Сейчас оно не кривилось и не корчилось в муках Ц одна половин
а его кричала ужасно и дико, другая словно плакала, жалобясь, а быть может,
насмехалась над первой сквозь слезы.
На станции Кузьма Прохоров узнал, что неподалеку, километрах в пятнадцат
и, есть лесосека, куда требуются рабочие. Там он и устроился пилоправом. Ле
с валили, чтобы тянуть высоковольтные провода, делать дороги, да вырубал
и рабочие площади для карьеров. Нашли здесь особые глины, из которых хоте
ли наладить огнеупорное производство. Мужики, не привыкшие к лесорубном
у делу, пилили лес двуручными пилами, и начальник участка, и мастер, и Кузь
ма-пилоправ приложили немало старания, чтобы приучить их к лучку Ц легк
ой и сподручной пиле.
Может, Кузьма остался бы здесь в уважении, может, и воевать пошел отсюда, н
е случись одна встреча. На участок приняли парня из уголовников, посколь
ку работать всем нужно. Бойкий уголовник быстро выдвинулся в учетчики. М
ужики-лесорубы, текучие, временные, терпели его, но дотерпеть не смогли.
Однажды в пилоправку к Кузьме пришел засекинский мужик его возраста, кот
орый Кузьму знал и всю его историю тоже знал. Посидел, выкурил папиросу и н
ачал сбоку:
Ц Раньше-то пилы были не то что нынче Ц из шведской стали пилы-то были, а
то и английский металл. Говорят, из того металла еще раньше шпаги делали, а
потом, значит, пилы.
Ц И наш металл ничего, Ц сказал Кузьма. Ц Из нашего тоже шпаги делали. Н
ебось Суворов не английской шпагой орудовал, небось нашей.
Ц И то, Ц согласился мужик. Покряхтел, поскрипел табуреткой. Ц Кузьма, п
оделай чего с этим учетчиком. Ну хоть начальству доложи, что ли.
Кузьма знал, что учетчик намеряет меньше, чем напилено, если ему не дают на
руку. А если дают Ц намеряет больше. Так на так у него и сходится.
Ц Чего же вы сами-то не доложите? Ц спросил он. Ц Мою работу он не учитыв
ает.
Мужик помялся, покряхтел, туже заскрипел табуреткой и еще папироску выку
рил.
Ц Да ведь уголовный он. Гляди, пырнет ножиком, и концы в лес.
Ц А меня не пырнет?
Ц Ты с ним того, ты с ним из одних мест. Разговор ихний знаешь Ц тебе ловче
е. Ты его пристыди хоть. Говорят, у них закон есть: если по-честному Ц обижа
ть нельзя. Мы лучше ему по сговору платить будем от каждого, чтобы со всех,
без обиды.
Кузьма сидел молча, и мужик молчал, курил одну папироску за другой, потом в
друг налился густой кровью, посиневшей от застойной злости.
Ц Сделай, Кузьма, не то я пол-литру выпью и хвачу его топором.
Ц Хватишь? Ц спросил Кузьма.
Ц Ух, хвачу…
Кузьма сказал начальнику, чтобы учетчика приструнили.
Ц Не то быть беде, Ц объяснил он.
На следующий день учетчик встретил его у столовой. Сапоги у него хромовы
е в гармошку, а брюки у него черные с напуском, а ворот рубашки поверх пидж
ака и расстегнут глубоко, чтобы наколки синие были на виду. Поколупывая з
емлю носком сапога, учетчик сказал, шепелявя и присвистывая:
Ц Ну ты, олень, лось, это ты мне растырку ладишь? Ну, я тебе приделаю, падла д
ешевая.
Кузьма отстранил его рукой от двери. Получил щи в окошке, пошел на свое мес
то за дощатым столом на козлах, где всегда сидел. На его месте сидел учетчи
к. Поняв, что учетчик сел на его место специально, чтобы завести скандал, а
может, и драку, Кузьма, обойдя стол, сел с другой стороны Ц лесорубы подви
нулись, освободив ему место.
