Фаворит остался душою, животворящею и умертвляющею государство; он, ветром и непостоянством погружён, не трудясь тут, производил одни свои прихоти; работу же и попечение отдал в другие руки.
Сей под видом управления канцелярского порядка, которого тут не было, исполнял существительную роль первого министра, был правителем самих министров, избирал и сочинял дела по самохотению, заставлял министров оные подписывать, употребляя к тому или имя государево, или под маскою его воли желания фаворитов.
Таково истинное существо формы или, лучше сказать, её недостатки в нашем правительстве. Наш сапожный мастер не мешает подмастерью с работником и нанимает каждого к своему званию. А мне, напротив того, случилося слышать у престола государева от людей, его окружающих, пословицу льстивую за штатское правило: «была бы милость, всякова на всё станет.
Спасительно нашему претерпевшему отечеству материнское намерение В. И. В-ства, чтобы Богом и народом вручённое вам право самодержавства употребить с полною властию к основанию и утверждению формы и порядка в правительстве. Во исполнение всевысочайшего В. И. В-ства повеления я всеподданнейше здесь подношу о том прожект в форме акта на подписанье Вашему Величеству.
Осмелюсь себя ласкать надеждой, что в сём прожекте установляемое формою государственною верховное место лежисляции или законодания, из которого, яко от единого государя и из единого места, истекать будет собственное монаршее изволение – оградить самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оной. Впрочем, я должен с подобострастием приметить, что есть, как вам известно, между нами такие особы, которым, для известных и им особливых видов и резонов, противно такое новое распоряжение в правительстве. И потому невозможно В. И. В-ству почесть совсем оконченным к пользе народной единое ваше всевысочайшее соизволение на сей ли предложенный прожект или на что другое, но требует ещё оно вашего монаршего попечения её целомудренной твёрдости, чтоб совет В. И. В-ства взял тотчас свою форму и приведён бы был в течение, ибо почти невозможно сомневаться, чтобы при самом начале те особы не старались изыскивать трудностей к остановке всего или, по последней мере, к обращению в ту форму, каковую они могут желать. В таком случае несравненно полезнее теперь по ней сделать установление, нежели допустить так, как прежде бывало, развращать единожды установленное!..»
Граф Разумовский бросил тетрадь на стол и раздражительно выговорил:
– Будет! Не могу! Десятый раз читаю и озлобляюсь. Ещё пугает… Поскорее-де… Поскорее… Те особы тормоз наложат! Кто? Какие это особы? Мы, что ли, с братом-гетманом? Воронцов, Михаил Ларивоныч? Шуваловы, что ли? Да всем, кого ни возьми, лучше, чтобы царицей была Екатерина Алексеевна, нежели укрытый личиной верховного советника самодержец Никита.
– Да. Так бы уж открыто и именоваться ему – Никита I! – рассмеялся князь.
XVIII
Молодой князь Козельский, столь же добрый и честный, сколько ограниченный, не сразу, а лишь постепенно понял, какой перелом приключился в его жизни с того дня, что он поселился у дяди.
И когда понял, то стал счастлив, оценил значение происшедшего. До тех пор он ходил как бы во сне или в чаду, в угаре.
Князь не только советовал, чтобы племянник больше бывал в обществе и веселился, но даже требовал… И вместе он чуть не требовал, чтобы Сашок тратил деньги, говоря полушутя, полусерьёзно:
– Швыряй червончики и лобанчики, Лобанчик (лобанец) – название золотых монет (первоначально французских) с изображением головы.
а не рублёвики и гривны! Ты моё имя носишь. Князю Козельскому, что большой галере, нужно большое плавание. В море-океане шествовать на всех парусах, а не в пруду с карасями полоскаться.
Но вдруг, через некоторое время, состояние духа и отношение князя к молодому человеку изменились. Князь бывал сумрачен, подчас раздражителен и груб с племянником, потом становился бодрее, веселее и любезнее, а затем без всякой видимой причины снова делался таким, «что подступу нету». Он даже начинал иногда «привязываться» к племяннику.
«Повернулся – виноват, и не довернулся – виноват», – соображал Сашок, недоумевая.
Узнав однажды от Сашка, вызванного им на откровенность, что ему нравится девица Квощинская, но ещё более нравится княжна Баскакова, с которой он познакомился накануне, князь стал вдруг снова относиться к племяннику по-прежнему: просто и добродушно.
