Я его хоть к самому Фридриху не побоюсь послать за Россию постоять. А с этой шумихой и мельницей встречаться не хочу.
Сама княгиня обещалась быть у «дяденьки» Козельского, как она в шутку звала князя с детства, но прибавила:
– Не кликай клич к столу-то, дяденька. А то ведь придётся мне, кавалерственной даме, и со стрекулистами, и с просвирнями у тебя кушать.
Граф Бестужев, узнав, что будет за столом со скороспелым сановником «из истопников» Тепловым, Теплов Григорий Николаевич (1717–1779) – сын истопника, учился студентом при Академии наук, стал помощником К. Г. Разумовского – президента Академии. Статс-секретарь, сенатор.
нахмурился:
– Что ж делать, князь. Буду И с Иудой-предателем за стол сяду. Он ведь меня доносом в ссылку-то угнал. На меня и великую княгиню, теперешнюю царицу, подло донёс. Но если она, матушка, его терпит, да ещё отличает, то и молчи.
Наконец, князь дошёл до такой наивности, что, недавно познакомившись с новыми «сильными людьми» Орловыми, и их всех позвал. Братья, народ добродушный, весёлый да не без меры «простаки себе на уме», узнав, с кем вместе они будут гостями Козельского, всё посмеивались, прибавляя:
– Будем, будем… Эдакой оказии, князь, не пропустим. В другой раз жди ещё, когда придётся пообедать с Никитой Ехидой или с княгиней Мухой… Токмо вот что. Предупредите и Панина, и Дашкову, что и мы званы. И если они прибудут да мы перецарапаемся, то не взыщите. Никита Иваныч всегда был мастер-шпын, а Муха, кажись, стала ныне от разных обстоятельств – осой.
Из двадцати сенаторов, прибывших в Москву на коронацию, князь пригласил графов Александра Шувалова, Петра Шереметева и Петра Скавронского, Таковой неизвестен. Вероятно, имелся в виду упомянутый у П. Н. Краснова Мартын Карлович Скавронский.
князей Шаховского и Волконского, генералов Сумарокова, Вероятно, имеется в виду Сумароков Пётр Спиридонович (170? – 1780) – обер-шталмейстер.
Брылкина и Суворова. Суворов Василий Иванович (170? – 1776) – генерал-аншеф, отец знаменитого генералиссимуса.
И из них только Шувалов отказался быть, чтобы не встретить Разумовских.
– Это не придворствовать, где всяк на своём месте, – сказал граф, – а гостить и тесниться. Пословица неправду сказывает, что в тесноте люди живут. В ней люди друг дружке на ноги наступают.
Распорядитель всей коронации князь Никита Юрьевич Трубецкой и «приготовитель» короны венчания Бецкой были почётными и редкими гостями, так как за эти дни были страшно заняты и осаждаемы всеми, ехавшими к ним с просьбой не обидеть, не обойти в церемониале ожидаемых великих дней.
Кроме того, в числе гостей был позван московский губернатор Жеребцов, обер-президент магистрата Квашнин-Самарин, гофмейстерина Нарышкина и три фрейлины государыни, графини Гендрикова, Вейделова и Чеглокова.
Так как у бобыля-князя не было жены или сестры, не было даже близкой родственницы, то звание хозяек для приёма гостей взяли на себя по его просьбе жена гетмана графиня Разумовская и состоящая при особе государыни графиня Матюшкина.
Никогда, конечно, московский дом князя Александра Алексеевича ещё не изображал такого зрелища, какое явлено теперь было обывателям. Двор и соседние улицы наполнились рыдванами, колымагами, каретами и берлинами, Берлин – старинная карета-колымага.
все, конечно, цугом чудных коней. Дом был гостями переполнен совершенно. И всё сверкало ослепительно… И убранство комнат. И зал с огромным обеденным столом на двести кувертов. И сами гости в мундирах и орденах.
Князь долго стоял на подъезде, встречая гостей, и по всей большой лестнице, парадно устланной персидским ковром, вереницей двигались гости между шпалерами стоящих лакеев, гайдуков, скороходов и казачков, причудливо и почти фантастично разодетых в богатые ливреи и кафтаны.
Большинство гостей держало себя тихо, чопорно и почтительно, так как слишком много было теперь в стенах этого дома важных лиц. В малой третьей гостиной было не более двадцати человек, так как не всякий решался в неё войти, завидя с порога особ слишком высокого положения и значения. Старик, елизаветинский канцлер, войдя сюда, покосился, поморщился и, подсев к графине Разумовской, своей старой приятельнице, ворчал:
– Долго ж я был, видно, не в милости, когда даже вот эдакие в сановники успели выйти… – И он указал на Бецкого и на Орлова.
