– Сергей Александрович, – сказала она. – Развлеки нас какою-нибудь шуткой. Его Величество скучать изволит.
Граф Строганов, смело глядя в глаза Государю, начал по-французски:
– Ваше Величество, разрешите рассказать одну историю, над которою теперь много смеются в Париже, – и, не дожидаясь ответа Государя, продолжал: – L'eveque de Versailles parle longuement chez le marechal d'Eshees… longuement et filandreusement. Le duc de Macurepois qui etait present s'endort et comme on propose de le reveiller, Monseigneur intervient avec bonhomie: «laissez le dormir, ne parlons plus». Le due ouvre un oeil et dit: «si vous ne parlez plus – je ne dormirais plus». Версальский епископ в гостях у маршала д'Эше говорит медленно и монотонно. Герцог Макюрепуа, который был при этом, засыпает. Предлагают разбудить его. Владыка вмешивается добродушно: «Оставьте его спать… Мы помолчим…» Герцог открывает глаза и говорит: «Если вы будете молчать, я больше не буду спать…» (фр.)


– Очаровательно, – сказала Государыня, тёплым, ласковым взглядом обдавая Строганова.
– Ты, братец, смотри у меня, – строго сказал сильно разгневанный Государь, – как бы я тебя заместо твоего дюка разбудить не велел как следует!
Он встал и провозгласил очередной тост:
– Про здравие Его Величества короля Пруссии!..
Заиграли трубы, загремели литавры, с верков крепости понеслась салютационная пальба. Парадный обед продолжался в великой и строгой напряжённости. Разговоры поминутно прерывались, и в зале то и дело стояла тишина.

Император был вне себя от бешенства. Едва кончился обед и гости направились в большую залу, Государь вызвал к себе князя Барятинского и пошёл с ним в малую, малахитовую залу. Все боязливо перед ним расступались, принц Голштинский Георг-Людвиг пошёл за Государем.
– Оного шутника, – задыхаясь от злобы, сказал Государь, обращаясь к Барятинскому, – за его глупые и неуместные шутки и анекдоты, за французские гиштории немедля выслать в его загородный дом.
Голштинский принц взял Петра Фёдоровича под руку.
– Я всю оную компанию разгоню, – продолжал Государь. – Я сошлю всех куда Макар телят не гонял!.. Чёр-р-рт! Её!.. Её Величество, разумею я, – аре-стовать!
– Кого, Ваше Величество?..
– Что?.. Оглох, братец!.. Не понял?.. Пойми: Её Величество – ар-ресто-вать!..
– Ну, полноте, Ваше Величество, – воркующим баском сказал Голштинский принц по-немецки. – Слыханное ли дело, чтобы Государыню Государь арестовывал?.. И за что? Ваше Величество оскорбили её, Ваше Величество виноваты перед нею!
Он повёл Государя в глубь аванзалы и всё крепче и дружественнее, по-родственному сжимал его локоть, воркуя по-немецки.
– Я отходчив, Ваше Высочество… Я добр… Я справедлив, но я Государь… Вы мой гость… – говорил Пётр Фёдорович.
– Тем более, Ваше Величество.
Барятинский в ожидании, чем всё это кончится, следовал за Государем.
– Барятинский, – обернулся Пётр Фёдорович к генерал-адъютанту. – С арестом Её Величества повременить!.. Успеется!..

