Задумал уехать в Питер открывать свое дело в гор
оде Ц шорно-кузнечную мастерскую.
По прошествии нэпа шорную мастерскую и магазин у Кузьмы отняли.
«Репрессировали меня по моей жадности, проистекающей от безверия, Ц ви
нясь, писал он отцу с матерью, Ц потому как я принялся для будущей своей х
ладнокровной жизни скупать золотые червонцы, кольца с каменьями, а также
ризы… Строим мы Беломорканал».
По окончании срока отправился Кузьма в Хибины, где строил медно-никелев
ый комбинат и работал на комбинате возле конвертера.
Мать и отец к тому времени померли.
Позже Кузьма часто вспоминал цех в сквозняках, грозный лязг кранов и шор
ох ковшей, проносящийся над головой огонь. В цехе он ходил в противогазе, в
валенках, в суконной толстой робе и войлочной шляпе. Слышал немецкие сло
ва: «Штейн, файнштейн, штейгер…» Они напоминали ему окопный фронт, где он б
ыл счастлив от сознания своей нужности и умения.
В сороковом году осенью с него сняли запрет на передвижение по России и р
азрешили селиться, где ему охота. И хотя на родине, в Засекине, делать ему б
ыло нечего Ц родных у него там не осталось и надеяться было не на что, и лу
чше было, если умом раскинуть и рассудить здраво, никуда не трогаться с ме
ста, а оставаться работать возле конвертера, тем более что был он на хорош
ем счету и на Красной доске, Кузьма рассчитался и забрал со сберкнижки ск
опленные для этого случая деньги.
Со станции он бегом шел, надеясь с бугра увидеть ветрянки вокруг родного
Засекина. Машут ветрянки крыльями. Шум от них веселый над родной землей. А
запах Ц медом теплым, сытной мукой и льняным маслом…
Село лежало, распластанное на земле, как коровий блин. И никто не махал кры
льями, не вздымал его над землей, не торопил ввысь Ц только галки на колок
ольне.
В горячем цехе с холодными сквозняками Кузьма не раз представлял родное
село именно таким, расплющенным, расползающимся по сторонам длинными со
щуренными коровниками. Знал: того, что он ищет, там уже нет. Как зерно, привы
кшее испокон прорастать в почве незыблемой, Кузьма не мог пустить росток
в землю движущуюся. А вокруг все двигалось, перемещалось, преобразовыва
лось. Была одна глухая надежда, что Засекино, земля, бедная нутряными бога
тствами, так же пашет, так же сеет, так же растит свой крестьянский злак, та
к же мелет его по старинке и, объединенная в единый колхоз, все же живет по-
прежнему.
Конечно, здесь движение земли было менее заметно, чем в других местах, но,
замеченное все же, оно показалось Кузьме наиболее страшным и необратимы
м. Города Ц песок, деревни Ц горы гранитные Ц так он думал всегда. Если г
оры пойдут ломаться, то останутся на их месте пригорки Ц и только, а может
быть, совсем пустыня.
Громадное небо над ним, синь-пересинь, вдруг застаканилось, покрыло земл
ю колпаком без единой дырочки.
Да и что в них сегодня? При мокром ветре, при дождях работать не могут Ц от
сыревает мука, не тот вкус уже, не тот запах. В бурю работать не могут Ц бур
я помол развеет, крылья сломает, жернова разнесет на куски. Работают ветр
янки лишь при ровном ветре, а лучшую свою работу дают при сухом и при ровно
м.
Может быть от долгого взгляда на родное село, которое обманывало и манил
о его столь долго, шея Кузьмы напряглась, приподняв щеку; глаз левый перес
тал мигать, рот перестал дергаться. Но Кузьма этого не заметил, сел отдохн
уть на траву, потом лег и долго глядел в небо, как в воду.