Но всеобщее главное внимание обращала здесь на себя княгиня Дашкова. И своей екатерининской лентой через плечо, и своей суровой важностью взгляда и речи. Если она была суетливой и докучливой «мухой» в июньские дни, то теперь была именно степенной, но ядовитой «осой». Орловы, давшие ей обе клички, были правы.
– Горделивее самой царицы! – заметил кто-то.
Когда все званые собрались, грянула музыка на хорах зала и гости чинно, парами двинулись за стол. Только в сумерки начался разъезд.
Все толковали весело о трёх «смехотворных приключительствах», генерал-адъютант Орлов оставил хозяину на память кучу изорванных в мелкие кусочки ложек и вилок.
Бецкой заявил за столом громко, что корона российская «уподобительна» в его руках: «Что хочу, то с ней и сделаю». И только немногие удивились. Было известно, что у этого неглупого человека были странные вспышки самомнения и чванства.
Граф Бестужев, по старой привычке, усугублённой ссылкой, так сильно подвыпил, что не мог встать из-за стола, а был вынесен и донесён в карету.
XXI
Сашок целый день в себя не мог прийти от изумления и, подробно рассказав о диве дивном своему дядьке, и старика привёл в недоумение.
Встретить такого стрекулиста, как этот Вавилон Ассирьевич Покуда, на парадной лестнице у господ Орловых было, конечно, диво. А все лакеи, которые не обратили на него, офицера, никакого внимания и всё кланялись Покуде, – второе диво. А карета цугом, с малиновым чехлом на козлах и золотыми гербами, в которую сел Покуда, подсаживаемый своими лакеями, – третье дивное диво. Теперь он вспомнил, что на чехле и на ливреях был его герб! Его – Сашка – герб! Князей Козельских герб!! Звезда, полумесяц и меч. Это – четвёртое уже и наибольшее чудо. Даже не диво, а прямо наваждение, колдовство, волшебство или мошенничество.
Это даже крайне важное дело, которое так оставить нельзя. Помимо Сашка, нет князей Козельских. Один только его старый дядя, которого в Москве теперь нет. Как же смеет хам Покуда этот герб себе заводить? А если не Покуда, то тот, чья карета. Вероятное дело, что карета и лакеи – не Покудины. Его довезли и отвезли опять к тому, кто герб князей Козельских самовольно взял да ещё франтит эдак по Москве, когда в белокаменной сама царица, весь Петербург и чуть не всё важнейшее дворянство со всей России ради коронования.
Целый день Сашок с Кузьмичом рассуждали: «Как быть?»
На другой день, побывав на службе у Трубецкого, Сашок вернулся домой, обдумав и решив, что делать с Покудой. На его вопрос о дядьке Тит заявил, что старик ушёл.
«Опять к Квощинским, наверное, – подумал Сашок. – Может, ради меня и этой хорошенькой Тани. А может быть, и для себя. Эта нянюшка для него, старика, не стара. А лицом чистая, пригожая. Лет сорок ей. Ну, вдруг мой старый Иван Кузьмич сердечко своё защемил».
Сашок засмеялся этой мысли, но тотчас прибавил, ворча вслух:
– Да… Меня вот охраняет от погубления, а сам небось… Знай только злится на Катерину Ивановну, что она гуляет близко от окошек.
И Сашок, войдя к себе в квартиру, невольно задумался об этой красивой женщине, которая так странно взглядывала всегда на него всякий раз, что он её встречал в садике на церковном дворе, и всякий раз, что она проходила мимо его окон.
И сколько раз он выходил и тоже гулял. И сколько раз они эдак встречались, и он мысленно горел от желания и нетерпенья разговориться с ней… И не мог… И сколько раз он даже почти молился, восклицая мысленно: «Господи! Кабы она сама заговорила! Господи. Подай».
Но красавица только взглядывала на него и молча проходила. И взглядывала с каждым разом всё как-то чуднее, удивительнее… Её красивые глаза будто говорили…
А говорили они такое:
«Ты милый, хороший… Ты мне люб… Чего же ты молчишь? Когда же ты заговоришь?»
Всё это Сашок отлично читал в глазах женщины и всегда мысленно отвечал:
«Отчего ты сама не заговариваешь… Я сейчас отвечу…»
И теперь он иногда начинал мечтать, сидя дома: «Вот она идёт и вдруг упала… „Ах!“ Я бегу, подбегаю и говорю: „Вы ушиблись?“ А она: „Нет! Ничего…“ Вот бы и заговорили!»
Затем он мечтал: «Кричат, бегают… Сумятица!.. Пожар! Горим! Где пожар? У князй?.. Нет, у пономаря Ефимонова пожар… Катерина Ивановна не выскочила. В огне. Помогите. Я кидаюсь в двери… Нет, уж лучше я в окно влез. Схватил её на руки и несу… А она меня обхватила и говорит: „Спасибо. Я бы без вас сгорела!“
И Сашок, вдруг очнувшись от дум и мечтаний, вскакивал со стула и со злостью восклицал:
– Тьфу! Дурак! Малолеток! Нюня! Зачем тебе, дураку, пожар, когда она и без пожара к тебе льнёт… Нюня, как говорит княгиня. Правда это истинная.
