спросил Плавицкий.
– Почти ни у кого. У пани Эмилии, у Бигеля, моего компаньона, да Васковского, бывшего моего гимназического учителя, большого оригинала, – вот и все. По делам приходится, конечно, и еще с разными людьми встречаться.
– Никуда не годится, мой мальчик. Молодой человек обязан бывать в обществе, особенно если вхож в него по праву рождения. Ты ведь не выскочка какой-нибудь, перед тобой все двери открыты. Нет, ты послушай меня. Вот и с Марыней точно такая же история. Два года назад, когда ей сровнялось восемнадцать, отвез ее на зиму в Варшаву. Просто так это не делается, сам понимаешь, потребовались некоторые затраты и усилия с моей стороны. И что же? Сидела с пани Эмилией по целым дням и книжки читала. Как родилась дикаркой, так дикаркой и останется. Можете пожать друг другу руки.
– Вашу руку! – весело воскликнул Поланецкий.
– Нет, по совести – не могу! – засмеялась она. – Потому что было не совсем так. Книжки мы читали, но я часто и выезжала с папой. Натанцевалась, кажется, на всю жизнь.
– Ну, не зарекайтесь.
– Я не зарекаюсь, но ни капельки не жалею.
– Значит, не сохранилось приятных воспоминаний.
– Одно дело вспоминать, а другое – держать в памяти.
– Что вы этим хотите сказать?
– Память – это как огромный склад, где хранится все прошлое, а воспоминания – крупицы, которые извлекаешь оттуда.
И, словно испугавшись собственной смелости, с какой она пустилась в отвлеченные дефиниции памяти и воспоминаний, Марыня залилась краской.
«Мила и притом неглупа», – подумал Поланецкий и сказал вслух:
– Вероятно! Мне и в голову не пришло!
И взглянул на нее с симпатией. Смущенная и вместе польщенная похвалой, Марыня и впрямь была мила. Еще сильней она покраснела, когда молодой человек продолжил самоуверенно:
– Завтра, перед отъездом, надо будет попросить и для меня оставить на складе хотя бы… местечко.
Но тон был шутливый, так что невозможно было обижаться.
– Хорошо, но тогда и я попрошу о том же… – сказала она не без кокетства.
– Ну, в таком случае и зачищу же я на свой склад, придется мне, видно, насовсем том поселиться!
Для недавнего знакомства это было, пожалуй, несколько нескромно, но Плавицкий воскликнул:
– Молодец! Не то что Гонтось, молчит, как воды в рот набрал.
– Я привык руками работать, а не языком, – уныло отозвался молодой человек.
– Тогда бери вилку и ешь.
Поланецкий засмеялся, но Марыня даже не улыбнулась: ей стало жалко Гонтовского, и она заговорила о вещах более доступных.
«Что это, кокетство или доброта?» – спрашивал себя Поланецкий.
Размышления его были прерваны вопросом Плавицкого, вспомнившего, видимо, свою последнюю поездку в Варшаву.
– Скажи, Стах, ты знаешь Букацкого?
– А как же! Ведь он и мне родня, даже еще более близкая.
– Мы чуть не с целым светом в родстве, буквально с целым светом! Букацкий был самым усердным Марыниным кавалером: все вечера подряд с ней танцевал.
– А теперь в награду отправлен пылиться на склад! – засмеялся Поланецкий. – Хотя этот, положим, не запылится, он так ревностно следит за собой, вроде вас, дядюшка. Первый франт в Варшаве! Что он поделывает, спрашиваете? Воздухом дышит, то есть выходит или выезжает прогуляться в хорошую погоду. А вообще он – порядочный оригинал, голова у него совсем по-особенному устроена. Такое замечает, на что другой внимания бы не обратил. Встречаемся мы как-то после его возвращения из Венеции, спрашиваю, что он видел. «Видел, говорит, плывут по каналу Скьявони пол яичной скорлупы и пол-лимона; встречаются, сталкиваются друг с дружкой, расходятся, опять сходятся, и вдруг – раз! – лимон оказался в скорлупе, и дальше поплыли уже вместе. Видишь, что значит гармония!» Вот все его занятия, хотя человек он образованный и большой знаток искусства.
