- Так ты ручаешься за это? Я тебе, конечно, верю, Гэй, но хочу быть до конца убеждена: ты действительно поняла все правильно? Все это так? Ты понимаешь, насколько это серьезно, поэтому еще раз обдумай все как следует.
- Миссис Харт, я ручаюсь вам, все, что я рассказала, правда, - спокойно ответила Гэй. - Более того, я ничего не добавляла и не убавляла, не допустила никаких преувеличений.
- У тебя все?
- Нет, есть еще кое-что. - Нагнувшись, она взяла сумочку и достала оттуда кассету, которую положила на стол перед Эммой.
- Что это? - спросила Эмма, внимательно глядя на маленький прямоугольник.
- Здесь записано все, что говорилось тогда в зале заседаний, миссис Харт. Конечно, кроме того, что было сказано до моего прихода. И нескольких первых фраз, которые я не записала.
Эмма окинула ее непонимающим взглядом, брови ее медленно поползли наверх, с языка вот-вот готов был сорваться вопрос. Но Гэй опередила ее.
- Я ведь уже говорила вам, миссис Харт, что магнитофон в комнате был включен. Именно из-за этого я и вернулась обратно в офис. Очутившись в архивной комнате и услыхав спор за неплотно прикрытой дверью, я ненамного отвлеклась. Потом выключила свет, чтобы, паче чаяния, меня не могли там увидеть. И тут в темноте заметила мигающий красный огонек магнитофона. Я решила выключить его. Но что-то остановило меня. Пусть, подумала я, их разговор будет записан на пленке. Я уже успела понять его важность. Тогда, вместо того, чтобы выключить магнитофон, я нажала на клавишу записи. На пленку попало все, даже то, что говорилось уже потом, когда я прикрыла дверь поплотней и сама уже не могла слышать их разговора.
Эмма с трудом смогла удержаться от желания рассмеяться - громким и горьким смехом. Она сдержалась лишь потому, что Гэй, услышав ее смех, наверняка подумала бы, что она или сошла с ума и потеряла рассудок, или уж, во всяком случае, с ней случилась истерика. Дураки! Боже, какие вы все-таки дураки! - подумалось ей. - Вот уж действительно ирония судьбы! Выбрать для своего заговора зал заседаний правления ее собственной компании. Да, роковая ошибка с их стороны. Первая и непоправимая ошибка. Кит и Робин являлись директорами компании „Харт Энтерпрайзиз”, но ни тот, ни другой не состояли членами правления компании „Харт Сторз” и обычно не присутствовали поэтому на заседаниях, проводившихся в здании этого лондонского универмага. Так что им не было известно ее недавнее распоряжение об установке звукозаписывающей аппаратуры, с тем чтобы - ее идефикс! - экономить время и освободить Гэй от необходимости вести протокол заседания (обычно она расшифровывала записи позже, в удобное для себя время).
Микрофоны подвесили под столом в зале заседаний, так что их не было заметно со стороны. Подобная „секретность”, впрочем, вызывалась лишь соображениями эстетики: в зале, выдержанном в элегантном стиле первых Георгов, современные микрофоны выглядели бы неуместными. Особенно на фоне антиквариата и роскошных произведений живописи. Эмма взглянула на пленку, лежавшую на стеклянной поверхности стола. Ей казалось, что эта свернувшаяся кольцом ядовитая змея была воплощением дьявола. Дрожа от брезгливости, она села на свое место за столом, не в силах, вместе с тем, оторвать взгляда от маленького мотка коварной пленки, которой суждено было стать орудием возмездия, орудием, с чьей помощью эти двое будут раздавлены.
- Ты ведь, наверное, ее прослушала, Гэй?
- Да, миссис Харт. Дождалась, пока они уйдут, и прослушала все с самого начала. Взяла ее домой в пятницу - и с тех пор не спускаю с нее глаз.
- Там есть что-нибудь еще? Кроме того, что ты мне уже рассказала?
- Они говорили еще минут десять. Обсуждали...
Эмма жестом руки остановила ее. Она слишком устала, чтобы выслушивать окончание этого кошмарного диалога.
- Не стоит, Гэй. Я прослушаю потом. Я уже и так достаточно знаю.