На этот раз Сашок тоже замечтался, но его вдруг разбудил голос:
– Князинька! Лександр Микитич! А, князинька?
Пред ним стоял и приставал Тит.
– Чего тебе…
– Князинька! Мне от Катерины Ивановны отбою нет. Вот сейчас опять была. Я обтирал коня, а она в конюшню заглянула, спросила, где вы, да что… А там говорит: ты прости меня… Я обещался и вот пришёл к вам…
– Что? Что обещался? Кому?
– Ей пообещался и вот пришёл сказать вам, что она вышла со двора к Арбату.
– Ну так мне-то что же? – вдруг выговорил Сашок важно и делая удивлённое лицо.
– Говорит: скажи… может, и князь выйдет к Арбату же…
– Что-о? – невольно ахнул молодой человек и прибавил: – Она тебе это сказала?
– Точно так. Поди, говорит, Титушка, голубчик. Постарайся, чтобы князь вышел за мною. На церковном дворе и батюшка, и мой муж могут завидеть, а на улице ничего. Постарайся, я тебе, говорит, платок подарю. Ей-Богу, платок посулила. Ну вот…
Тит скромно улыбался и даже смущался.
Сашок сидел, поражённый всем слышанным. Он своим ушам не верил. И вдруг он порывисто встал, надел кивер, который только что снял с себя, глянул в зеркало и быстро вышел из комнаты.
Он чувствовал то же, что чувствует человек, кидающийся в самое пекло пожара.
– Да. Вот и пожар! – вымолвил он.
Уже спускаясь по ступенькам заднего крыльца, выходившего на церковный двор, он вдруг обернулся к конюху:
– Смотри, Тит. Не вздумай говорить Кузьмичу. Он тебя за эдакое съест…
– Как можно. Помилуйте… Я знаю… Да я бы и не пошёл к вам. Да из жалости. Уж очень она молила, чуть не плакала… Поди да поди, князя на меня выстави…
Но Сашок, румяный от волнения, даже не слыхал последних слов. Он шагнул и зашагал по двору, затем по своему переулку, а затем по широкой улице Арбата.
– Ну, а потом? Ну, а потом? Ну, а потом? – повторял он выразительно и отвечал: – Ни за что сам не заговорю. Не могу! Вот и весь сказ. Уж лучше прямо обнять её и целовать. Пускай плюху даст за озорничество… А заговорить – не могу.
И рассуждая так, Сашок не шёл, а бежал, озираясь по сторонам.
И вдруг сердце захолонуло: красавица пономариха тихим шагом, опустив голову и глядя в землю, двигалась ему навстречу.
«Вот сойдёмся! – кричал ему кто-то в ухо. – Вот!.. Вот!.. Ну! Ну! Да ну же. Скорее! Скажи: „Здравствуйте!“ Скорее! Поздно будет. Вот уже и поздно».
Сашок и пономариха сошлись… и разошлись. Она подняла глаза и глядела на него, прося глазами то же самое: «Заговори!»
Но Сашок сам опустил глаза и прошёл… А пройдя, начал себя отчаянно честить самыми бранными словами. А затем, уйдя далеко, потеряв из виду женщину, завернувшую за угол, он стал и стоял как вкопанный. А затем закачал головой:
– Ах, нюня! Ах, сопляк! Ах, щенок! Вот уж именно княжна Александра Никитишна, как звали в полку.
И он пошёл бродить по кварталу без цели и смысла, понурив голову и с лицом, на котором теперь была написана неподдельная печаль.
– Конец! Конец! – повторял он вслух. – Уж если и теперь не заговорил, то, конечно, никогда не заговорю.
Когда через час, уже в полусумраке, он, понурясь, задумчиво и не глядя ни на кого и ни на что, входил на церковный двор, вслед за ним, чуть не за его спиной, тоже входил кто-то. Он обернулся. Это была Катерина Ивановна!!
– Неужто же она эдак за мной уж давно? Вплотную? Давно!
И Сашок, обомлев, ускорил шаг.
XXII
Сашок вернулся домой, обозлённый на самого себя.
Кузьмича не было в комнатах, но Тит объяснил, что дядька давно вернулся, спрашивал о барине и вышел опять на улицу, но без шапки, должно быть, недалеко…
Действительно, Кузьмич побывал недалеко, но по чутью.
Едва успел молодой человек раздеться, снять мундир и, зажегши свечку, сел на диван, как явился дядька и заговорил странным голосом:
– Вот что, князинька. Я тебе доложу, что я этого оправдать не могу.