– Говорят, он не без способностей?
– Возможно, только проку от них мало. Типичный небокоптитель. И был бы при этом хоть весел, а то еще вдобавок меланхолик. Да, забыл сказать: он в пани Эмилию влюблен.
– У Эмилии много бывает гостей? – спросила Марыня.
– Да нет. Я бываю, Васковский, Букацкий, ну, Машко еще, адвокат, – покупкой и продажей имений занимается.
– Ну да, она столько времени Литке уделяет, куда тут принимать гостей.
– Да, Литка, бедняжечка, – вздохнул Поланецкий. – Может, подлечится в Райхенгалле, дай-то бог!
И безработное лицо его омрачилось. Теперь Марыня в свой черед взглянула на него с симпатией. «Да, наверно, он добрый», – подумала она опять.
– Машко, Машко… – повторил, как бы про себя, Плавицкий. – Тоже за Марыней увивался. Но не понравился ей. А что до перепродажи имений, при нынешних жалких ценах…
– По словам Машко, именно сейчас выгодно их покупать.
Между тем обед подошел к концу, и они, перешли в гостиную пить кофе. Плавицкий подшучивал над Гонтовским, что обыкновенно служило у него признаком хорошего настроения, а молодой человек довольно терпеливо сносил насмешки ради Марыни, но с такой миной, которая ясно говорила: «Кабы не она, ты бы у меня запел по-другому!» После кофе Плавицкий стал раскладывать пасьянс, а Марыня села за фортепьяно. Играла она не бог весть как, но было приятно смотреть на ее миловидную головку, которая с такой спокойной грацией вырисовывалась за пюпитром. Около пяти часов Плавицкий сказал, глянув на часы:
– Что-то Ямиши не едут.
– Приедут, – успокоила его Марыня.
Но с этой минуты он беспрестанно посматривал на часы, восклицая: «Что-то Ямиши не едут!» А около шести объявил замогильным голосом:
– Что-то случилось!
– Горе прямо с ним! – тихо сказала Марыня подошедшему к ней Поланецкому. – Ничего там не случилось, но папа весь вечер будет теперь не в духе.
У Поланецкого чуть было не вырвалось: выспится, дескать, и завтра опять повеселеет; но, видя неподдельную заботу на лице девушки, он сказал:
– Насколько мне помнится, это недалеко. Пошлите узнать, что там приключилось.
– Папа, может, послать кого-нибудь к Ямишам?
– Не изволь беспокоиться, – язвительно сказал Плавицкий. – Я поеду сам.
И, позвонив, велел запрягать.
– Enfin В конце концов (фр.).
, – в раздумье проговорил он, – почему бы девушке не остаться наедине с молодым человеком, никто не осудит, даже если застанет, это ведь не город. И потом, ты наш родственник… Гонтось, проводи-ка меня, пожалуйста, ты мне можешь понадобиться.
На лице молодого человека изобразилось крайнее неудовольствие.
– Я панне Марыне обещал лодку на воду столкнуть, садовник никак не может справиться, – сказал он, проведя рукой по светлым волосам. – А прошлое воскресенье дождь лил как из ведра, она мне не позволила.
– Ну так беги сейчас, до пруда тридцать шагов, успеешь обернуться.
И Гонтовскому волей-неволей пришлось отправиться в сад.
– Мигрень! Пари держу, что у нее мигрень! – твердил Плавицкий вслух, расхаживая по комнате и не обращая внимания на дочь и Поланецкого. – Гонтовский в случае нужды хоть доктора привезет, а этот тюфяк Ямиш, конечно, не догадается… Советник этот, которому все надо советовать, сам ничего не сделает. – И, обратясь к Поланецкому, словно ища, кому излить свое раздражение, в сердцах прибавил: – Ты и не представляешь, какой он тюфяк и растяпа!