Эмма встала из-за стола и подошла к окну. Держалась она прямо и выглядела спокойной, хотя по ковру ступала медленно, словно увязая в густом ворсе. Слегка раздвинув занавеси, она увидела, что за окном идет снег. Сверкающие снежинки падали маленькими кристалликами, кружившимися на ветру: часть из них попадала на стекло, покрывая его тонким слоем белой пленки, напоминавшей своими узорами кружева. Впрочем, под ярким солнцем снежинки быстро таяли - маленькие водяные струи бежали по окну и устремлялись вниз, превращаясь ближе к земле в самый настоящий дождик. Эмма некоторое время глядела вниз, туда, где по Пятой авеню медленным нескончаемым потоком двигался транспорт. Ей казалось, что все это происходит где-то далеко-далеко от нее. Комната вдруг наполнилась тишиной, словно весь мир вокруг неожиданно остановился и затих. Затих навечно.
Голова раскалывалась. Она прижалась лбом к стеклу, закрыла глаза: мозг сверлила неотвязная мысль об этих двоих, ее сыновьях, особенно о Робине, ее любимчике. Несколько лет назад они поссорились - и все из-за предложения продать акции „Харт Сторз” консорциуму, стремившемуся к расширению. Предложение о покупке грянуло буквально как гром среди ясного неба. Она не желала о нем даже слышать, не говоря уже о том, чтобы серьезно его обсуждать. Когда Эмма отказалась разговаривать с консорциумом, Робин громогласно стал обвинять ее в том, что причина, по которой его мать не хочет продавать компанию, очень простая: ей жаль терять власть! Его выпады были столь яростными и ядовитыми, что сначала это ее озадачило, а потом просто взбесило. Откуда эта наглость, эта желчь, спрашивала она себя? И он еще осмеливается диктовать ей, как ей поступать с ее же собственностью! К которой он лично вообще не имел никакого отношения! Если не считать, впрочем, что она приносила его матери прибыль, и тем самым какие-то деньги перепадали и ему... Робин, красавец, франт, блестящий политик, ставший членом парламента. Робин - с его страдалицей-женой, с его бесконечными любовницами, с его довольно сомнительными знакомствами среди мужчин и пристрастием к роскошной жизни. Так значит, он-то и был на сей раз главным заговорщиком, инициатором этого гнусного дела. Сомнений быть не могло!
Кит, ее старший сын, не обладал ни достаточным воображением, ни решимостью, чтобы пойти на столь грязное и низкое дело. Но если ему и не хватало воображения, то он возмещал это за счет тупого упорства и упрямства, а уж терпеливости ему было не занимать. О, этот человек годами мог ждать того, к чему стремился, а уж ей-то было доподлинно известно, что он мечтал стать владельцем всех ее магазинов.
Между тем никаких способностей в сфере розничной торговли за ним никогда не водилось. Кое-как ей удалось в свое время, когда Кит был еще совсем молодым, пристроить его к работе в „Харт Энтерпрайзиз”, где он специализировался на суконно-камвольных комбинатах Йоркшира, - с этим делом он вроде бы справлялся относительно успешно. Да, его всегда - она хорошо знала это - можно было к чему-то пристроить, умело направить. „Именно это и сделал сейчас Робин”, - подумала Эмма с презрением.
Подумала она и о трех своих дочерях, и при мысли о них на губах ее заиграла горькая усмешка. Старшая дочь, Эдвина, ее первенец. Боже, она, ее мать, работала, как вол, и сражалась ради своей Эдвины, как тигрица! А ведь она сама была тогда еще практически девчонкой. И как же она любила своего первенца, все сердце ей отдавала. При этом она постоянно чувствовала, что Эдвина не отвечает ей тем же: девочкой она держалась на редкость отчужденно, девушкой никогда не пыталась стать ей ближе - впоследствии же эта отчужденность превратилась в ледяную холодность. Во время той истории с предложением консорциума Эдвина стала союзницей Робина, поддерживая его с начала и до самого конца. Сейчас, несомненно, она являлась его главной сторонницей в грязном сговоре. А в то, что к ним примкнула также Элизабет (они с Робином близнецы), поверить было трудно. Впрочем, если хорошенько все себе представить... Привлекательная, необузданная и абсолютно неприручаемая, Элизабет, с ее обманчивым обаянием и утонченными чертами лица, всегда тянулась к роскоши, шла ли речь о мужьях, одежде или путешествиях. Ей постоянно недоставало денег - и сколько бы их ни появлялось, она, как и Робин, не могла остановиться.