– Чего? – удивился Сашок, не понимая.
– А вот этого самого.
– Чего – этого самого? Сказывай.
– Ты знаешь. Нечего вилять-то.
– Что ты, ума решился? Какие-то загадки загадываешь, а я распутывай.
– Никаких загадок тут нет, – волнуясь, заговорил старик. – А я прямо, по моей любви к вам, сказываю, что на эдакое я не могу глядеть и молчать. Я пред твоими покойными родителями и пред самим Господом Богом за тебя ответствую… Выходив тебя, с самой колыбельки приняв на руки…
– Ах, Кузьмич, опять начал с колыбельки. Сказывай прямо, что тебе нужно.
– Ничего мне не нужно, – сурово и будто обидясь, огрызнулся Кузьмич. – А не могу я видеть у себя под носом беспутничанья и всякого…
– Чего? Чего?
– Души и тела погубления…
– Слава Создателю! Сказал наконец! – догадался Сашок, хотя отчасти смутился.
– Понял? Ну вот и мотай на ус, что я по моей любви к вам и ответственности пред родителями покойными и кольми паче…
– …Пред Господом Богом, – продолжал Сашок.
– Ну да… Пред Господом. Нечего тебе насмешничать.
– Ты про пономариху?
– А то бишь про белого бычка. Понятно, про эту каналью-бабу.
– Чем она каналья?
– А тем, – закричал Кузьмич, – что не смей она, распутная баба, закидывать буркалы свои на отрока, чтобы опакостить его!
– Пустое всё это, Кузьмич… Какой я отрок? Эдак ты, говорю, до тридцати лет всё будешь меня величать.
– Вам след, – помолчав, заговорил Кузьмич спокойнее, – добропорядочно и богоугодно повенчаться законным браком с благородной и честной девицей, коли время пристало, а не срамиться и не пакостить себя. Вот что-с. Познакомься, найди девицу в Москве, бракосочетайся и будешь счастлив, обзаведёшься достойной супругой, княгиней. А возжаться тебе со всякой поганой бабой я не дам. И коли эта разгуляха пономариха ещё будет тут шататься около дома, я её исколочу до полусмерти… Батюшке пожалуюсь… В консисторию прошение на неё подам.
Сашок поднялся с места и заходил по комнате, засунув руки в панталоны и посвистывая, что означало досаду и гнев. А «пылить» при его скромности и кротости – ему случалось.
– Нечего свистать-то. Дело говорю, – заявил Кузьмич сердито. – Прямо в консисторию прошение подам. Она хоть и каналья, да спасибо, духовная… По мужу… И ей из консистории прикажут не развратничать с офицерами. А ничего не сделают ни пономарь, ни духовная консистория, то я её исколочу собственными руками. И Титку заставлю бить.
– Ну что же? Ты с Титкой. А я с ней. Кто кого одолеет, – проворчал Сашок.
– Что? Как ты с ней?
Сашок молчал и ходил, посвистывая.
– Да полно ты, свистун. Эдак ведь ты и душу свою, и тело своё, ещё покуда не грешные, – просвищешь… Отвечай лучше.
– Что отвечать? Я ответил. Ты хочешь драться. Молодую женщину бить. Ну я за неё вступлюсь.
– Вступишься? Стало, меня бить учнёшь?
Сашок молчал.
– Так, стало быть, что же? Порешил ты пропадать, душу губить. Говори, отчаянный!
– Да чего ты знаешь? – вдруг вскрикнул молодой человек, наступая на старика. – Чего ты знаешь? Может, я уже и давно душу-то с телом, как ты сказываешь, погубил.
– Что-о? – протянул Кузьмич, разинув рот и как-то присев, будто от удара по голове.
– Да. Чего ты знаешь? Вишь, пагуба мне от пономарихи твоей, когда я уже давно…
– Что-о?! Что-о? – заговорил Кузьмич и вдруг прибавил: – И всё-то врёшь. А я сдуру поверил.
– Ан не вру!
– Ан врёшь.
– Ан нет. В Петербурге зимой знаком был с Альмой.
– Какой Сальмой?
– Альма, а не Сальма! Шведка.
– Шведка?
– Ну да. Шведка. Красавица. И я… Я у неё был… Десять раз был. Товарищи познакомили… Да. А ты тут всё про душу, да про тело, да про пагубу. Потеха, ей-Богу. Немало в Питере надо мной смеялись товарищи. Ну вот я тогда и порешил…
Кузьмич ухватился за голову и стоял как поражённый громом.
– Скажи, что всё наболтал? Скажи, что морочишь? – произнёс он глухо.
– Ничего не морочу.
– Со шведкой Сальмой? Загубился?