Учетчик зубоскалил и пыжился, пока что в рамках дозволенного сыпал матом
, чмокал, и присвистывал, и шепелявил. Парни, сидевшие возле него, посмеива
лись и тоже пыжились, поглядывая на мужиков, старших возрастом, снисходи
тельно и победно. Учетчиковы похлопывания и подмигивания, учетчикова бл
атная дружба и бойкость будоражили их.
Ц Вот он, Ц неожиданно сказал учетчик, кивнув на Кузьму. Ц Эксплуатато
р беспорточного занюханного крестьянства. Я вор? Я перед ним цыпленок, су
ка буду. Он же кулак. Он с вас семь шкур драл. Кулак кулаком и остался. Небось
на делянку не идет Ц устроился, пилы точит, а вы его обрабатываете, как бу
дто мы сами не мужики, сами пилу наточить не можем. Я бы ему шнифты выколол,
кишки вынул и на березе сушить повесил. Ишь рожа Ц кирпича просит.
Парни посмеивались. Мужики посматривали на Кузьму исподлобья, глаза их к
ак бы подталкивали его. Кузьма щи хлебал. Тошнота подступала к горлу, в уша
х стоял размеренный стук, словно отбивали где-то рядом лопату на бабке, ка
к косу.
Учетчик наклонился к нему через стол.
Ц Ну ты, враг народа, чего молчишь?
Кузьма встал… и грохнул учетчика закаменевшим кулаком по темени.
В районе, у следователя, в присутствии Кузьмы мужик засекинский, который
просил заступиться, говорил следователю запальчивым голосом и в Кузьму
пальцем тыкал:
Ц Я ни за того не заступлюсь, ни за этого. Одного поля ягода Ц душегубцы. Н
аше дело лес пилить, и вы нас не впутывайте…
Кузьму посадили под следствие в тюрьму…
А из тюрьмы его вывел немецкий солдат с автоматом. В канцелярии за столом
Ц офицер в черной форме. За его плечом Ц переводчик. Офицер держал в рука
х папку. Через переводчика он долго и дотошно, как на следствии, спрашивал
о причинах убийства, о Кузьмовой жизни, потом положил папку в шкаф. Потом д
олго думал. Потом долго говорил что-то переводчику ровным голосом.
Ц Что было, то сплыло, Ц сказал переводчик. Ц Начнешь новую жизнь. Он до
лго внушал Кузьме о возможностях, которые наконец открываются перед тем
ным россиянином. Кузьма слушал плохо, тупо. Он был как бы пустой изнутри Ц
душа словно спряталась куда-то на время, а быть может, и совсем оставила е
го. Отчетливой была у Кузьмы лишь досада, что в суматохе отступления его н
е успели судить и оставили его немцам.
Писарь-солдат оформил ему документы, приклеив фотокарточку, взятую из т
юремного дела.
Кузьма шел от тюрьмы по пустым мощеным улицам районного города, где когд
а-то бывали шумные ярмарки, где он с отцом покупал лошадей и фабричный тов
ар, продавал зерно, и муку, и масло, и мясо, и творог, короче Ц все, чем живет и
торгует крестьянин.
Последние дни арестованных не кормили. Шел он голодный, показывал докуме
нты, когда спрашивали патрули и солдаты. Какая-то женщина дала ему хлеба,
печалясь в общем, широком смысле. Она спросила, надолго ли наши ушли, как о
н думает?
Ц Не знаю, Ц ответил Кузьма. Ц Не думаю.
Но думал, и не понимал, и кручинился оттого, что армия отступает. Лишь на ка
кой-то миг пригрезилось ему чувство отмщения, но он тут же отмахнулся от э
той грезы, потому что мстить было некому.