Однако через несколько дней Сашок был снова озадачен. Придя к дяде, он нашёл его сильно не в духе. Разговор зашёл о Москве, всеобщем движении и ликовании, о всеобщем волнении в среде дворян и ещё больше в среде петербургских сановников, в предвидении будущих наград к коронации. Сашок ни с того ни с сего заметил философски, что он не желал бы быть генералом-аншефом или вообще сановным лицом, равно не желал бы быть и богачом. А лишь бы прожить на свете счастливо.
Сказанное молодым человеком было скромным и по мысли, и по выражению, но князь Александр Алексеевич вдруг заговорил таким голосом, которого Сашок ещё не слыхал. Он стал говорить, что не главное быть счастливым в жизни, а главное – быть честным, прямодушным и не себе на уме. Тогда и счастье приложится. А у кого на душе нечисто вследствие бесчестных поступков, тому вряд ли посчастливится на свете.
Сашок слушал и не столько удивлялся словам, так как соглашался вполне с правильностью мнения дяди, сколько удивлялся голосу князя, в котором звучали досада и раздражение. Кроме того, Сашку смутно казалось, что всё сказанное дядей было положительно в «его огород».
«Что же это? – думалось ему. – Стало быть, я, выходит, нечестный человек, у меня на душе нечисто, поэтому и мне не посчастливится. Чудно!»
На другой день после этого разговора случилось опять то же. Князь без всякого видимого повода стал придираться к племяннику и вдруг выразился:
– Да что же, скажу. Дело понятное. Всю мою жизнь я говорил, что мальчишки – народ такой, на который полагаться нельзя! Оттого я – не будь глуп – от таковых всегда в стороне держался.
Это было уже прямо насчёт Сашка, однако он всё-таки промолчал.
Но одновременно Сашка стесняло «вольное» обращение с ним Земфиры. И так как он всё передавал Кузьмичу, то Кузьмич задумывался, отзываясь только одним словом:
– Вот ракалия так ракалия! Держись от неё подальше. Коли лезет шалая молдашка, так ты стерегись! Ведь дяденьке может, пожалуй, не понравиться.
– Да что же я могу сделать? – отзывался Сашок.
– Уж там как знаешь! Сторонись.
И молодой человек держал себя с молдашкой крайне осторожно, действительно стараясь, по совету дядьки, удаляться, стараясь прерывать и сокращать беседы, стараясь даже как можно меньше встречаться с ней в доме.
Земфира давно уже звала его к себе в гости в её комнаты, но он под разными предлогами отказывался. Наконец однажды она встретила его в доме уже вечером, взяла под руку и повела к себе почти насильно. Посидев с полчаса, Сашок сразу встал и ушёл, так как Земфира вдруг поцеловала его.
Наутро рано лакей позвал его к князю.
Сашок явился к дяде и был встречен словами, сказанными с улыбкой, но всё-таки сухо:
– Я за тобой послал, племянничек, чтобы переговорить. Хочешь ты, чтобы я тебя прогнал от себя и снова никогда на глаза не пускал?
Сашок удивлённо поглядел на дядю.
– Понял? – спросил князь.
– Никак нет-с! – добродушно отозвался Сашок.
– Ты слышал, однако, что я сказал?
– Слышал-с.
– И не понял?
– Понял, собственно… Но не понимаю, за что вы на меня гневаетесь.
– Если я позабуду на столе кошелёк с деньгами, а тебе даже не будет в деньгах особой нужды, ты этот кошелёк и скрадёшь?
– Что вы, дядюшка? – воскликнул Сашок, зарумянившись.
– Что я… Я спрашиваю… Мне потерять кошелёк, хотя бы с тыщей червонцев, невелика потеря. Но знать, что у меня в доме вор, да ещё родной племянник и крестник, это… Это, знаешь ли, не очень приятно.
– Я, дядюшка, как есть ничего уразуметь из ваших слов не могу! – вспылив, воскликнул Сашок. – Поясните более толково и без обиняков. И я буду отвечать. Обличать – так обличать понятными словами, а не турусами на колёсах.
– Что дороже: деньги или привязанность, любовь?.. Как понимаешь ты?
– По-моему, привязанность, конечно…
– Ну, вот у меня есть женщина, к которой я привязался давно сердцем, хотя она, себялюбица, этого и не стоит. Ты знаешь, про кого я говорю… Ну а ты у меня собираешься эту женщину подспудно оттягать и, стало быть, своровать.
– Что вы, дядюшка!.. – воскликнул Сашок.
– Ничего я дядюшка!.. – уже резко выговорил князь. – Не финти! Ты подмазываешься к моей Земфире.
– Никогда-с! – закричал молодой человек.
– Как никогда? Я ведь не слепой. Да она мне, наконец, сама сказала, что ей от тебя проходу нет… Что ты, в самом деле, казанскую-то сироту представляешь?.. Сама она сказала… Просила от тебя её защитить! Да.