– Кто?
– Ямиш.
– Папа… – начала было Марыня.
Но Плавицкий не дал ей договорить.
– Не нравится, знаю, не нравится тебе, что она питает ко мне капельку дружеского участия, – с нарастающим гневом сказал он. – Ну и читай на здоровье агрономические трактаты пана Ямиша, боготвори его, превозноси до небес, но и мне позволь самому выбирать себе друзей.
И тут Поланецкому еще раз представилась возможность удостовериться в Марыниной кротости: вместо того чтобы обидеться на отца, она подбежала к нему и, прижимаясь щекой к его крашеным усикам, стала приговаривать:
– Сейчас запрягут, сейчас, сейчас! Может, и мне с тобой поехать?.. Только не сердись, противный папка, а то еще заболеешь.
Плавицкий, видимо, действительно очень к ней привязанный, поцеловал ее в лоб.
– Знаю, знаю, ты у меня добрая девочка, – сказал он. – Но куда же это Гонтовский запропастился?
И, подойдя к открытой двери в сад, он стал звать молодого человека. Тот вскоре явился.
– Слишком далеко на берег вытащили, – сказал он, еле переводя дух, – и полна воды. Попробовал, да ничего не вышло.
– Ну, бери шляпу, и едем. Я слышу, экипаж уже подали.
Минуту спустя Марыня осталась с гостем одна.
– Папе не хватает в деревне общества, – сказала она, – поэтому он и дорожит так дружбой с пани Ямиш, но и муж ее на редкость благородный и образованный человек.
– Я видел его в костеле. У него вид был какой-то удрученный.
– Болен и утомлен: очень много работает.
– Совсем как вы.
– Нет, не как я. Пан Ямиш – образцовый хозяин, к тому же много пишет о сельском хозяйстве. Пан Ямиш – наша слава и гордость. Она женщина тоже хорошая, только, по-моему, немножко претенциозная.
– Экс-красавица.
– Вот именно. Я это отчасти приписываю деревенской жизни, накладывающей свой отпечаток. В городе в постоянном общении все наши странности и чудачества, наверно, больше сглаживаются, а здесь… отвыкаешь понемногу от людей, дичаешь и доходишь в обращении с ними до полной неестественности. Городским жителям все мы должны казаться смешными бирюками и чудаками.
– Не все! Не все! – запротестовал Поланецкий. – Вот вы, например, совсем не кажетесь.
– Это лишь вопрос времени, – улыбнулась Марыня.
– Но время несет с собой перемены.
– У нас мало что меняется, а если и меняется, большей частью к худшему.
– Но в девичьей жизни эти перемены нетрудно и предсказать.
– Для меня важнее всего сейчас, чтобы у папы уладилось все с Кшеменем.
– Значит, единственные цели ваши, главное в жизни – это папа и Кшемень?
– Да. Но я мало смыслю в делах, и помощница из меня плохая.
– Отец и Кшемень – больше ничего? – повторил Поланецкий.
Наступило молчание. Марыня спросила, не хочет ли он пройтись. Они спустились в сад и очутились вскоре на берегу пруда. Поланецкий, занимавшийся за границей спортом в разных клубах, сделал то, что не удалось Гонтовскому: спустил лодку на воду, но кататься на ней было нельзя из-за течи.
– Вот вам образчик моего хозяйства: дыра на дыре! – сказала со смехом Марыня. – И вину свалить не на кого: и сад, и пруд находятся всецело в моем ведении. Ну, да ладно, велю починить еще до того, как спустят пруд.
– Небось еще та самая лодка, на которой мне запрещалось кататься, когда я был мальчишкой.
– Очень может быть. Вещи меньше подвержены переменам и долговечней людей, вы разве не замечали? Грустно это сознавать.