Бургомистр, незнакомый ему мужик, после разговоров и выяснений предложи
л Кузьме работать на засекинской водяной мельнице старшим мельником, уб
еждая: мол, когда установится порядок и все придет в свою норму, он станет
по праву этой мельницы хозяином. От мельницы Кузьма отказался. Бургомист
р предложил ему пекарню и торговлю хлебом по специальным карточкам, кото
рые у немцев были заготовлены, говорят, еще до начала войны. На хлебную тор
говлю Кузьма согласился. Хлеб Ц всегда хлеб.
Он получил продукты, выписанные ему бургомистром, Ц конфеты-подушечки,
печенье и манку. Хлеба печеного не было. Он стал бы хлеб печь, стал бы его пр
одавать по карточкам, взял бы на себя ненависть и презрение очередей, лиш
ь бы не в Засекине, лишь бы не подумали, что он пришел за своим Ц своего у не
го там не было. Но судьба распорядилась иначе.
Проходя мимо станции, Кузьма услышал выстрелы за пакгаузом. Что его туда
потянуло? Трое полицаев в пиджаках, подпоясанных солдатскими ремнями с п
одсумками, расстреливали раненых-перераненых красноармейцев. Стрелял
и они неловко, злобно-жестоко, нервничая и потея, Ц так плохой лесоруб, кр
омсая и злясь, рубит дерево и так искалечит комель, что полкубометра уйде
т в щепу, а дерево все стоит, молчаливое и зеленое, а когда падать начнет, то
расколется вдоль и зависнет на высокой отщепине, изуродованным комлем к
верху. На такое дерево смотреть больно и страшно, и трудно свалить его на з
емлю, и опасно.
Ближе всех, как бы на два шага вперед, на земле лежал пожилой командир, впо
лзший спиной на кучу черного угля. Молокосос с винтовкой, запалясь, пуска
л в него пулю за пулей. Командир хрипел, на губах у него была красная пена, а
в глазах простое презрение. Кузьма подскочил к парню, не помня себя, дал ем
у в зубы.
Парень и двое других вскинулись на Кузьму, но тут послышался жесткий и вл
астный немецкий окрик. Только сейчас Кузьма разглядел, что в сторонке, во
зле пакгауза, стоят немцы. Высокий офицер в кожаном плаще, с повязкой на ру
каве подошел, отобрал у парня винтовку, отдал ее Кузьме.
Ц Быстрее. Нам уже надоело смотреть на это. Ц Он показал на парней.
Только тут Кузьма понял, в какое дело ввязался, и не знал, что сказать ране
ным, лежащим на земле. Некоторые из них пытались подняться на ноги, ползли
на четвереньках.
Ц Стреляй, батя, Ц сказал ближний к Кузьме раненый, стоявший со связанн
ыми руками. Ц Не томи. Не дай над нами куражиться.
Ц Вот он, божий суд надо мной… Но хоть вы меня не судите, солдаты…
Ц Стреляй, сволочь, стреляй! Ц закричал другой раненый, бледный и молод
ой, и разорвал на груди гимнастерку.
Кузьма зажмурился. Потом медленно посмотрел в небо, срезал пулей пролете
вшую над березой ворону, бросил винтовку и, пошатываясь, пошел прочь от па
кгауза. Немцы его догнали. Офицер в черном поднял за крыло подстреленную
ворону. Он думал о чем-то своем, посвистывая и шевеля аккуратной белесой б
ровью.
Ц Гут, хорошо. Дай документы.
Переоформили Кузьму с хлебной торговли на должность старшего полицая.

Три дня Кузьма пил. Ему не мешали. Три дня Кузьма повторял: «Это она меня су
дит, САМА… Россия…»
Разноцветная живая зелень, которая еще совсем недавно текла по лесам, ка
к живая кровь, остановилась в его зрении как краска, как сверкающий неест
ественный лик. Все вокруг стало в трещинах, мертвое и холодное. Поля не пол
я Ц ядовитые шлаки и окислы. Бугры как отвалы. Озеро уже не озеро Ц синий
камень. Мертвыми стали избы, будто их сплели пауки на камнях и в трещинах к
амней. Люди не люди Ц пустые одежды. Ветер с лугов бил не ветром Ц жаром с
горевшего дома.