– Какое же загубление? Всё так-то. Я один на весь полк сидел как какой монашек из-за тебя да твоих выдумок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Сама княгиня обещалась быть у «дяденьки» Козельского, как она в шутку звала князя с детства, но прибавила:
– Не кликай клич к столу-то, дяденька. А то ведь придётся мне, кавалерственной даме, и со стрекулистами, и с просвирнями у тебя кушать.
Граф Бестужев, узнав, что будет за столом со скороспелым сановником «из истопников» Тепловым, Теплов Григорий Николаевич (1717–1779) – сын истопника, учился студентом при Академии наук, стал помощником К. Г. Разумовского – президента Академии. Статс-секретарь, сенатор.
нахмурился:
– Что ж делать, князь. Буду И с Иудой-предателем за стол сяду. Он ведь меня доносом в ссылку-то угнал. На меня и великую княгиню, теперешнюю царицу, подло донёс. Но если она, матушка, его терпит, да ещё отличает, то и молчи.
Наконец, князь дошёл до такой наивности, что, недавно познакомившись с новыми «сильными людьми» Орловыми, и их всех позвал. Братья, народ добродушный, весёлый да не без меры «простаки себе на уме», узнав, с кем вместе они будут гостями Козельского, всё посмеивались, прибавляя:
– Будем, будем… Эдакой оказии, князь, не пропустим. В другой раз жди ещё, когда придётся пообедать с Никитой Ехидой или с княгиней Мухой… Токмо вот что. Предупредите и Панина, и Дашкову, что и мы званы. И если они прибудут да мы перецарапаемся, то не взыщите. Никита Иваныч всегда был мастер-шпын, а Муха, кажись, стала ныне от разных обстоятельств – осой.
Из двадцати сенаторов, прибывших в Москву на коронацию, князь пригласил графов Александра Шувалова, Петра Шереметева и Петра Скавронского, Таковой неизвестен. Вероятно, имелся в виду упомянутый у П. Н. Краснова Мартын Карлович Скавронский.
князей Шаховского и Волконского, генералов Сумарокова, Вероятно, имеется в виду Сумароков Пётр Спиридонович (170? – 1780) – обер-шталмейстер.
Брылкина и Суворова. Суворов Василий Иванович (170? – 1776) – генерал-аншеф, отец знаменитого генералиссимуса.
И из них только Шувалов отказался быть, чтобы не встретить Разумовских.
– Это не придворствовать, где всяк на своём месте, – сказал граф, – а гостить и тесниться. Пословица неправду сказывает, что в тесноте люди живут. В ней люди друг дружке на ноги наступают.
Распорядитель всей коронации князь Никита Юрьевич Трубецкой и «приготовитель» короны венчания Бецкой были почётными и редкими гостями, так как за эти дни были страшно заняты и осаждаемы всеми, ехавшими к ним с просьбой не обидеть, не обойти в церемониале ожидаемых великих дней.
Кроме того, в числе гостей был позван московский губернатор Жеребцов, обер-президент магистрата Квашнин-Самарин, гофмейстерина Нарышкина и три фрейлины государыни, графини Гендрикова, Вейделова и Чеглокова.
Так как у бобыля-князя не было жены или сестры, не было даже близкой родственницы, то звание хозяек для приёма гостей взяли на себя по его просьбе жена гетмана графиня Разумовская и состоящая при особе государыни графиня Матюшкина.
Никогда, конечно, московский дом князя Александра Алексеевича ещё не изображал такого зрелища, какое явлено теперь было обывателям. Двор и соседние улицы наполнились рыдванами, колымагами, каретами и берлинами, Берлин – старинная карета-колымага.
все, конечно, цугом чудных коней. Дом был гостями переполнен совершенно. И всё сверкало ослепительно… И убранство комнат. И зал с огромным обеденным столом на двести кувертов. И сами гости в мундирах и орденах.
Князь долго стоял на подъезде, встречая гостей, и по всей большой лестнице, парадно устланной персидским ковром, вереницей двигались гости между шпалерами стоящих лакеев, гайдуков, скороходов и казачков, причудливо и почти фантастично разодетых в богатые ливреи и кафтаны.
Большинство гостей держало себя тихо, чопорно и почтительно, так как слишком много было теперь в стенах этого дома важных лиц. В малой третьей гостиной было не более двадцати человек, так как не всякий решался в неё войти, завидя с порога особ слишком высокого положения и значения. Старик, елизаветинский канцлер, войдя сюда, покосился, поморщился и, подсев к графине Разумовской, своей старой приятельнице, ворчал:
– Долго ж я был, видно, не в милости, когда даже вот эдакие в сановники успели выйти… – И он указал на Бецкого и на Орлова.