– Вот так уж прямо она… извините, ракалия! Бесчестная, подлая женщина! Лгунья! – крикнул Сашок вне себя. – И что же ей нужно? Зачем она так лжёт? Понятно. Ей желательно, чтобы вы меня прогнали. Так спросите Кузьмича, как мы с ним всякий день толкуем, как мне от Земфиры избавиться. От её вольного обращения.
Князь глядел на племянника удивлённо, затем вдруг, хлопнув себя по лбу, крикнул:
– Ах я, телятина!
Он сразу поверил молодому человеку и не понимал, как мог поверить Земфире.
И, улыбаясь уже, он спросил:
– Ты вчера силком влез к ней в комнаты?
– Да-с. Силком! Именно силком она меня из гостиной к себе увела, держа вот за обшлаг. Что же? Драться было с ней?
Князь встал, быстро подошёл к Сашку и, поцеловав его, произнёс:
– Прости меня, Александр Никитич. Прости дурака дядю… Впредь увижу тебя целующим её и глазам своим не поверю.
– И это правильно будет, дядюшка. Бывает, что иная баба насильно целует тебя… Что же? Бить её?.. Только и можно, что осторониться…
Князь начал ходить молча по комнате и, размышляя, изредка качал головой. Он глубоко задумался…
– Ну, хорош я гусь! – вымолвил он наконец.
Между тем успокоившийся Сашок заговорил тихо, толково и как-то рассудительно, что он скучает не в меру и давно, скучает даже и теперь, у дяди в доме, и поэтому хочет, наконец, объясниться, сказать дяде про одно важное дело.
– О чём или о ком? – спросил князь.
– О себе-с.
– О себе?.. Ну, говори.
– Я рассудил бракосочетаться! – выпалил Сашок сразу.
Князь вытаращил глаза. Заявленье его огорошило.
– Ой-ой-ой… – жалостливо протянул он с соболезнованием, как если бы племянник заявил ему о какой приключившейся с ним беде.
Сашок даже удивлённо поглядел на дядю.
– Ой-ой-ой… Вишь как!.. Не ожидал… Ну, что делать! Жаль мне тебя, а горю пособить не могу, потому что ты же мешать будешь мне… Скажи, как это с тобой стряслось…
Сашок не знал, что отвечать.
– Говори. Когда и как это приключилось?.. В кого ты, собственно, втюрился?
– Да вот недавно… Прежде на ум не приходило, а теперь в двух, дядюшка. Их две. Мне больше по душе Баскакова, а Кузьмичу больше полюбилась Квощинская.
– Да. Вот что… Ну, так дело, стало быть, ещё не горит, терпит, – усмехнулся князь. – Ну и что же? Обе эти девицы – красавицы писаные? Ангелы?
– Точно так-с. Вы, стало быть, знаете?..
– Ещё бы. Как же не знать! – воскликнул князь. – Всё знаю. Знаю, что ты девицу обожаешь и будешь обожать до конца твоих дней…
– Да-с. Только я ещё не знаю… которую…
– И если тебе нельзя будет на которой-либо жениться, то ты будешь самый несчастный человек… Хоть руки на себя наложить… Так ведь?
– Так-с. Воистину. Кто же вам это сказал? Кузьмич сказал?
– Нет. Не Кузьмич. Глупость людская мне это сказала. Всякий день вижу, всю жизнь мою, таких дураков, как ты… Пора всё это мне знать. Ну вот что, Александр. Отговаривать тебя жениться я не хочу. Советовать инако поступить мне, как дяде твоему, неблагоприлично. Хорошему на мой толк, но худому на людской толк, мне тебя учить грех. Стало быть, я могу тебя только жалеть.
– Я вас, дядюшка, не понимаю, – сказал Сашок.
– То-то… То-то… И не можешь понять. Когда бы ты мог мои рассужденья понимать, то и был бы ты неспособен на такое дурачество, как женитьба. Ай, батюшки, сколько вас, дураков, эдак пропадает, – насмешливо и жалостливо прибавил князь. – Что ни день – свадьба! Что ни день – пропал молодец. Кроме постов и суббот! Ну, что же делать! Спасибо ещё, что не сейчас собрался, не знаешь ещё, на которой… Когда порешишь, которая тебе больше «ангел» и без которой жить не можешь, тогда скажи. Я всё сделаю, чтобы было богато и хорошо на твоём погребении… Тьфу! На венчании.
Князь рассмеялся, а затем снова глубоко задумался.