Ц В первый раз меня суд судил Ц суд новой жизни. Во второй раз Ц немец по
миловал. А сейчас она меня судит Ц САМА… Она от меня ответа требует: кто ж
е ты есть, Кузьма Прохоров? Кто? Или ты свои обиды выше ЕЕ вознес?.. Ц бормот
ал Кузьма.
Год он прожил с темнотой в голове. Расстрелов и прочей казни всегда избег
ал, предоставлял это дело невесть откуда наползшим и невесть какой душой
живущим парням. Иногда они пытались вызвать его на откровенность и расх
люпывались перед ним в слезах, называя: «Наш батя. Отец родной». Кузьма отв
ечал: «Не отец я вам, и вы друг другу не братья. Все мы здесь Ц каждый сам по
себе. Под судом и следствием. И каждый пусть свое при себе держит».
Как-то, придя в Засекино за населением, чтобы на работу шли на починку дор
ог, Кузьма остановился у церкви, возле могил с порушенными крестами. Он хо
дил от креста к кресту. Фамилии, высеченные на камне, входили в его темную
голову и, словно расталкивая темноту, освобождали место для ясных воспом
инаний. Завертелись ветрянки, заскрипели, засвистели, запели Ц пошли га
рмошками по полям будить мертвых. Кузьма подошел к плите, под которой леж
ала вдовица, и, расчистив часть надписи, засыпанной прахом травы и листье
в, прочитал строчку: «Заклан от сотворения…» Слова эти не пробудили в нем
никаких мыслей, кроме одной, что, хоть и закланный от сотворения новой Рос
сии, он еще жив зачем-то, зачем-то крутятся в его душе крылья мельниц-ветря
нок. Раскопав пальцами землю с угла, тяжело застонав, он приподнял плиту
Ц ящик с винтовкой лежал потемневший, но целый, изъязвленный ходами чер
вей и личинок.
Немцы расстреляли засекинского старого фельдшера, обвинив его в том, что
он якобы отравил питьевую воду Ц колодец у перекрестка в самом центре с
ела, хотя сами, еще наступая, набросали туда черт знает что. Расстреляли фе
льдшера у колодца, на виду у жителей, специально согнанных к перекрестку.

Ночью Кузьма похоронил старика фельдшера возле церкви и долго сидел, оза
ряясь в темноте воспоминаниями, и в этих воспоминаниях мельницы-ветрянк
и отступили как бы на дальний план, как бы для дополнительной красоты к кр
асоте главной. Фельдшер-старик явился перед Кузьмой частью этой теплой
земли. В одноосной бричке-таратайке ехал он из глубин Кузьмовой неровно
й памяти облегчать людские страдания, исцелять, принимать в этот мир нов
орожденных и провожать отживших свое в мир иной. Явился ему покойный фел
ьдшер как леса, как озера, как травы, как злаки, как бугор возле Малявина, на
котором стоят испокон каменные кресты, как легкое небо, на которое дунь, к
ажется, и оно улетит голубым дымом. Но не сдуть неба, не стронуть под ногам
и землю. В Кузьмовой голове заполыхали зарницы, буйным клевером зацвела
беспокойная мятущаяся тоска, застонало разгоряченное тело: кто же ты ест
ь, Кузьма, русский человек?
С этой ночи немцы часто слышали странный звук, будто сразу со всех сторон,
будто мокрым пастушьим кнутом в самом центре неба. Узнали они и значение
этого звука, но найти стрелка не могли.