Но всеобщее главное внимание обращала здесь на себя княгиня Дашкова. И своей екатерининской лентой через плечо, и своей суровой важностью взгляда и речи. Если она была суетливой и докучливой «мухой» в июньские дни, то теперь была именно степенной, но ядовитой «осой». Орловы, давшие ей обе клички, были правы.
– Горделивее самой царицы! – заметил кто-то.
Когда все званые собрались, грянула музыка на хорах зала и гости чинно, парами двинулись за стол. Только в сумерки начался разъезд.
Все толковали весело о трёх «смехотворных приключительствах», генерал-адъютант Орлов оставил хозяину на память кучу изорванных в мелкие кусочки ложек и вилок.
Бецкой заявил за столом громко, что корона российская «уподобительна» в его руках: «Что хочу, то с ней и сделаю». И только немногие удивились. Было известно, что у этого неглупого человека были странные вспышки самомнения и чванства.
Граф Бестужев, по старой привычке, усугублённой ссылкой, так сильно подвыпил, что не мог встать из-за стола, а был вынесен и донесён в карету.
XXI
Сашок целый день в себя не мог прийти от изумления и, подробно рассказав о диве дивном своему дядьке, и старика привёл в недоумение.
Встретить такого стрекулиста, как этот Вавилон Ассирьевич Покуда, на парадной лестнице у господ Орловых было, конечно, диво. А все лакеи, которые не обратили на него, офицера, никакого внимания и всё кланялись Покуде, – второе диво. А карета цугом, с малиновым чехлом на козлах и золотыми гербами, в которую сел Покуда, подсаживаемый своими лакеями, – третье дивное диво. Теперь он вспомнил, что на чехле и на ливреях был его герб! Его – Сашка – герб! Князей Козельских герб!! Звезда, полумесяц и меч. Это – четвёртое уже и наибольшее чудо. Даже не диво, а прямо наваждение, колдовство, волшебство или мошенничество.
Это даже крайне важное дело, которое так оставить нельзя. Помимо Сашка, нет князей Козельских. Один только его старый дядя, которого в Москве теперь нет. Как же смеет хам Покуда этот герб себе заводить? А если не Покуда, то тот, чья карета. Вероятное дело, что карета и лакеи – не Покудины. Его довезли и отвезли опять к тому, кто герб князей Козельских самовольно взял да ещё франтит эдак по Москве, когда в белокаменной сама царица, весь Петербург и чуть не всё важнейшее дворянство со всей России ради коронования.
Целый день Сашок с Кузьмичом рассуждали: «Как быть?»
На другой день, побывав на службе у Трубецкого, Сашок вернулся домой, обдумав и решив, что делать с Покудой. На его вопрос о дядьке Тит заявил, что старик ушёл.
«Опять к Квощинским, наверное, – подумал Сашок. – Может, ради меня и этой хорошенькой Тани. А может быть, и для себя. Эта нянюшка для него, старика, не стара. А лицом чистая, пригожая. Лет сорок ей. Ну, вдруг мой старый Иван Кузьмич сердечко своё защемил».
Сашок засмеялся этой мысли, но тотчас прибавил, ворча вслух:
– Да… Меня вот охраняет от погубления, а сам небось… Знай только злится на Катерину Ивановну, что она гуляет близко от окошек.
И Сашок, войдя к себе в квартиру, невольно задумался об этой красивой женщине, которая так странно взглядывала всегда на него всякий раз, что он её встречал в садике на церковном дворе, и всякий раз, что она проходила мимо его окон.
И сколько раз он выходил и тоже гулял. И сколько раз они эдак встречались, и он мысленно горел от желания и нетерпенья разговориться с ней… И не мог… И сколько раз он даже почти молился, восклицая мысленно: «Господи! Кабы она сама заговорила! Господи. Подай».
Но красавица только взглядывала на него и молча проходила. И взглядывала с каждым разом всё как-то чуднее, удивительнее… Её красивые глаза будто говорили…
А говорили они такое:
«Ты милый, хороший… Ты мне люб… Чего же ты молчишь? Когда же ты заговоришь?»
Всё это Сашок отлично читал в глазах женщины и всегда мысленно отвечал:
«Отчего ты сама не заговариваешь… Я сейчас отвечу…»
И теперь он иногда начинал мечтать, сидя дома: «Вот она идёт и вдруг упала… „Ах!“ Я бегу, подбегаю и говорю: „Вы ушиблись?“ А она: „Нет! Ничего…“ Вот бы и заговорили!»
Затем он мечтал: «Кричат, бегают… Сумятица!.. Пожар! Горим! Где пожар? У князй?.. Нет, у пономаря Ефимонова пожар… Катерина Ивановна не выскочила. В огне. Помогите. Я кидаюсь в двери… Нет, уж лучше я в окно влез. Схватил её на руки и несу… А она меня обхватила и говорит: „Спасибо. Я бы без вас сгорела!“
И Сашок, вдруг очнувшись от дум и мечтаний, вскакивал со стула и со злостью восклицал:
– Тьфу! Дурак! Малолеток! Нюня! Зачем тебе, дураку, пожар, когда она и без пожара к тебе льнёт… Нюня, как говорит княгиня. Правда это истинная.