XIX
Около полудня князь вышел от себя и направился наверх в комнаты Земфиры. В эту пору дня он бывал крайне редко и разве только по особо важному поводу. Много за это утро передумал он.
– Здравствуйте, моя прелесть! – сказал он, входя и улыбаясь насмешливо.
«Сердит на что-нибудь», – подумала про себя Земфира, хорошо знавшая своего сожителя и видевшая его насквозь.
– Здравствуйте, – ответила она небрежно.
– Потолковать я пришёл с тобой об одной довольно важной материи.
– Ну…
– Что ну?..
– Ну, говорю…
– Напрасно нукаешь. Я не лошадь.
– Опять поехали! Стало быть, начинается канитель.
– Удивительное дело, – проговорил князь как бы сам себе. – Нерусская. Басурманка. По-русски говорит, как учёный скворец. А все невежливые и холопские российские способы речи подхватила. Нукает. Или норовит: заладила Маланья! Или: поехали! Удивительно… Ну, вот что, моя прелесть. Ты мне с твоими грубостями и с твоим чёртовым нравом начинаешь наскучивать. Ты говоришь: «Поехали». Да. Правда. Мы с тобой вот уже годика с два, как поехали врозь. И далеко уехали. Вернее выразиться: разъехались… Да не в этом дело… А дело вот в чём. С каких пор ты начала врать, лгать и клеветать… Ну-ка?
– Что?
– Ну, говорю я. В свой черёд нукаю. Ну?
– Что вы говорите?
– Говорю: ну, говорю: отвечай. С каких пор ты начала клеветничеством заниматься? Уже давным-давно, да я не замечал? Или недавно? Ты вот объяснила, что тебе проходу нет от племянника, который якобы в тебя по уши влюбился и тащит тебя… В свои объятия, что ли? А он мне сейчас объяснил, что такая старая девица, как ты, да ещё нахальная, да ещё, говорит, чем-то затхлым отдающая, будто псиной, не могла и не может ему полюбиться. Это, говорит, дядюшка, для вас, старика, такая чернавка прелестна, а меня от эдакой нудить бы стало…
– Что-о? – изумилась Земфира, но затем догадалась, что всё выдумки князя, рассмеялась.
Однако разговор и объяснения не привели ни к чему. Слишком искусна была женщина, играя комедию. Она объяснила, что сочинила всё потому, что, очевидно, ошиблась и ей показалось, что Сашок в неё влюблён.
– Ну так впредь знай, – сказал князь, – что он влюблён сильно, да только не в тебя.
И князь передал Земфире намерение Сашка жениться.
Вместе с тем разговор и объяснения с племянником и с сожительницей человека умного, самолюбивого, справедливого и решительного в поступках привели его к одному из важнейших деяний всей его жизни. Через два дня после уличения Земфиры в клевете явился вдобавок «доклад» Кузьмича о поцелуе… про который не обмолвился Сашок по своей доброте и честности… И князь снова тем утром вызвал к себе племянника по делу.
Когда Сашок вошёл в кабинет дяди, князь сидел в кресле и держал в руках большой сложенный лист бумаги; улыбаясь, он хлопал себя листом по коленке.
– Ну, воробей, как тебя зовёт княгиня Трубецкая, присядь! – сказал он. – Сюда… Поближе!.. Скажи, ты в грамоте не очень силён?
Сашок улыбнулся, не зная, как ответить.
– Писаное можешь читать?
– Могу-с!
– Ну а мою записку всё-таки не понял, где стояло: «любрабезканый пледамянбраник»?
– Да ведь это, дядюшка, было на вашем чудном языке, а не по-российски! – рассмеялся Сашок.
– Ну, стало быть, вот это можешь прочесть! – Князь развернул лист и подставил ему к носу. – Это ведь, кажется, попросту, по-российски. Ну а написано хорошо, чисто?
– Да-с! Я эдакое могу прочесть.
– Ну, так читай!
Сашок взял лист и начал читать вслух.
– Нет, ты себе читай. Я-то наизусть знаю!
Несмотря на то, что бумага была красиво и чётко написана, Сашок читал её медленно, стараясь вникнуть в суть изложения, и только через десять или пятнадцать строк вполне сообразил, что у него в руках, и начал понимать. Бумага была – завещание по форме.
И, дочитав его до конца, он узнал, что половина состояния дяди жертвуется им в пользу двух монастырей на помин души. Другая половина состояния должна быть душеприказчиком обращена продажей вотчин в капитал. Капитал же этот – крупная сумма, которую Сашок сразу и не сообразил, должен быть передан Земфире в награду за её «сердечное попечение, любовь и преданность».