Единственной, на кого Эмма могла полностью положиться, была Дэзи: из всех детей она одна по-настоящему любила свою мать. Неудивительно, что она не принимала участия в этом гнусном заговоре: Дэзи ни за что не стала бы вместе с остальными требовать расчленения „Харт Энтерпрайзиз”, как предлагал Робин. И дело тут не только в любви и преданности по отношению к матери, но и в ее безграничном уважении к ней и вере в правильность ее суждений. Ни разу не сомневалась Дэзи ни в ее выборе, ни в ее решениях, осознавая, как никто другой, что они продиктованы правилами честной игры и являются результатом продуманного распорядка действий.
Дэзи была самой младшей из ее детей и так же сильно отличалась от самой Эммы и внешностью, и характером, как и остальные, но с матерью ее связывали узы взаимной привязанности такой глубины и силы, что это чувство скорее можно было бы назвать преклонением. Дэзи, ее Дэзи, сама нежность и деликатность, честность, справедливость и доброта. В прежние годы Эмма на раз задумывалась над тем, не повредят ли Дэзи в жизни эти качества, делавшие ее беззащитной и уязвимой перед лицом жесткого мира. Однако со временем мать осознала, что у Дэзи весьма крепкая сердцевина, что позволяло ей проявлять упорство и не поддаваться никакому давлению со стороны. По-своему она ничуть не уступала Эмме, когда речь шла о принципах, проявляя мужество и храбрость в поступках и постоянство в своих привязанностях. Со временем Эмма поняла: доброта Дэзи служила для нее наилучшей формой защиты, образовывая своего рода блестящую кольчугу, не пропускавшую ударов, и помогая Дэзи выходить невредимой из любых поединков.
И другие люди это знали, думала сейчас Эмма, глядя из своего окна на панораму Манхэттена. В голове по-прежнему стоял хаос, и сердце замирало от того отчаяния, в пучину которого его ввергли. Потрясение, вызванное предательством ее детей, не проходило; однако состояние шока, испытанного ею вначале, как будто ее ударили дубинкой по голове, постепенно исчезало. Она обнаружила, что, как ни силен был удар молнии, поразивший ее, она понемногу начинала приходить в себя. Все рассказанное Гэй больше уже не казалось таким невероятным. Конечно, она не ожидала подобного предательства со стороны своих детей, не думала, что они решатся на такое. Но в жизни теперь мало что уже могло ее поразить: став мудрой и пройдя через многие испытания, Эмма и к этому предательству внутри собственной семьи отнеслась как к данности, с которой приходится считаться.
Она уже давно поняла, что кровные узы вовсе не предполагают сами по себе ни верности, ни любви. В ее собственном случае, если не считать Дэзи, никак не применима пословица „кровь людская не водица”, с горечью констатировала Эмма. Она вспомнила один разговор, который у нее состоялся однажды с Генри Росситером, ее банкиром. С того времени прошло уже немало лет, но каждая фраза, каждый нюанс этого разговора звучали в ее ушах так, словно, это было только вчера. Дэзи, сказал он ей, подобна нежной голубке, которую швырнули на растерзание хищным гадам. Эмма даже вздрогнула от отвращения при этом жестоком и страшном сравнении. Чтобы как-то рассеять вставшую перед ее глазами чудовищную картину, нарисованную Генри, она сказала ему тогда, что это дикое сравнение попахивает мелодрамой. Она даже рассмеялась тогда, чтобы он не заметил ее истинной реакции. Теперь, в холодный январский день, на семьдесят девятом году жизни, она вспомнила слова банкира, зловещие, но правдивые. Ведь Дэзи действительно оказалась одна в логове отвратительных хищников - четверых ее, Эммы, детей, которых она родила и выкормила. Детей, которые сейчас, объединившись, поднялись против нее, своей матери! Вот уж правда, змеиное гнездо, точнее не скажешь.
Резко отвернувшись от окна, Эмма вернулась к столу. Она опустилась на стул, и ее цепкий взгляд остановился на миг на лежавшей перед ней отвратительной кассете: положив портфель на стол, она брезгливо швырнула кассету туда, не произнеся ни единого слова.
Гэй в оцепенении наблюдала за Эммой: такой она ее еще никогда не видела! Лицо, застывшее в суровом окаменении, изможденное, с впалыми щеками. Высокие скулы, которые и всегда-то заметно выдавались, сейчас были прямо-таки обтянуты кожей: казалось, на лице вообще не оставалось никакой плоти - кожа да кости. От природы бледное, оно стало теперь землистым. Румяна на щеках выглядели грубо, а губы, под глянцем красной помады, приобрели фиолетовый оттенок. Широко расставленные зеленые глаза, всегда такие ясные, блестящие, все понимающие, сейчас затуманились, в них застыло выражение глухой боли, глубокого разочарования и муки. Гэй лицо Эммы показалось посмертной маской - она знала, что эта страшная и разительная перемена была вызвана гнусным сговором ее собственных детей.