На этот раз Сашок тоже замечтался, но его вдруг разбудил голос:
– Князинька! Лександр Микитич! А, князинька?
Пред ним стоял и приставал Тит.
– Чего тебе…
– Князинька! Мне от Катерины Ивановны отбою нет. Вот сейчас опять была. Я обтирал коня, а она в конюшню заглянула, спросила, где вы, да что… А там говорит: ты прости меня… Я обещался и вот пришёл к вам…
– Что? Что обещался? Кому?
– Ей пообещался и вот пришёл сказать вам, что она вышла со двора к Арбату.
– Ну так мне-то что же? – вдруг выговорил Сашок важно и делая удивлённое лицо.
– Говорит: скажи… может, и князь выйдет к Арбату же…
– Что-о? – невольно ахнул молодой человек и прибавил: – Она тебе это сказала?
– Точно так. Поди, говорит, Титушка, голубчик. Постарайся, чтобы князь вышел за мною. На церковном дворе и батюшка, и мой муж могут завидеть, а на улице ничего. Постарайся, я тебе, говорит, платок подарю. Ей-Богу, платок посулила. Ну вот…
Тит скромно улыбался и даже смущался.
Сашок сидел, поражённый всем слышанным. Он своим ушам не верил. И вдруг он порывисто встал, надел кивер, который только что снял с себя, глянул в зеркало и быстро вышел из комнаты.
Он чувствовал то же, что чувствует человек, кидающийся в самое пекло пожара.
– Да. Вот и пожар! – вымолвил он.
Уже спускаясь по ступенькам заднего крыльца, выходившего на церковный двор, он вдруг обернулся к конюху:
– Смотри, Тит. Не вздумай говорить Кузьмичу. Он тебя за эдакое съест…
– Как можно. Помилуйте… Я знаю… Да я бы и не пошёл к вам. Да из жалости. Уж очень она молила, чуть не плакала… Поди да поди, князя на меня выстави…
Но Сашок, румяный от волнения, даже не слыхал последних слов. Он шагнул и зашагал по двору, затем по своему переулку, а затем по широкой улице Арбата.
– Ну, а потом? Ну, а потом? Ну, а потом? – повторял он выразительно и отвечал: – Ни за что сам не заговорю. Не могу! Вот и весь сказ. Уж лучше прямо обнять её и целовать. Пускай плюху даст за озорничество… А заговорить – не могу.
И рассуждая так, Сашок не шёл, а бежал, озираясь по сторонам.
И вдруг сердце захолонуло: красавица пономариха тихим шагом, опустив голову и глядя в землю, двигалась ему навстречу.
«Вот сойдёмся! – кричал ему кто-то в ухо. – Вот!.. Вот!.. Ну! Ну! Да ну же. Скорее! Скажи: „Здравствуйте!“ Скорее! Поздно будет. Вот уже и поздно».
Сашок и пономариха сошлись… и разошлись. Она подняла глаза и глядела на него, прося глазами то же самое: «Заговори!»
Но Сашок сам опустил глаза и прошёл… А пройдя, начал себя отчаянно честить самыми бранными словами. А затем, уйдя далеко, потеряв из виду женщину, завернувшую за угол, он стал и стоял как вкопанный. А затем закачал головой:
– Ах, нюня! Ах, сопляк! Ах, щенок! Вот уж именно княжна Александра Никитишна, как звали в полку.
И он пошёл бродить по кварталу без цели и смысла, понурив голову и с лицом, на котором теперь была написана неподдельная печаль.
– Конец! Конец! – повторял он вслух. – Уж если и теперь не заговорил, то, конечно, никогда не заговорю.
Когда через час, уже в полусумраке, он, понурясь, задумчиво и не глядя ни на кого и ни на что, входил на церковный двор, вслед за ним, чуть не за его спиной, тоже входил кто-то. Он обернулся. Это была Катерина Ивановна!!
– Неужто же она эдак за мной уж давно? Вплотную? Давно!
И Сашок, обомлев, ускорил шаг.
XXII
Сашок вернулся домой, обозлённый на самого себя.
Кузьмича не было в комнатах, но Тит объяснил, что дядька давно вернулся, спрашивал о барине и вышел опять на улицу, но без шапки, должно быть, недалеко…
Действительно, Кузьмич побывал недалеко, но по чутью.
Едва успел молодой человек раздеться, снять мундир и, зажегши свечку, сел на диван, как явился дядька и заговорил странным голосом:
– Вот что, князинька. Я тебе доложу, что я этого оправдать не могу.