– Понял? – спросил князь, усмехаясь, когда племянник кончил, и взглянул уже ему в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Сей под видом управления канцелярского порядка, которого тут не было, исполнял существительную роль первого министра, был правителем самих министров, избирал и сочинял дела по самохотению, заставлял министров оные подписывать, употребляя к тому или имя государево, или под маскою его воли желания фаворитов.
Таково истинное существо формы или, лучше сказать, её недостатки в нашем правительстве. Наш сапожный мастер не мешает подмастерью с работником и нанимает каждого к своему званию. А мне, напротив того, случилося слышать у престола государева от людей, его окружающих, пословицу льстивую за штатское правило: «была бы милость, всякова на всё станет.
Спасительно нашему претерпевшему отечеству материнское намерение В. И. В-ства, чтобы Богом и народом вручённое вам право самодержавства употребить с полною властию к основанию и утверждению формы и порядка в правительстве. Во исполнение всевысочайшего В. И. В-ства повеления я всеподданнейше здесь подношу о том прожект в форме акта на подписанье Вашему Величеству.
Осмелюсь себя ласкать надеждой, что в сём прожекте установляемое формою государственною верховное место лежисляции или законодания, из которого, яко от единого государя и из единого места, истекать будет собственное монаршее изволение – оградить самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оной. Впрочем, я должен с подобострастием приметить, что есть, как вам известно, между нами такие особы, которым, для известных и им особливых видов и резонов, противно такое новое распоряжение в правительстве. И потому невозможно В. И. В-ству почесть совсем оконченным к пользе народной единое ваше всевысочайшее соизволение на сей ли предложенный прожект или на что другое, но требует ещё оно вашего монаршего попечения её целомудренной твёрдости, чтоб совет В. И. В-ства взял тотчас свою форму и приведён бы был в течение, ибо почти невозможно сомневаться, чтобы при самом начале те особы не старались изыскивать трудностей к остановке всего или, по последней мере, к обращению в ту форму, каковую они могут желать. В таком случае несравненно полезнее теперь по ней сделать установление, нежели допустить так, как прежде бывало, развращать единожды установленное!..»
Граф Разумовский бросил тетрадь на стол и раздражительно выговорил:
– Будет! Не могу! Десятый раз читаю и озлобляюсь. Ещё пугает… Поскорее-де… Поскорее… Те особы тормоз наложат! Кто? Какие это особы? Мы, что ли, с братом-гетманом? Воронцов, Михаил Ларивоныч? Шуваловы, что ли? Да всем, кого ни возьми, лучше, чтобы царицей была Екатерина Алексеевна, нежели укрытый личиной верховного советника самодержец Никита.
– Да. Так бы уж открыто и именоваться ему – Никита I! – рассмеялся князь.
XVIII
Молодой князь Козельский, столь же добрый и честный, сколько ограниченный, не сразу, а лишь постепенно понял, какой перелом приключился в его жизни с того дня, что он поселился у дяди.
И когда понял, то стал счастлив, оценил значение происшедшего. До тех пор он ходил как бы во сне или в чаду, в угаре.
Князь не только советовал, чтобы племянник больше бывал в обществе и веселился, но даже требовал… И вместе он чуть не требовал, чтобы Сашок тратил деньги, говоря полушутя, полусерьёзно:
– Швыряй червончики и лобанчики, Лобанчик (лобанец) – название золотых монет (первоначально французских) с изображением головы.
а не рублёвики и гривны! Ты моё имя носишь. Князю Козельскому, что большой галере, нужно большое плавание. В море-океане шествовать на всех парусах, а не в пруду с карасями полоскаться.
Но вдруг, через некоторое время, состояние духа и отношение князя к молодому человеку изменились. Князь бывал сумрачен, подчас раздражителен и груб с племянником, потом становился бодрее, веселее и любезнее, а затем без всякой видимой причины снова делался таким, «что подступу нету». Он даже начинал иногда «привязываться» к племяннику.
«Повернулся – виноват, и не довернулся – виноват», – соображал Сашок, недоумевая.
Узнав однажды от Сашка, вызванного им на откровенность, что ему нравится девица Квощинская, но ещё более нравится княжна Баскакова, с которой он познакомился накануне, князь стал вдруг снова относиться к племяннику по-прежнему: просто и добродушно.
Однако через несколько дней Сашок был снова озадачен. Придя к дяде, он нашёл его сильно не в духе. Разговор зашёл о Москве, всеобщем движении и ликовании, о всеобщем волнении в среде дворян и ещё больше в среде петербургских сановников, в предвидении будущих наград к коронации. Сашок ни с того ни с сего заметил философски, что он не желал бы быть генералом-аншефом или вообще сановным лицом, равно не желал бы быть и богачом. А лишь бы прожить на свете счастливо.