Бабка Вера к деду Савельеву забежала, вернее, протиснулась сквозь скопле
ние немцев в старикову избу. Рассказала о сбежавшем Володьке, сетуя, что с
тарик больной и не сможет оказать ей помощь в быстрой поимке «варвара эт
ого» и «ордынца бессовестного», подмела пол и ушла к себе.
Дед Савельев лежал на печке. Телу не было больно Ц больно было вокруг. Он
уже больше недели хворал. Сенька да бабы принесут дров, истопят печку, дад
ут попить, дадут картошки.
Лежит дед на печке в больном пару, а самому холодно. Овчинным тулупом пахн
ет Ц запах зимний. Иногда откроется дверь Ц птицей влетит в избу запах в
есны и при закрытой двери умрет. Весна не терпит закрытых дверей, она не мо
жет в плену, даже в теплом.
Последнее время двери, поди, все время открыты Ц немцы идут сквозь избу, к
ак сквозь нужник. Спят в ней, и едят, и пьют, и харкают. Но не слышит их дед Сав
ельев и, глядя на них, не видит. Дед Савельев слышит весну и одну ее слушает.
Она трогает и ласкает его пальцами розовыми. Она шепчет ему: «Все проснул
ось, старик. Ожило, запело любовными голосами».
Думает старик: «Любовь Ц сила сильная, сильнее всех сил. А мне что? Мы, стар
ики да старухи, бесполые. Любая старуха старику любому может в беде штаны
расстегнуть. И у ребятишек-малолеток такое же, но и не такое, поди. Они друз
ья сразу и до самых глубин. Улыбнутся друг другу, и сразу все друг про друж
ку знают. Могут рядом сидеть на горшках и целоваться, вот она Ц весна, это
и есть суть весны. А мы, старики, уже над весной и над осенью. Наше дело Ц жа
леть».
Бегут стариковы мысли врасхлест, несуразно. Жалеет старик Володьку ушед
шего. Жалеет бабку Веру Ц куда там, так надсадилась. «Да придет твой Волод
ька. Я думаю, приедет на танке с красной звездой, он таковский. На танке при
едет вместе с красноармейцами».
Дед Савельев думает о березах Ц небось почки уже прозрели, они как котят
а, только душистее.
О журавлях думает старик Ц небось пляшут.
Журавли и березы. А что в них, в березах? Дерево сорное, идет оно на дешевую м
ебель да на фанеру, а какой хороший плотник вяжется с фанерой Ц фанера не
плотницкий материал. Из березы дрова хорошие, и то дуб да ольха жарче. Жура
вль, поразмыслить, птица вроде тоже никчемная Ц и не охотничья, и не певча
я.
Дышит весна старику в лицо, ласкается к нему, словно дочка. Думает старик.
Березы небось зарумянились, вот-вот брызнут в небо зеленой песней. Журав
ли танцуют Ц небось взбаламутили все болото, всех оживили, насмешили, ра
строгали.
Бегут слезы по стариковым щекам, как ручьи по весенней земле.

Бегут ручьи по весенней земле, наполняются голубой водой овражки и речки
, болота разливаются озерами светлыми. Синь-пересинь… Вода поет. Птицы по
ют.
Журавли на болоте пошли плясать. Они подпрыгивали, согнув крылья лоханко
й, легонько задевали друг друга и поворачивались. Скрещивали шеи, как шпа
ги. В криках их была радость и горечь, призыв и ответ и что-то еще театральн
о-воинственное. Этот танец, где каждый Ц герой, где каждый сражен и оплак
ан, где сердце танцора попеременно испытывает и тоску поражения, и гордо
сть победы, и увенчанное любовью счастье, прерывался на какое-то время гр
охотом настоящей войны, где страсти не так классически чисты, где ужас ме
ртвеющих глаз сверх меры реален. Переждав, в пугливом оцепенении журавли
начинали свой танец снова Ц свой ритуальный весенний бой, свою молитву
великому богу рождения. Смышленые, недавно проснувшиеся лягушки сидели
на кочках, таращили любопытные глаза на танцующих, слизывали с воздуха о
бильно ожившую мошкару, как театральные зрители слизывают шоколадку во
время трагедии, замирая от ужаса, только лишь для того, чтобы через мгнове
ние шоколад показался им еще слаще.
И кланялись журавли, как артисты.

Володька подавал Кузьме обоймы, вытаскивая их из картонных коробочек с н
емецкой надписью.
Ц И патроны у них в бумаге. Нельзя их было, что ли, в ящик просто насыпать, к
ак гвозди?
Ц Нельзя, Ц сказал Кузьма, Ц побьются, заклинивать будут.
Кузьма сидел в одной рубахе и босиком, завязки кальсон неаккуратно болта
лись из-под штанин, от этого вид у него был как бы сонный. Когда он стрелял,
пальцы у него на ноге поджимались. Уже и десятого и пятнадцатого повалил
он.