– Чего? – удивился Сашок, не понимая.
– А вот этого самого.
– Чего – этого самого? Сказывай.
– Ты знаешь. Нечего вилять-то.
– Что ты, ума решился? Какие-то загадки загадываешь, а я распутывай.
– Никаких загадок тут нет, – волнуясь, заговорил старик. – А я прямо, по моей любви к вам, сказываю, что на эдакое я не могу глядеть и молчать. Я пред твоими покойными родителями и пред самим Господом Богом за тебя ответствую… Выходив тебя, с самой колыбельки приняв на руки…
– Ах, Кузьмич, опять начал с колыбельки. Сказывай прямо, что тебе нужно.
– Ничего мне не нужно, – сурово и будто обидясь, огрызнулся Кузьмич. – А не могу я видеть у себя под носом беспутничанья и всякого…
– Чего? Чего?
– Души и тела погубления…
– Слава Создателю! Сказал наконец! – догадался Сашок, хотя отчасти смутился.
– Понял? Ну вот и мотай на ус, что я по моей любви к вам и ответственности пред родителями покойными и кольми паче…
– …Пред Господом Богом, – продолжал Сашок.
– Ну да… Пред Господом. Нечего тебе насмешничать.
– Ты про пономариху?
– А то бишь про белого бычка. Понятно, про эту каналью-бабу.
– Чем она каналья?
– А тем, – закричал Кузьмич, – что не смей она, распутная баба, закидывать буркалы свои на отрока, чтобы опакостить его!
– Пустое всё это, Кузьмич… Какой я отрок? Эдак ты, говорю, до тридцати лет всё будешь меня величать.
– Вам след, – помолчав, заговорил Кузьмич спокойнее, – добропорядочно и богоугодно повенчаться законным браком с благородной и честной девицей, коли время пристало, а не срамиться и не пакостить себя. Вот что-с. Познакомься, найди девицу в Москве, бракосочетайся и будешь счастлив, обзаведёшься достойной супругой, княгиней. А возжаться тебе со всякой поганой бабой я не дам. И коли эта разгуляха пономариха ещё будет тут шататься около дома, я её исколочу до полусмерти… Батюшке пожалуюсь… В консисторию прошение на неё подам.
Сашок поднялся с места и заходил по комнате, засунув руки в панталоны и посвистывая, что означало досаду и гнев. А «пылить» при его скромности и кротости – ему случалось.
– Нечего свистать-то. Дело говорю, – заявил Кузьмич сердито. – Прямо в консисторию прошение подам. Она хоть и каналья, да спасибо, духовная… По мужу… И ей из консистории прикажут не развратничать с офицерами. А ничего не сделают ни пономарь, ни духовная консистория, то я её исколочу собственными руками. И Титку заставлю бить.
– Ну что же? Ты с Титкой. А я с ней. Кто кого одолеет, – проворчал Сашок.
– Что? Как ты с ней?
Сашок молчал и ходил, посвистывая.
– Да полно ты, свистун. Эдак ведь ты и душу свою, и тело своё, ещё покуда не грешные, – просвищешь… Отвечай лучше.
– Что отвечать? Я ответил. Ты хочешь драться. Молодую женщину бить. Ну я за неё вступлюсь.
– Вступишься? Стало, меня бить учнёшь?
Сашок молчал.
– Так, стало быть, что же? Порешил ты пропадать, душу губить. Говори, отчаянный!
– Да чего ты знаешь? – вдруг вскрикнул молодой человек, наступая на старика. – Чего ты знаешь? Может, я уже и давно душу-то с телом, как ты сказываешь, погубил.
– Что-о? – протянул Кузьмич, разинув рот и как-то присев, будто от удара по голове.
– Да. Чего ты знаешь? Вишь, пагуба мне от пономарихи твоей, когда я уже давно…
– Что-о?! Что-о? – заговорил Кузьмич и вдруг прибавил: – И всё-то врёшь. А я сдуру поверил.
– Ан не вру!
– Ан врёшь.
– Ан нет. В Петербурге зимой знаком был с Альмой.
– Какой Сальмой?
– Альма, а не Сальма! Шведка.
– Шведка?
– Ну да. Шведка. Красавица. И я… Я у неё был… Десять раз был. Товарищи познакомили… Да. А ты тут всё про душу, да про тело, да про пагубу. Потеха, ей-Богу. Немало в Питере надо мной смеялись товарищи. Ну вот я тогда и порешил…
Кузьмич ухватился за голову и стоял как поражённый громом.
– Скажи, что всё наболтал? Скажи, что морочишь? – произнёс он глухо.
– Ничего не морочу.
– Со шведкой Сальмой? Загубился?
– Какое же загубление? Всё так-то. Я один на весь полк сидел как какой монашек из-за тебя да твоих выдумок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95