– Авось мы окажемся долговечней этой утлой ладьи, насквозь пропитанной водой. Если это та же самая лодка, мне с ней положительно не везет. Раньше кататься не разрешали, сейчас вот оцарапался о какой-то ржавый гвоздь.
И, вытащив из кармана носовой платок, он левой рукой попытался перевязать палец на правой.
– У вас не получится, давайте лучше я, – сказала Марыня, следя за его неловкими попытками.
И стала завязывать ему руку, а он нарочно поворачивал ее, чтобы продлить удовольствие от этих нежных прикосновений. Затруднясь помехой, она взглянула на него, и глаза их встретились. Поняв его умысел, она покраснела и еще ниже опустила голову, будто целиком поглощенная своим занятием. У Поланецкого от ее близости, от исходившего от нее тепла забилось сердце.
– У меня сохранились очень приятные воспоминания о каникулах, которые я здесь проводил. Но те, что я теперь увезу, будут во сто крат приятней, – сказал он. – Вы так ко мне добры… Вы тут как цветок, в этом Кшемене. Нет, право же, я не преувеличиваю.
Марыня чувствовала, он говорит от чистого сердца, а смелость его приписала непосредственности натуры, а не желанию воспользоваться тем, что он остался с ней наедине, и потому не обиделась, а только сказала с притворной строгостью своим приятным негромким голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Обеих схоронил, а сам вот живу, – проговорил он.
В эту минуту пани Ямиш вышла из костела в сопровождении мужа, двух помещиков, которые о ней сплетничали перед обедней, и молодого Гонтовского.
– Будет садиться, обрати внимание, какие у нее стройные ножки, – шепнул Поланецкому Плавицкий.
Они присоединились к компании; последовали взаимные поклоны и приветствия. Плавицкий представил Поланецкого.
– Приехал вот дядюшку к груди прижать… чтобы покрепче поприжать, – прибавил он, обращаясь к пани Ямиш, довольный своим каламбуром.
– Разрешаем только первое, в противном случае ему придется иметь дело с нами, – отвечала дама.
– Имение мое недаром называется Кшемень Кшемень – кремень (пол.).
, – продолжал Плавицкий, – он, хоть и молод, может себе зубы об него обломать.
– Какое блистательное остроумие… C'est inoui! Это поразительно! (фр.)
– закатывая глазки, проговорила пани Ямиш. – Как вы себя чувствуете сегодня?
– Возле вас я молод и здоров.
– А Марыня?
– Она у ранней обедни была. Ждем вас к пяти часам. Моя маленькая хозяюшка ломает себе голову, как бы вас получше угостить. Однако какой сегодня чудесный день!..
– Если мигрень моя позволит… и, конечно, муж. Приедем непременно.
– А вы, господа?
– Благодарствуйте, – промямлил помещик.
– Итак, au revoir! до свидания! (фр.)
– Au revoir! – отвечала дама, протягивая руку Поланецкому. – Очень приятно с вами познакомиться.
Плавицкий подал свою и довел пани Ямиш до экипажа. Оба соседа-помещика укатили, и Поланецкий остался наедине с Гонтовским, который посматривал на него без особого дружелюбия. Поланецкий помнил его неуклюжим мальчиком, теперь же прежний увалень превратился в рослого, быть может, не отличающегося особым изяществом, но, бесспорно, видного мужчину с пышными русыми усами. Поланецкому не хотелось первым начинать разговор, но и Гонтовский, засунув руки в карманы, упорно молчал.
«Однако хорошим манерам он так и не научился», – подумал Поланецкий, в свою очередь почувствовав неприязнь к этому бирюку.
Тем временем вернулся Плавицкий, спросив первым делом у Поланецкого: «Видал?», – а затем обратясь к Гонтовскому:
– Ты, Гонтось, на своей бричке поезжай, у нас только два места.
– Я в бричке поеду, потому что собаку везу для панны Марыни, – ответил молодой человек и, поклонясь, удалился.