XVI

По окончании празднеств, двенадцатого июня, Император с двором вернулся в Ораниенбаум. Екатерина Алексеевна с сыном и несколькими придворными до понедельника семнадцатого июня оставалась в Петербурге, семнадцатого с несколькими фрейлинами переехала в маленький, старый Монплезирский дворец в Петергофе.
После публичного оскорбления, нанесённого ей во время парадного обеда, буря кипела в её душе. Жажда мести была в ней и страх, что не успеет она ничего сделать. Она была хорошо осведомлена о том, что уже был раз отдан приказ об её аресте. Он отложен, но не отменён. Она могла его ожидать каждый день. Почему медлил Государь?.. Потому, что большой Петергофский дворец был не отделан? Не были закончены так, как того хотела Елизавета Романовна, комнаты Воронцовой, будущей Императрицы?.. Как не хотел он венчаться на царство, потому что венцы не были готовы. Или хотел раньше отбыть под Ригу, к армии? Нависал над нею удар, и приходил конец всем её мечтаниям. Знала она, что теперь это она должна упредить его и решиться на какой-то шаг. На какой?.. Этого она не знала. Перед нею был пример её тётки. Та сама, самолично, явилась во дворец и арестовала правительницу и малолетнего Императора. Сама всё сделала и была приветствована солдатами. Но её тётку солдаты знали, и её тётка знала солдат и умела с ними говорить. Екатерина Алексеевна не рисковала одна явиться к полкам. Что скажет она и как?.. Ей нужны были помощники. У неё были эти помощники, но они почему-то медлили, и Императрица жила в Монплезире, постоянно выезжая на празднества в Ораниенбаум, и каждую ночь ожидала ареста, высылки, пострижения, быть может, смерти!
Белые летние ночи были без сна. То мечтала она, как всё это выйдет и как тогда она за всё отомстит. Длинный свиток огорчений, измен, оскорблений, обид замыкался резким словом, кинутым ей при всех, и заставлял её крепко сжимать губы и думать о кровавой мести. «Если бы я была мужчиной?! Я сумела бы отомстить!..»
Под тонким, шёлком крытым одеялом она ворочалась до утра, не в силах прогнать думы, не в силах подавить слёзы бессилия.
«Что же они?.. Что же они-то думают?.. Орловы? Разумовские?.. Ужели не понимают, что дни мои сочтены, что, может быть, уже сегодня…»
Она вставала с постели, отдёргивала занавес. Над парчовою простынёю моря висит золотое солнце, и кажется, что оно и не сходило с неба. За узким домом-дворцом скрипит по гравию железными шинами бочка. Водовоз привёз воду. Шумит по деревянным бадьям водяная, широкая струя, и заспанные голоса раздаются там. Всё такое мирное, повседневное, обыденное. Неслышными шагами проходит в антикамеру камер-фрау Шаргородская, и сейчас же пахнет свежими левкоями и резедой. Шаргородская расставила букеты по вазам. В зале, за тонкою стеною, бронзовые часы пробили шесть. Длинный день начинается.
Из Петербурга в почтовой бричке приедет от Панина курьер, привезёт письмо, как вёл себя Пуничка, как учился, о чём с ним говорили. В коляске примчится загорелая, запылённая, полная слухов, «эхов» и новостей Екатерина Романовна Дашкова, кинется к ногам Государыни, схватит её маленькие ручки и целует, целует без конца, целует горячими устами то ладони, то верх руки. И вперемежку с поцелуями говорит отрывисто по-русски и по-французски, беспорядочно, сбивчиво:
– По городу, Ваше Величество, ходят люди, особливо гвардейцы. Въявь Государя ругают… Слышать просто страшно… Михаил Ларионович вчера за вечерним кушаньем во дворце сказал, что Император от народа ненавидим, что безрассудство, упрямство и бестолковое поведение Государя общее недовольство вызывают.
– Что в Ораниенбауме?..
– Ужасно!.. Император собирается расторгнуть браки всех придворных дам и выдать их замуж уже по своему усмотрению. Его Величество собирается жениться на моей сестре.
– Давно о сём говорят. Да что-то не выходит. Дальше, кого на ком венчать собираются?
– Прусский посланник Гольц должен жениться на графине Строгановой…
– То-то, поди, доволен, старый немец… Капуцинские замки!
– Марье Павловне Нарышкиной, графине Брюс и Марье Осиповне Нарышкиной повелено выбрать мужей, каких они сами пожелают.
– Кого же выбрали?