Володька горел радостью. Грыз пустую картонную коробочку. С каждым выстр
елом ему казалось Ц все ближе и ближе Красная Армия. Мысли в его голове ск
ладывались прекрасными праздничными гирляндами. Он уже твердо знал, что
дядя Кузьма не полицай вовсе, а переодетый партизан-разведчик, бесстраш
ный стрелок и красный командир. Одна лишь досада: нужно в другую сторону п
алить Ц немцам наперерез, чтобы знали они: здесь, в Засекине, сидит гордая
красная сила. Володька был бы не прочь вывесить на колокольне флаг: увидя
его, как Володьке казалось, немцы совсем падут духом и сдадутся все разом.
Этих мыслей своих он Кузьме не раскрыл, но спросил все же:
Ц Дядя Кузьма, почему ты туда стреляешь? Ты туда стреляй Ц немцам напере
рез.
Кузьма переползал от проема к проему, осторожно выглядывал вниз, в село. Н
емцы текли по центральной улице, находя там и короткий отдых, и воду для пе
ресохшего, раздраженного пылью и отступлением горла. Вокруг церкви было
пустынно, она как бы стояла в стороне от войны.
Ц Туда нельзя стрелять, Ц сказал Кузьма. Ц Я же объяснял: кто по убитому
беспокоится? Тот, кто рядом, потому что он о себе беспокоится. Возвращатьс
я в село он не станет, потому что обратно к фронту идти, а ему страх как обра
тно не хочется. У него есть возможность от фронта идти, он и идет, перешагн
ет убитого и пойдет дальше, благо живой. Погрустит, конечно, даже пальнет,
но чтобы обратно Ц ни-ни, не та ситуация: устал немец, притупился. А если я
в тех стрелять стану, которые сюда идут, так они сюда и придут. А как придут,
искать станут кого?
Ц Нас, Ц сказал Володька.
Кузьма вздохнул, почесал грудь под рубашкой. «Плечи-то тоньше коленок, Ц
подумал он. Ц А шея что твой мизинец. Вот ведь пичуга, а тоже летит против
ветра Ц борется». Он поднял с соломы свой пиджак, накинул его Володьке на
плечи, и, когда накинул, пальцы его задержались на Володькиных тонких пле
чах.

Война Ц проклятье роковое д
ля всех людей.
Не потому, что умирают,
А потому что убивают своих невиденных друзей.

Эти стихи сочинил фельдшер засекинский. Образованный человек и старый.

Ц Немцев убивают, Ц сказал Володька. («Если бы он мне дал из винтовки пал
ьнуть, хоть бы по одному немцу».)
Ц Ну и немцы Ц люди, Ц сказал Кузьма. Ц Хорошие стихи нужно толковать.
Если бы немец не полез, Россия с ним дружить могла. Я их, к примеру, сколько с
егодня побил, а может, среди них и хорошие люди Ц мои невиденные друзья. М
ожет, если при другой ситуации мне с ними встретиться, то и выпили бы, и пог
оворили бы капитально, и все как надо.
Ц Они фашисты, Ц сказал Володька. («Интересно, в оптику лицо видно у того
, в кого бьешь?») Ц Дядя Кузьма, дай в немца стрельнуть. Ну хоть в одного, Ц п
опросил Володька, и голос у него в эту минуту был вовсе не героический, а в
роде того, которым ребята просят у мамки конфету.
Лицо Кузьмы стало серым, черные глаза погасли. Он крякнул досадливо и, пом
олчав, снова ожил, но уже в строгости.
Ц Выстрелить я тебе дам, чего ж тут. Но в человека не дам. Стреляй вон… в га
лку, все равно промахнешься…
Но выстрелить Володьке так и не довелось Ц Кузьма вдруг встал на колени,
быстро собрал все гильзы с пола. Собрал все до единой, ссыпал в торбу, суну
л Володьке и приказал шепотом лезть к колоколам, а от колоколов в маленьк
ий люк Ц в шатер. Он и винтовку свою Володьке подал.
Из шатра, продырявленного временем, пулями и еще невесть какими ударами,
в щелку между досок, Володька увидел, как Кузьма, достал из-под соломы нем
ецкий автомат «шмайссер». И тут же Володька услышал шаги по лестнице.
Немного погодя на колокольню влезли три немца с пулеметом. Они вскинули
автоматы, наставив их на Кузьму.
Ц Полицай, Ц сказал Кузьма, подняв руки.
Немцы что-то коротко крикнули ему, он кивнул головой на солому и побледне
л Ц пиджак с полицейским удостоверением был на Володьке.
Ц Документ! Ц повторил немец, ткнув ему автоматом в губы.
Кузьма выдохнул разбитыми губами горячий воздух, сплюнул на сторону.
Ц Нет документа. Дома забыл.
Володьку будто в темечко тюкнули, тьма навалилась на него, и, продираясь с
квозь тьму, он спрятал винтовку за балку и мешочек с гильзами спрятал. Отк
рыл люк и в пиджаке спустился вниз. Подошел к Кузьме и подал ему пиджак.
Кузьма положил ему ладонь на голову.
Ц Внучонок. Пугливый он, вас услышал и спрятался. Домой гоню, а он упирает
ся. Больно пугливый…
Один немец документ читал, сверяя его с личностью Кузьмы. Другой полез в л
юк, посмотреть, нет ли там еще кого. Третий прилаживал пулемет в проеме.
Приняв документ у немца, Кузьма покачал головой и вдруг начал на них крич
ать. Мешая немецкую и русскую речь, он доказывал им, что никакой мало-маль
ский солдат, даже самый молодой и сопливый, даже самый последний дурак не
станет устанавливать пулемет на колокольне.
Ц Небось не кавалерия наступает, небось танки. Поднимет пушку, шваркнет
Ц и аллес, и майн гот. Полетите вы к богу в рай со своим пулеметом. Пулемет н
а бугре ставить нужно, чтобы в землю закопаться и в случае чего удобно отс
тупить.
Немцы, молодые и яростные, слушали его, смущаясь и злясь, потом тоже заорал
и, перебивая друг друга. По некоторым немецким словам, которые Володька з
а войну уже научился различать, ему стало ясно, что они бранят Кузьму и тре
буют ответа: мол, нам не велишь, а сам чего на колокольне засел?
Ц Тут мое место, Ц ответил им Кузьма. Ц Мне отступать некуда. Меня в это
й церкви крестили, тут я и помирать стану.
Немцы еще пошумели, но, видимо поразмыслив, решили с колокольни сниматьс
я. Сказали, что он и есть настоящий дурак, потому что немецкая армия отступ
ает временно и вскорости снова будет здесь. Но Кузьма только головой кач
ал:
Ц Будет Ц не будет, один бог знает, а мне уже не по возрасту шляться туда-
сюда.
Немцы ушли. Кузьма помахал им рукой, показал на пристрелянный бугор: мол, т
ам пулемет ставьте… На этом бугре когда-то поскрипывали, прокатывали ве
трянки его отца. Одна к одной, самые новые. Кузьма усмехнулся, не поняв даж
е, к чему эта усмешка относится, то ли к ветрянкам, то ли к Володьке, копошив
шемуся на соломе.
Володька подавал Кузьме маслянистые обоймы, сосредоточенно оттопырив
нижнюю губу. Кузьма потрепал Володькины волосы и вздрогнул от не испытан
ного им доселе чувства, от его реальности: уверился Кузьма на мгновение, ч
то его сын, как и все русские сыны, на фронте воюет, а Володька Ц внук Ц тут
, рядом с дедом… Ветрянки, ветрянки, если и было в них чудо Ц оно было детст
вом, проведенным подле машущих крыльев. «Вот ведь как, Ц подумал Кузьма.
Ц Будь у меня взаправду сын, будь у меня внук, было бы мне за что уцепиться
в быстротекучем времени, не топило бы оно меня, не ломало. Наверно, только
благодаря детям человек принимает перемены своего бытия если и без благ
одарности, то без страха и без обиды, потому что дети и есть плоть времени
и его суть…»