Минуту спустя Плавицкий с Поланецким уже катили по дороге в Кшемень.
– Гонтовский, кажется, родня вам? – спросил Поланецкий.
– Так, седьмая вода на киселе. Они совсем обеднели. У этого, Адольфа, хуторок один остался и в карманах пусто.
– Зато сердце есть.
Плавицкий поморщился.
– Тем хуже для него, если на что-нибудь такое рассчитывает. Человек он, может, неплохой, да не нашего круга. Ни воспитания, ни образования, ни состояния. Марыня его привечает, вернее, терпит.
– А! Терпит все-таки?
– Видишь ли: я жертвую собой ради Марыни и сижу в деревне, она жертвует собой ради меня и тоже сидит в деревне. Вот как дело обстоит. А какое в деревне общество? Пани Ямиш много старше ее, молодежи нет, развлечений никаких, что тут делать? Запомни, мой мальчик: в жизни всегда приходится чем-то жертвовать. Надо это понять – умом и сердцем. В особенности тем, кто принадлежит к почтенным, старинным семьям. А что до Гонтовского, он всегда у нас обедает по воскресеньям, а сегодня, как ты слышал, еще и собаку Марыне везет.
Они замолчали, экипаж медленно катил по песчаной дороге. Перед ними с березы на березу – теперь уже в сторону Кшеменя – перепархивали сороки. Сзади ехал в своей бричке Гонтовский, размышляя приблизительно так: «Если он явился выжимать из них деньги, я сверну ему шею, а вздумает свататься к Марыне – тоже сверну».
Он с детства невзлюбил Поланецкого. Когда они изредка встречались раньше, Поланецкий его высмеивал, а то и поколачивал, будучи старше на несколько лет.
Наконец они приехали и через полчаса все вместе с Марыней сидели в столовой. Щенок Гонтовского, пользуясь привилегией гостя, вертелся под столом и без стеснения вскакивал всем на колени, радостно виляя хвостом.
– Сеттер-гордон, – сказал Гонтовский, – глупый еще, но вообще эти собаки умные и очень привязчивые.
– Чудесный песик. Большое вам спасибо! – сказала Марыня, любуясь щенком, его черной блестящей шерстью и желтыми надбровьями.
– Пожалуй, ласков чересчур, – промолвил Плавицкий, прикрывая колени салфеткой.
– И для охоты лучше, чем обыкновенные сеттеры.
– А вы любительница охотиться? – спросил Поланецкий.
– Нет, меня это никогда не привлекало. А вы?
– Да мне редко удается. Я ведь городской житель.
– А у кого ты бываешь? – спросил Плавицкий.
– Почти ни у кого. У пани Эмилии, у Бигеля, моего компаньона, да Васковского, бывшего моего гимназического учителя, большого оригинала, – вот и все. По делам приходится, конечно, и еще с разными людьми встречаться.
– Никуда не годится, мой мальчик. Молодой человек обязан бывать в обществе, особенно если вхож в него по праву рождения. Ты ведь не выскочка какой-нибудь, перед тобой все двери открыты. Нет, ты послушай меня. Вот и с Марыней точно такая же история. Два года назад, когда ей сровнялось восемнадцать, отвез ее на зиму в Варшаву. Просто так это не делается, сам понимаешь, потребовались некоторые затраты и усилия с моей стороны. И что же? Сидела с пани Эмилией по целым дням и книжки читала. Как родилась дикаркой, так дикаркой и останется. Можете пожать друг другу руки.
– Вашу руку! – весело воскликнул Поланецкий.
– Нет, по совести – не могу! – засмеялась она. – Потому что было не совсем так. Книжки мы читали, но я часто и выезжала с папой. Натанцевалась, кажется, на всю жизнь.
– Ну, не зарекайтесь.
– Я не зарекаюсь, но ни капельки не жалею.
– Значит, не сохранилось приятных воспоминаний.