Сказанное молодым человеком было скромным и по мысли, и по выражению, но князь Александр Алексеевич вдруг заговорил таким голосом, которого Сашок ещё не слыхал. Он стал говорить, что не главное быть счастливым в жизни, а главное – быть честным, прямодушным и не себе на уме. Тогда и счастье приложится. А у кого на душе нечисто вследствие бесчестных поступков, тому вряд ли посчастливится на свете.
Сашок слушал и не столько удивлялся словам, так как соглашался вполне с правильностью мнения дяди, сколько удивлялся голосу князя, в котором звучали досада и раздражение. Кроме того, Сашку смутно казалось, что всё сказанное дядей было положительно в «его огород».
«Что же это? – думалось ему. – Стало быть, я, выходит, нечестный человек, у меня на душе нечисто, поэтому и мне не посчастливится. Чудно!»
На другой день после этого разговора случилось опять то же. Князь без всякого видимого повода стал придираться к племяннику и вдруг выразился:
– Да что же, скажу. Дело понятное. Всю мою жизнь я говорил, что мальчишки – народ такой, на который полагаться нельзя! Оттого я – не будь глуп – от таковых всегда в стороне держался.
Это было уже прямо насчёт Сашка, однако он всё-таки промолчал.
Но одновременно Сашка стесняло «вольное» обращение с ним Земфиры. И так как он всё передавал Кузьмичу, то Кузьмич задумывался, отзываясь только одним словом:
– Вот ракалия так ракалия! Держись от неё подальше. Коли лезет шалая молдашка, так ты стерегись! Ведь дяденьке может, пожалуй, не понравиться.
– Да что же я могу сделать? – отзывался Сашок.
– Уж там как знаешь! Сторонись.
И молодой человек держал себя с молдашкой крайне осторожно, действительно стараясь, по совету дядьки, удаляться, стараясь прерывать и сокращать беседы, стараясь даже как можно меньше встречаться с ней в доме.
Земфира давно уже звала его к себе в гости в её комнаты, но он под разными предлогами отказывался. Наконец однажды она встретила его в доме уже вечером, взяла под руку и повела к себе почти насильно. Посидев с полчаса, Сашок сразу встал и ушёл, так как Земфира вдруг поцеловала его.
Наутро рано лакей позвал его к князю.
Сашок явился к дяде и был встречен словами, сказанными с улыбкой, но всё-таки сухо:
– Я за тобой послал, племянничек, чтобы переговорить. Хочешь ты, чтобы я тебя прогнал от себя и снова никогда на глаза не пускал?
Сашок удивлённо поглядел на дядю.
– Понял? – спросил князь.
– Никак нет-с! – добродушно отозвался Сашок.
– Ты слышал, однако, что я сказал?
– Слышал-с.
– И не понял?
– Понял, собственно… Но не понимаю, за что вы на меня гневаетесь.
– Если я позабуду на столе кошелёк с деньгами, а тебе даже не будет в деньгах особой нужды, ты этот кошелёк и скрадёшь?
– Что вы, дядюшка? – воскликнул Сашок, зарумянившись.
– Что я… Я спрашиваю… Мне потерять кошелёк, хотя бы с тыщей червонцев, невелика потеря. Но знать, что у меня в доме вор, да ещё родной племянник и крестник, это… Это, знаешь ли, не очень приятно.
– Я, дядюшка, как есть ничего уразуметь из ваших слов не могу! – вспылив, воскликнул Сашок. – Поясните более толково и без обиняков. И я буду отвечать. Обличать – так обличать понятными словами, а не турусами на колёсах.
– Что дороже: деньги или привязанность, любовь?.. Как понимаешь ты?
– По-моему, привязанность, конечно…
– Ну, вот у меня есть женщина, к которой я привязался давно сердцем, хотя она, себялюбица, этого и не стоит. Ты знаешь, про кого я говорю… Ну а ты у меня собираешься эту женщину подспудно оттягать и, стало быть, своровать.
– Что вы, дядюшка!.. – воскликнул Сашок.
– Ничего я дядюшка!.. – уже резко выговорил князь. – Не финти! Ты подмазываешься к моей Земфире.
– Никогда-с! – закричал молодой человек.
– Как никогда? Я ведь не слепой. Да она мне, наконец, сама сказала, что ей от тебя проходу нет… Что ты, в самом деле, казанскую-то сироту представляешь?.. Сама она сказала… Просила от тебя её защитить! Да.