Гэй вдруг обнаружила в лице Эммы что-то чрезвычайно хрупкое и уязвимое. Вся она выглядела в этот момент такой дряхлой, что секретарше захотелось подбежать к ней и обнять, как маленькую. Но она сдержалась, боясь, что та сочтет подобный порыв непрошеным вмешательством. Ей было хорошо известно, насколько миссис Харт всегда полагается только на себя, как она горда и независима и никого не допускает в мир своих чувств и мыслей.
Гэй, правда, постаралась отыскать слова утешения, чтобы как-то выразить всю глубину своего понимания и преданности, но найти нужные слова для того, чтобы миссис Харт увидела ее расположение и заботу, оказалось совсем не просто, особенно теперь, когда все ее чувства были в смятении при виде этого осунувшегося и сразу постаревшего лица.
- Вы не заболели, миссис Харт? Может быть, я чем-то могла бы вам помочь? - только и спросила она тихим заботливым голосом.
- Не волнуйся, Гэй. Через пару минут я буду опять в полном порядке, - попыталась улыбнуться Эмма. Она опустила голову, чувствуя, что к глазам подступают слезы. Немного подождав, она нашла в себе достаточно сил, чтобы посмотреть Гэй в глаза:
- Извини, но мне лучше будет пока побыть некоторое время одной, - произнесла Эмма. - Надо кое-что обдумать. Будь добра, завари мне чай и принеси минут через десять, хорошо?
- Конечно, конечно, миссис Харт, - поспешно согласилась ее секретарша. - Если вы и правда уверены, что вам не нужна сейчас моя помощь. - И она направилась к двери, все-таки немного поколебавшись.
- Не волнуйся. Я прекрасно справлюсь и одна, - улыбнулась Эмма.
Как только Гэй вышла из комнаты, Эмма откинулась на спинку стула, закрыла глаза и постаралась расслабить одеревеневшие мышцы. „Сперва „Сайтекс”, потом эта ужасная история, - устало подумала она. - А тут еще Пола и ее интерес к Джиму Фарли. И вечно мое прошлое преследует меня по пятам”, - с грустью вздохнула она, в глубине души, прекрасно понимая, что от прошлого не может уйти никто. Тяжелым бременем оно лежит на настоящем и будущем, и нести это бремя приходится человеку всю свою жизнь. Есть ли в этом ее вина? Могла ли она поступать как-то иначе?
Она задавала себе эти вопросы, искала ответы, а мысли ее все возвращались и возвращались к детям.
Много лет назад, когда Эмма была еще совсем молодой женщиной, она с тревогой замечала у своих детей некоторые неприятные черты и думала: „Это все моя вина. Я сделала их такими, какие они есть. Кого-то из них я попросту упустила, а к иным была привязана чересчур сильно и безрассудно. Но и тем и другим я всегда потакала, и поэтому все мои дети оказались слишком избалованными”. Но по мере того, как сама она становилась с годами старше и мудрее, чувство собственной вины за то, какими выросли ее дети, постепенно растворялось. Человек, поняла Эмма, в значительной степени сам ответственен за свой характер. В конце концов она пришла к выводу, что если характер действительно определяет судьбу, то, значит, каждый мужчина и каждая женщина создают для себя одни рай на земле, а другие - ад. Именно тогда до нее дошел смысл слов, когда-то сказанных Полем Макгиллом: „Мы все, Эмма, творцы собственной жизни, и проживаем такую жизнь, какую себе создали. Так что некого обвинять в своих неудачах и некого благодарить за свои победы”. С этого времени она внутренне успокоилась, и ее больше уже не терзали подчас мучительные переживания за судьбу своих детей. Она перестала тревожиться и понапрасну изводить себя, беспрестанно чувствуя вину за их слабости и недостатки. Они, и только они несут ответственность за свои поступки и свою жизнь, а что касается ее, их матери, то она никакой вины за их судьбы чувствовать не должна.
Обо всем этом ей подумалось сейчас, когда она перебирала в памяти слова Поля Макгилла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56