– Одно дело вспоминать, а другое – держать в памяти.
– Что вы этим хотите сказать?
– Память – это как огромный склад, где хранится все прошлое, а воспоминания – крупицы, которые извлекаешь оттуда.
И, словно испугавшись собственной смелости, с какой она пустилась в отвлеченные дефиниции памяти и воспоминаний, Марыня залилась краской.
«Мила и притом неглупа», – подумал Поланецкий и сказал вслух:
– Вероятно! Мне и в голову не пришло!
И взглянул на нее с симпатией. Смущенная и вместе польщенная похвалой, Марыня и впрямь была мила. Еще сильней она покраснела, когда молодой человек продолжил самоуверенно:
– Завтра, перед отъездом, надо будет попросить и для меня оставить на складе хотя бы… местечко.
Но тон был шутливый, так что невозможно было обижаться.
– Хорошо, но тогда и я попрошу о том же… – сказала она не без кокетства.
– Ну, в таком случае и зачищу же я на свой склад, придется мне, видно, насовсем том поселиться!
Для недавнего знакомства это было, пожалуй, несколько нескромно, но Плавицкий воскликнул:
– Молодец! Не то что Гонтось, молчит, как воды в рот набрал.
– Я привык руками работать, а не языком, – уныло отозвался молодой человек.
– Тогда бери вилку и ешь.
Поланецкий засмеялся, но Марыня даже не улыбнулась: ей стало жалко Гонтовского, и она заговорила о вещах более доступных.
«Что это, кокетство или доброта?» – спрашивал себя Поланецкий.
Размышления его были прерваны вопросом Плавицкого, вспомнившего, видимо, свою последнюю поездку в Варшаву.
– Скажи, Стах, ты знаешь Букацкого?
– А как же! Ведь он и мне родня, даже еще более близкая.
– Мы чуть не с целым светом в родстве, буквально с целым светом! Букацкий был самым усердным Марыниным кавалером: все вечера подряд с ней танцевал.
– А теперь в награду отправлен пылиться на склад! – засмеялся Поланецкий. – Хотя этот, положим, не запылится, он так ревностно следит за собой, вроде вас, дядюшка. Первый франт в Варшаве! Что он поделывает, спрашиваете? Воздухом дышит, то есть выходит или выезжает прогуляться в хорошую погоду. А вообще он – порядочный оригинал, голова у него совсем по-особенному устроена. Такое замечает, на что другой внимания бы не обратил. Встречаемся мы как-то после его возвращения из Венеции, спрашиваю, что он видел. «Видел, говорит, плывут по каналу Скьявони пол яичной скорлупы и пол-лимона; встречаются, сталкиваются друг с дружкой, расходятся, опять сходятся, и вдруг – раз! – лимон оказался в скорлупе, и дальше поплыли уже вместе. Видишь, что значит гармония!» Вот все его занятия, хотя человек он образованный и большой знаток искусства.
– Говорят, он не без способностей?
– Возможно, только проку от них мало. Типичный небокоптитель. И был бы при этом хоть весел, а то еще вдобавок меланхолик. Да, забыл сказать: он в пани Эмилию влюблен.
– У Эмилии много бывает гостей? – спросила Марыня.
– Да нет. Я бываю, Васковский, Букацкий, ну, Машко еще, адвокат, – покупкой и продажей имений занимается.
– Ну да, она столько времени Литке уделяет, куда тут принимать гостей.
– Да, Литка, бедняжечка, – вздохнул Поланецкий. – Может, подлечится в Райхенгалле, дай-то бог!
И безработное лицо его омрачилось. Теперь Марыня в свой черед взглянула на него с симпатией. «Да, наверно, он добрый», – подумала она опять.
– Машко, Машко… – повторил, как бы про себя, Плавицкий. – Тоже за Марыней увивался. Но не понравился ей. А что до перепродажи имений, при нынешних жалких ценах…
– По словам Машко, именно сейчас выгодно их покупать.