– Вот так уж прямо она… извините, ракалия! Бесчестная, подлая женщина! Лгунья! – крикнул Сашок вне себя. – И что же ей нужно? Зачем она так лжёт? Понятно. Ей желательно, чтобы вы меня прогнали. Так спросите Кузьмича, как мы с ним всякий день толкуем, как мне от Земфиры избавиться. От её вольного обращения.
Князь глядел на племянника удивлённо, затем вдруг, хлопнув себя по лбу, крикнул:
– Ах я, телятина!
Он сразу поверил молодому человеку и не понимал, как мог поверить Земфире.
И, улыбаясь уже, он спросил:
– Ты вчера силком влез к ней в комнаты?
– Да-с. Силком! Именно силком она меня из гостиной к себе увела, держа вот за обшлаг. Что же? Драться было с ней?
Князь встал, быстро подошёл к Сашку и, поцеловав его, произнёс:
– Прости меня, Александр Никитич. Прости дурака дядю… Впредь увижу тебя целующим её и глазам своим не поверю.
– И это правильно будет, дядюшка. Бывает, что иная баба насильно целует тебя… Что же? Бить её?.. Только и можно, что осторониться…
Князь начал ходить молча по комнате и, размышляя, изредка качал головой. Он глубоко задумался…
– Ну, хорош я гусь! – вымолвил он наконец.
Между тем успокоившийся Сашок заговорил тихо, толково и как-то рассудительно, что он скучает не в меру и давно, скучает даже и теперь, у дяди в доме, и поэтому хочет, наконец, объясниться, сказать дяде про одно важное дело.
– О чём или о ком? – спросил князь.
– О себе-с.
– О себе?.. Ну, говори.
– Я рассудил бракосочетаться! – выпалил Сашок сразу.
Князь вытаращил глаза. Заявленье его огорошило.
– Ой-ой-ой… – жалостливо протянул он с соболезнованием, как если бы племянник заявил ему о какой приключившейся с ним беде.
Сашок даже удивлённо поглядел на дядю.
– Ой-ой-ой… Вишь как!.. Не ожидал… Ну, что делать! Жаль мне тебя, а горю пособить не могу, потому что ты же мешать будешь мне… Скажи, как это с тобой стряслось…
Сашок не знал, что отвечать.
– Говори. Когда и как это приключилось?.. В кого ты, собственно, втюрился?
– Да вот недавно… Прежде на ум не приходило, а теперь в двух, дядюшка. Их две. Мне больше по душе Баскакова, а Кузьмичу больше полюбилась Квощинская.
– Да. Вот что… Ну, так дело, стало быть, ещё не горит, терпит, – усмехнулся князь. – Ну и что же? Обе эти девицы – красавицы писаные? Ангелы?
– Точно так-с. Вы, стало быть, знаете?..
– Ещё бы. Как же не знать! – воскликнул князь. – Всё знаю. Знаю, что ты девицу обожаешь и будешь обожать до конца твоих дней…
– Да-с. Только я ещё не знаю… которую…
– И если тебе нельзя будет на которой-либо жениться, то ты будешь самый несчастный человек… Хоть руки на себя наложить… Так ведь?
– Так-с. Воистину. Кто же вам это сказал? Кузьмич сказал?
– Нет. Не Кузьмич. Глупость людская мне это сказала. Всякий день вижу, всю жизнь мою, таких дураков, как ты… Пора всё это мне знать. Ну вот что, Александр. Отговаривать тебя жениться я не хочу. Советовать инако поступить мне, как дяде твоему, неблагоприлично. Хорошему на мой толк, но худому на людской толк, мне тебя учить грех. Стало быть, я могу тебя только жалеть.
– Я вас, дядюшка, не понимаю, – сказал Сашок.
– То-то… То-то… И не можешь понять. Когда бы ты мог мои рассужденья понимать, то и был бы ты неспособен на такое дурачество, как женитьба. Ай, батюшки, сколько вас, дураков, эдак пропадает, – насмешливо и жалостливо прибавил князь. – Что ни день – свадьба! Что ни день – пропал молодец. Кроме постов и суббот! Ну, что же делать! Спасибо ещё, что не сейчас собрался, не знаешь ещё, на которой… Когда порешишь, которая тебе больше «ангел» и без которой жить не можешь, тогда скажи. Я всё сделаю, чтобы было богато и хорошо на твоём погребении… Тьфу! На венчании.
Князь рассмеялся, а затем снова глубоко задумался.
XIX
Около полудня князь вышел от себя и направился наверх в комнаты Земфиры. В эту пору дня он бывал крайне редко и разве только по особо важному поводу. Много за это утро передумал он.