– При своих хотят остаться.
– Нарцисс и моська.
– По-прежнему – утеха Государева. По вечерам только и разговора, что о войне с датчанами. Шлезвиг уже делят.
– Не убивши медведя, со шкурой расправляются.
– Вчера, двадцать пятого июня, освящали в Ораниенбауме лютеранскую кирку для голштинцев. Император сам был при освящении и раздавал солдатам молитвенники… В народе болтали, что Император приобщался по лютеранскому обряду.
– Всё «эхи»!.. Пустые «эхи»!.. Знают ли о том в казармах петербургских полков?.. Ты Орловым скажи.
– Капитана Ямбургского драгунского полка Зейферта, который за измену фельдмаршалом Фермором был арестован, Государь помиловал.
– В казармах скажи: помиловали-де немца, а своим скоро житья не станет. Замолчат.
Большое, красное солнце стоит и стоит над Кронштадтом, над синеющими лесами шведского берега. От солнца красно-бирюзовая дорога легла по морю до самого берега и блестит так сильно, что больно глазам. Вечерний ветерок колышет камыши, и они тихо шуршат, навевая мирную дрёму. Волны с шёпотом подкатывают к песчаному, низкому берегу, к самому полу монплезирского крыльца, на котором сидят Императрица и Дашкова, и расстилаются прозрачною влагой. От воды пахнет илом и рыбой, от берега острый запах жасмина несётся. Дрозды в высоких елях и лиственницах парка посвистывают. У дворца Марли сторож в колокол звонит, сзывая учёных карпов на кормёжку, ещё петровская затея. Императрица Екатерина I любила смотреть, как играли рыбы под водою, выворачиваясь то тёмными спинами, то золотистыми брюхами. Над морем белые чайки чертят в светлом небе перламутровый узор и резко кричат. В вечерней тишине слышнее дремотный шёпот фонтанов в большом нижнем парке. Оттуда пахнет сеном – сегодня девушки с песнями метали его в стога по всем ремизам петергофских садов.
Нет… Всё мирно, тихо… Ничего не случилось, да ведь само-то собою ничего и не случается!
Кто-то спорою рысью проехал по парковой дороге, слышно, как остановился у Монплезира, спрыгнул с седла. Тяжело вздохнула лошадь.
Курьер!
И вот бессознательная тревога вдруг охватила Екатерину Алексеевну. Курьер!.. Что в нём могло быть особенного? Каждый день приезжали курьеры, то с приглашением на обед к Разумовскому в Гостилицы, то с извещением о куртаге в Ораниенбауме, то с запиской от Гофмаршальской части, но почему-то сейчас, в этот тихий и уже ночной час, при этом бледном небе этот курьер показался каким-то особенным, сулящим что-то. С трудом сдерживая волнение, Екатерина Алексеевна повернулась к Дашковой и сказала наружно спокойным голосом:
– Пойди узнай, что там такое?..
Сама подошла к окну и смотрела, как утихало, смиряясь, точно на ночь укладывалось, море, и вот уже загорелись едва видными звёздочками огни на мачте стоящей на море брандвахты. И казалось, что так много прошло времени с тех пор, как Дашкова побежала на двор. Едва услышала знакомые, торопливые, поспешные шаги, повернулась к двери и спросила негромким голосом:
– Ну?
– Пассека арестовали.
Несколько минут обе стояли одна против другой, не говоря ни слова. Мучительны были их думы. Пассек был офицер Преображенского полка, один из немногих через Дашкову посвящённых в тайну Императрицы – «царствовать одной».
– Пассек не выдаст, – тихо сказала Дашкова.
Императрица знала, что Пассек не выдаст. Не в этом дело, но Пассек – первое кольцо той недлинной цепи, последним кольцом которой была Екатерина Алексеевна. Всё это неслось ураганом несвязных, путаных мыслей в голове Императрицы. Она не знала, что предпринять и можно ли и нужно ли что-нибудь предпринимать?
– Пойди… Нет… Постой!.. Погоди!.. Да, вот что… Скачи сейчас… К Алехану… Ему скажи, что… Пассека арестовали…
– Он, я думаю, уже знает, – робко сказала Дашкова.
– Да, может быть… Нужно, чтоб он знал, что я сие знаю…
– Так я поеду…
– Скачи, милая… Поспешай…
Императрица осталась одна. Она прошла в опочивальню, вызвала Шаргородскую, разделась и легла спать. Но сон долго не приходил к ней. Пассека арестовали… Добираются до всего… А тут Шаргородская только что спросила, какое платье приготовить на завтра… Завтра – folle journee Сумасшедший день (фр.).