Между тем обед подошел к концу, и они, перешли в гостиную пить кофе. Плавицкий подшучивал над Гонтовским, что обыкновенно служило у него признаком хорошего настроения, а молодой человек довольно терпеливо сносил насмешки ради Марыни, но с такой миной, которая ясно говорила: «Кабы не она, ты бы у меня запел по-другому!» После кофе Плавицкий стал раскладывать пасьянс, а Марыня села за фортепьяно. Играла она не бог весть как, но было приятно смотреть на ее миловидную головку, которая с такой спокойной грацией вырисовывалась за пюпитром. Около пяти часов Плавицкий сказал, глянув на часы:
– Что-то Ямиши не едут.
– Приедут, – успокоила его Марыня.
Но с этой минуты он беспрестанно посматривал на часы, восклицая: «Что-то Ямиши не едут!» А около шести объявил замогильным голосом:
– Что-то случилось!
– Горе прямо с ним! – тихо сказала Марыня подошедшему к ней Поланецкому. – Ничего там не случилось, но папа весь вечер будет теперь не в духе.
У Поланецкого чуть было не вырвалось: выспится, дескать, и завтра опять повеселеет; но, видя неподдельную заботу на лице девушки, он сказал:
– Насколько мне помнится, это недалеко. Пошлите узнать, что там приключилось.
– Папа, может, послать кого-нибудь к Ямишам?
– Не изволь беспокоиться, – язвительно сказал Плавицкий. – Я поеду сам.
И, позвонив, велел запрягать.
– Enfin В конце концов (фр.).
, – в раздумье проговорил он, – почему бы девушке не остаться наедине с молодым человеком, никто не осудит, даже если застанет, это ведь не город. И потом, ты наш родственник… Гонтось, проводи-ка меня, пожалуйста, ты мне можешь понадобиться.
На лице молодого человека изобразилось крайнее неудовольствие.
– Я панне Марыне обещал лодку на воду столкнуть, садовник никак не может справиться, – сказал он, проведя рукой по светлым волосам. – А прошлое воскресенье дождь лил как из ведра, она мне не позволила.
– Ну так беги сейчас, до пруда тридцать шагов, успеешь обернуться.
И Гонтовскому волей-неволей пришлось отправиться в сад.
– Мигрень! Пари держу, что у нее мигрень! – твердил Плавицкий вслух, расхаживая по комнате и не обращая внимания на дочь и Поланецкого. – Гонтовский в случае нужды хоть доктора привезет, а этот тюфяк Ямиш, конечно, не догадается… Советник этот, которому все надо советовать, сам ничего не сделает. – И, обратясь к Поланецкому, словно ища, кому излить свое раздражение, в сердцах прибавил: – Ты и не представляешь, какой он тюфяк и растяпа!
– Кто?
– Ямиш.
– Папа… – начала было Марыня.
Но Плавицкий не дал ей договорить.
– Не нравится, знаю, не нравится тебе, что она питает ко мне капельку дружеского участия, – с нарастающим гневом сказал он. – Ну и читай на здоровье агрономические трактаты пана Ямиша, боготвори его, превозноси до небес, но и мне позволь самому выбирать себе друзей.
И тут Поланецкому еще раз представилась возможность удостовериться в Марыниной кротости: вместо того чтобы обидеться на отца, она подбежала к нему и, прижимаясь щекой к его крашеным усикам, стала приговаривать:
– Сейчас запрягут, сейчас, сейчас! Может, и мне с тобой поехать?.. Только не сердись, противный папка, а то еще заболеешь.
Плавицкий, видимо, действительно очень к ней привязанный, поцеловал ее в лоб.
– Знаю, знаю, ты у меня добрая девочка, – сказал он. – Но куда же это Гонтовский запропастился?
И, подойдя к открытой двери в сад, он стал звать молодого человека. Тот вскоре явился.
– Слишком далеко на берег вытащили, – сказал он, еле переводя дух, – и полна воды. Попробовал, да ничего не вышло.