Истребитель чесанул из пулеметов и, накренясь, вошел в протяжную дугу, чт
обы снова возникнуть мечом над дорогой. Летчик глядел на сиреневый лес п
од крылом, на озябшие, белые, как под расстрелом, березы. Ему показалось, чт
о на поляне, едва зеленеющей и поблескивающей непросохшими лужами, столп
ились немцы. На развороте самолет стал в удобное для стрельбы положение.
Но немцы не бросились врассыпную, не попадали на землю, ища у нее защиты,
Ц они поднялись в воздух на широких крыльях, навстречу пулям.
Ц Тьфу ты, черт, журавли.
Летчик плюнул себе на колено. Десять дней он спал по три часа в сутки. Он ст
ал черным, скуластым и злым. В голову ему пришли два нелепых и неуместных с
лова Ц «журавли и березы», словно он собирался писать стихи. А какие же, к
черту, стихи, если даже его письма к девушке, что ждала его в городе Сыктыв
каре, состояли из четырех слов: «Жив. Отвоюем Ц прилечу. Жди». Иногда он до
бавлял еще одно слово: «Целую», но не в каждом письме добавлял это слово Ц
боялся, что ей надоест целоваться с письмом, захочется живых поцелуев.
«Журавли и березы. Журавли и березы, черт побери», Ц повторял он слова, сн
ова вывел самолет на дорогу и теперь летел навстречу серой волне отступл
ения, рассекая и разбрызгивая ее пулеметами. И все говорил про себя: «Жура
вли и березы». Даже не говорил, а, скорее, кричал, заглушая этими словами ус
талость.
Он не услышал свиста снарядов Ц он почувствовал пушку сердцем, а потом и
разглядел ее, пушчонку с раскоряченными пневматическими колесами. Груз
овик-тягач уходил от нее в сторону. Вокруг суетилась прислуга. Летчик пре
дставил себе пушкаря-наводчика, который ловит его в перекрестье прицела
и в быстрой своей голове высчитывает опережение. Представил он и сидень
е, на котором, как влитой, сидит наводчик, очень похожее на сиденье конной
косилки или конной жатки. Истребитель рванул свечой вверх, чтобы, переки
нувшись через спину, выйти на цель.

Володьке было хорошо видно с колокольни, как истребитель пошел свечой в
небо и, перевернувшись в вышине через спину, ринулся вниз. На носу у него з
аблестели острые огоньки. Пушка снизу часто и сухо стреляла, будто лаяла,
будто рвалась на цепи. И наводчика Володька видел отчетливо. Он как будто
прилип к пушке. Он быстро брал обойму, вставлял ее взамен пустой и снова пр
иникал к прицелу. Он остался один Ц расчет разбежался по сторонам. Немцы-
пехотинцы, попрятавшиеся от истребителя в кустах и в поле, повставали, по
вылезли. Они стояли вокруг свободно, как зрители.
Самолет шел вниз, как по нитке. Огоньки на носу все сверкали. Вокруг пушки,
по раме и на колесах вскидывались искристые фонтаны. Наводчик на пушке в
се плотнее к ней прижимался. Вот он привстал Ц так кавалерист встает в ст
ременах в минуту высокого боя и, круто обхватив ногами коня, как бы летит н
ад ним.
Ц Дядя Кузьма, срежь его. Ну чего же ты Ц срежь!
Но Кузьма сидел и не двигался, только губы у него шевелились. И все, кто сто
ял вокруг пушки на порядочном расстоянии, тоже не двигались. А когда истр
ебитель с ревом и все еще посверкивая носовым оружием, врезался в зенитк
у, когда два бойца наконец обнялись, проломив сталь и дюралюминий, стволы
и крылья, когда над местом их поединка взлетел огненный обелиск, немцы-со
лдаты еще долго стояли.
Ц Стреляй, дядя Кузьма, Ц со слезами заорал Володька. Ц Ишь стоят, глаза
вытаращили. Наш летчик Ц герой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15