А тогда, когда он пришел в Засекино после долгой отлучки… Что же тогда был
о? Видать, сознание ушло из Кузьмы Прохорова на какое-то время. Когда он пр
ишел в себя, и небо над его головой было мягкое и пушистое. Он сел, слыша зво
н, шелест и шорох, словно в нем самом, внутри его, жило все, что живет на земл
е. Сначала он пощупал себя, затем тронул рукой траву. Она росла упруго под
ним и вокруг и словно подталкивала его тонкими зелеными пальцами. И заяч
ьи лапки, и кукушкины слезы, и мятлики, и гвоздики, и лисохвосты. Деревья в с
тороне громоздились живые, источая живительное дыхание свое, как живую в
оду. И деревня жила, кричала петухами, мычала коровами, собаками заливала
сь, погромыхивала кузнечными инструментами. И колокольня над деревней ж
ила, глядела в мир мудрыми ребячьими глазами, готовая звонить колоколами
не к богу, а к новой жизни, которая медленно оформлялась в широком цветени
и полей, в неуклюжести тракторов и пока еще в мелком росте силосных башен.
Только не было вокруг села мельниц-ветрянок и, как ему показалось, сам он
был для родного села ни к чему. Но это уже беда малая Ц трещина на коре ябл
они, чтобы, заплавив трещину соком, ствол ее мог раздаваться вширь и крепч
ать. А коли лист выпал с кроны, то на его месте вырастут новые Ц целый пучо
к. Так думал Кузьма Прохоров, поднимаясь с земли и отряхиваясь от налипши
х на одежду семян.
С бугра он увидел на реке новый мост широкий, плотину и низкую, как амбар, в
одяную мельницу.
Проходя мимо, Кузьма заметил, что мужики смотрят на него поеживаясь и заг
оваривать стесняются. Со спины услышал: «Рожа-то разбойничья. Чисто душе
губец. Надо бы документ у него потребовать…» Кузьма и сам чувствовал в ли
це какое-то непривычное напряжение. Проведя рукой, заметил, что глаз и щек
а не дергаются. Поднялся вверх и над плотиной погляделся в тихую ясную во
ду. И не узнал своего лица: левый глаз выпучился вперед диким пугающим вол
дырем, бровь поднялась к волосам и так застыла, рот перекосился, а шея с ле
вой стороны, где был пулевой желвак, напряглась, будто в судороге, Ц знат
ь, придавила пуля тот самый нерв, от которого много лет дергалось и страда
ло его лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15