– Здравствуйте, моя прелесть! – сказал он, входя и улыбаясь насмешливо.
«Сердит на что-нибудь», – подумала про себя Земфира, хорошо знавшая своего сожителя и видевшая его насквозь.
– Здравствуйте, – ответила она небрежно.
– Потолковать я пришёл с тобой об одной довольно важной материи.
– Ну…
– Что ну?..
– Ну, говорю…
– Напрасно нукаешь. Я не лошадь.
– Опять поехали! Стало быть, начинается канитель.
– Удивительное дело, – проговорил князь как бы сам себе. – Нерусская. Басурманка. По-русски говорит, как учёный скворец. А все невежливые и холопские российские способы речи подхватила. Нукает. Или норовит: заладила Маланья! Или: поехали! Удивительно… Ну, вот что, моя прелесть. Ты мне с твоими грубостями и с твоим чёртовым нравом начинаешь наскучивать. Ты говоришь: «Поехали». Да. Правда. Мы с тобой вот уже годика с два, как поехали врозь. И далеко уехали. Вернее выразиться: разъехались… Да не в этом дело… А дело вот в чём. С каких пор ты начала врать, лгать и клеветать… Ну-ка?
– Что?
– Ну, говорю я. В свой черёд нукаю. Ну?
– Что вы говорите?
– Говорю: ну, говорю: отвечай. С каких пор ты начала клеветничеством заниматься? Уже давным-давно, да я не замечал? Или недавно? Ты вот объяснила, что тебе проходу нет от племянника, который якобы в тебя по уши влюбился и тащит тебя… В свои объятия, что ли? А он мне сейчас объяснил, что такая старая девица, как ты, да ещё нахальная, да ещё, говорит, чем-то затхлым отдающая, будто псиной, не могла и не может ему полюбиться. Это, говорит, дядюшка, для вас, старика, такая чернавка прелестна, а меня от эдакой нудить бы стало…
– Что-о? – изумилась Земфира, но затем догадалась, что всё выдумки князя, рассмеялась.
Однако разговор и объяснения не привели ни к чему. Слишком искусна была женщина, играя комедию. Она объяснила, что сочинила всё потому, что, очевидно, ошиблась и ей показалось, что Сашок в неё влюблён.
– Ну так впредь знай, – сказал князь, – что он влюблён сильно, да только не в тебя.
И князь передал Земфире намерение Сашка жениться.
Вместе с тем разговор и объяснения с племянником и с сожительницей человека умного, самолюбивого, справедливого и решительного в поступках привели его к одному из важнейших деяний всей его жизни. Через два дня после уличения Земфиры в клевете явился вдобавок «доклад» Кузьмича о поцелуе… про который не обмолвился Сашок по своей доброте и честности… И князь снова тем утром вызвал к себе племянника по делу.
Когда Сашок вошёл в кабинет дяди, князь сидел в кресле и держал в руках большой сложенный лист бумаги; улыбаясь, он хлопал себя листом по коленке.
– Ну, воробей, как тебя зовёт княгиня Трубецкая, присядь! – сказал он. – Сюда… Поближе!.. Скажи, ты в грамоте не очень силён?
Сашок улыбнулся, не зная, как ответить.
– Писаное можешь читать?
– Могу-с!
– Ну а мою записку всё-таки не понял, где стояло: «любрабезканый пледамянбраник»?
– Да ведь это, дядюшка, было на вашем чудном языке, а не по-российски! – рассмеялся Сашок.
– Ну, стало быть, вот это можешь прочесть! – Князь развернул лист и подставил ему к носу. – Это ведь, кажется, попросту, по-российски. Ну а написано хорошо, чисто?
– Да-с! Я эдакое могу прочесть.
– Ну, так читай!
Сашок взял лист и начал читать вслух.
– Нет, ты себе читай. Я-то наизусть знаю!
Несмотря на то, что бумага была красиво и чётко написана, Сашок читал её медленно, стараясь вникнуть в суть изложения, и только через десять или пятнадцать строк вполне сообразил, что у него в руках, и начал понимать. Бумага была – завещание по форме.
И, дочитав его до конца, он узнал, что половина состояния дяди жертвуется им в пользу двух монастырей на помин души. Другая половина состояния должна быть душеприказчиком обращена продажей вотчин в капитал. Капитал же этот – крупная сумма, которую Сашок сразу и не сообразил, должен быть передан Земфире в награду за её «сердечное попечение, любовь и преданность».
– Понял? – спросил князь, усмехаясь, когда племянник кончил, и взглянул уже ему в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95