– Ну, бери шляпу, и едем. Я слышу, экипаж уже подали.
Минуту спустя Марыня осталась с гостем одна.
– Папе не хватает в деревне общества, – сказала она, – поэтому он и дорожит так дружбой с пани Ямиш, но и муж ее на редкость благородный и образованный человек.
– Я видел его в костеле. У него вид был какой-то удрученный.
– Болен и утомлен: очень много работает.
– Совсем как вы.
– Нет, не как я. Пан Ямиш – образцовый хозяин, к тому же много пишет о сельском хозяйстве. Пан Ямиш – наша слава и гордость. Она женщина тоже хорошая, только, по-моему, немножко претенциозная.
– Экс-красавица.
– Вот именно. Я это отчасти приписываю деревенской жизни, накладывающей свой отпечаток. В городе в постоянном общении все наши странности и чудачества, наверно, больше сглаживаются, а здесь… отвыкаешь понемногу от людей, дичаешь и доходишь в обращении с ними до полной неестественности. Городским жителям все мы должны казаться смешными бирюками и чудаками.
– Не все! Не все! – запротестовал Поланецкий. – Вот вы, например, совсем не кажетесь.
– Это лишь вопрос времени, – улыбнулась Марыня.
– Но время несет с собой перемены.
– У нас мало что меняется, а если и меняется, большей частью к худшему.
– Но в девичьей жизни эти перемены нетрудно и предсказать.
– Для меня важнее всего сейчас, чтобы у папы уладилось все с Кшеменем.
– Значит, единственные цели ваши, главное в жизни – это папа и Кшемень?
– Да. Но я мало смыслю в делах, и помощница из меня плохая.
– Отец и Кшемень – больше ничего? – повторил Поланецкий.
Наступило молчание. Марыня спросила, не хочет ли он пройтись. Они спустились в сад и очутились вскоре на берегу пруда. Поланецкий, занимавшийся за границей спортом в разных клубах, сделал то, что не удалось Гонтовскому: спустил лодку на воду, но кататься на ней было нельзя из-за течи.
– Вот вам образчик моего хозяйства: дыра на дыре! – сказала со смехом Марыня. – И вину свалить не на кого: и сад, и пруд находятся всецело в моем ведении. Ну, да ладно, велю починить еще до того, как спустят пруд.
– Небось еще та самая лодка, на которой мне запрещалось кататься, когда я был мальчишкой.
– Очень может быть. Вещи меньше подвержены переменам и долговечней людей, вы разве не замечали? Грустно это сознавать.
– Авось мы окажемся долговечней этой утлой ладьи, насквозь пропитанной водой. Если это та же самая лодка, мне с ней положительно не везет. Раньше кататься не разрешали, сейчас вот оцарапался о какой-то ржавый гвоздь.
И, вытащив из кармана носовой платок, он левой рукой попытался перевязать палец на правой.
– У вас не получится, давайте лучше я, – сказала Марыня, следя за его неловкими попытками.
И стала завязывать ему руку, а он нарочно поворачивал ее, чтобы продлить удовольствие от этих нежных прикосновений. Затруднясь помехой, она взглянула на него, и глаза их встретились. Поняв его умысел, она покраснела и еще ниже опустила голову, будто целиком поглощенная своим занятием. У Поланецкого от ее близости, от исходившего от нее тепла забилось сердце.
– У меня сохранились очень приятные воспоминания о каникулах, которые я здесь проводил. Но те, что я теперь увезу, будут во сто крат приятней, – сказал он. – Вы так ко мне добры… Вы тут как цветок, в этом Кшемене. Нет, право же, я не преувеличиваю.
Марыня чувствовала, он говорит от чистого сердца, а смелость его приписала непосредственности натуры, а не желанию воспользоваться тем, что он остался с ней наедине, и потому не обиделась, а только сказала с притворной строгостью своим приятным негромким голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73