– пикник в петергофских садах, катанье на лодках по каналам, обед в большом дворце и фейерверк на море. Император приедет с Елизаветой Романовной и будет ломаться с ней на всём народе… Вчера… Вчера в Японской зале Ораниенбаумского дворца был большой обед и после него маскарад в театре. За обедом Император был необычайно мрачен, молчалив и зол. Во время маскарада незнакомая маска подошла к Екатерине Алексеевне и сказала по-немецки: «Полковник барон Будберг сегодня докладывал Государю, что против него обнаружен заговор и что будто его самого, Будберга то есть, к этому заговору склоняли… Остерегайтесь…» Маска исчезла в толпе домино. Сегодня арестовали Пассека… Всё это было как-то в связи одно с другим, всё это было очень тревожно и прогоняло сон усталой, измученной волнениями Государыни. И только под утро она стала забываться крепким и спокойным сном.

XVII

Те, кому нужно было знать в Петербурге, что Пассека арестовали, те узнали об этом и помимо Дашковой. Пассека арестовали по приказу от Императора из Ораниенбаума и по самому пустому делу.
Утром, когда гренадерская рота Преображенского полка, которою командовал капитан Пассек, строилась на ученье, на галерею полковой избы вышел солдат и начал громко говорить, что когда полк выйдет в Ямскую, в поход против Дании, то гренадерам надо будет спросить: «Зачем и куда нас ведут, оставляя возлюбленную матушку Государыню, которой мы завсегда готовы служить?»
Об этом доложили поручику Измайлову и капитану Пассеку. Пассек прогнал доносчиков и повёл роту на ученье.
Тем временем обо всём происшествии доложили полковому командиру, полковнику Ушакову, и добавили, что в этом подозрительно то, что капитан Пассек неоднократно говорил непочтительно об Императоре. Ушаков нашёл нужным донести обо всём непосредственно Императору и погнал гонца в Ораниенбаум. Гонец вернулся после полудня с приказом Государя: «Пассека арестовать при полковом дворе…»
Гренадерская рота, узнав об аресте своего командира, вышла на полковой двор в полном вооружении, но, когда офицеры не пришли к ней, гренадеры постояли на дворе и разошлись. Неспокойное и тревожное время наступило в Преображенском полку. Солдаты не доверяли офицерам, офицеры боялись своих солдат. И каждому было ясно, что зашли в какой-то тупик и что нужно искать из него выхода.
Об аресте Пассека сейчас же стало известно всем тем, кто был с ним в связи. Григорий Орлов послал гонца к Императрице, сам поехал в дом к Дашковой, а младшего брата, измайловца, уже вечером послал к Кириллу Разумовскому.

Кирилл Григорьевич этот вечер проводил один в своём большом доме на Мойке. Графиня Екатерина Ивановна с дочерьми Натальей Кирилловной Загряжской и Елизаветой Кирилловной с утра уехала к Алексею Григорьевичу в Гостилицы. В доме были тишина и летняя отрадная прохлада больших и чистых покоев. Кирилл Григорьевич сидел у раскрытого окна, выходившего в большой, молодой ещё сад на берегу Мойки, и прислушивался, как постепенно замирал и затихал город.
Камердинер постучал за дверью и осторожно нажал бронзовую ручку.
– Войди…
Неслышными шагами хорошо вышколенный слуга подошёл к Кириллу Григорьевичу и сказал:
– К вашему сиятельству офицер Измайловского полка по срочному делу
– Проси.
Разумовский выслушал доклад о том, что капитана Пассека арестовали по приказу из Ораниенбаума.
– Добре. Дальше что?.. Кто тебя послал ко мне?..
– Брат Григорий. Он поехал к графине Екатерине Романовне, Алехан собирается ехать в Петергоф, чтобы привезти Государыню прямо к нам… в Измайловский полк.
Ни один мускул не дрогнул на лице Разумовского.
Он внимательно посмотрел на молодого взволнованного офицера, молча подошёл к нему, крепко охватил его за локти и выпроводил, не говоря ни слова, из своего кабинета. Потом он плотно запер двери и подошёл к окну. Лицо его было спокойно и полно решимости.
«Ну вот, настал и мой час показать всю силу преданности той, кого одну любил, люблю и буду вечно любить… Да-а… Ну что же, любишь кататься – люби и саночки возить… Кто же другой?.. Из глухой деревни – малороссийский гетман, президент императорской Академии наук… Сколько почёта, богатства!.. Какие хоромы… И всё, если нужно, сменить на плаху…»
– Долг перед Родиной и перед Государыней превыше всего, – прошептал он, подошёл к столу и позвонил в бронзовый колокольчик. В ожидании слуги он достал бумагу и стал писать. Широким, размашистым почерком он писал:

«Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская и пр., и пр., и пр. Всем прямым сынам Отечества Российскаго явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом…»

– Адъюнкта Тауберта, содержателя академической типографии, сейчас ко мне… Да живо… Конным послать… – не оборачиваясь от написанного, сказал Кирилл Григорьевич вошедшему слуге.
Он перечитал бумагу.
«Российскаго… Российскому… неладно… тавтология… Разве за Тепловым послать? Ему поручить… Потом… Сейчас не годится!»
Разумовский переменил перо и продолжал писать с титлами наверху и завитками внизу:

«А именно, закон наш православной греческой перво всего возчувствовал своё потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древняго в России православия и принятием иновернаго закона…»

Он остановился и задумался. «Эхи такие об сём по городу ходят». Потом продолжал писать:

«Второе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95