– Вообразили, что тупой черный коп увидит ваше паршивое гнездышко и тут же поверит в те сказки, что вы ему наплели. Автомобильный бизнес, детективное агентство!… Тоже мне! Вот увидите, я разберусь в этом убийстве и передам дело в Федеральное бюро расследований, а потом унесу свою задницу куда подальше. Может, даже возьму отпуск, уеду куда-нибудь и буду полеживать на песочке, читая в газетах о том, как вам не повезло.
Паршивое гнездышко, о котором следует докладывать в ФБР… Бедняга Семинол и вправду вообразил, что имеет дело с бруклинской мафией, и передрейфил. Мне очень хотелось развеять его страхи на этот счет, честное слово, очень. Признаться, мне в некоторой степени даже нравился этот детектив по расследованию убийств. Но если я попробую открыть рот, он вполне может принять мои выкрики за лозунги расиста.
– Федеральное бюро чего? – переспросил Тони насмешливым тоном. – Никогда о таком не слыхал.
– Давайте поднимемся наверх и узнаем, не могут ли дядюшка Альфонсо и дядюшка Леонардо объяснить тебе, что это такое, – предложил Семинол. – Что-то подсказывает мне, что они оба неплохо знакомы с ФБР.
– Не думаю, что старики все еще дома, – заметил Вермонте.
– Да что ты? И куда же они пошли?
– Они по потайному тоннелю спустились в подвал, – издевательским тоном произнес Тони. – Им надо поскорее спрятаться в свое тайное убежище, потому что на их след напал сам Джеймс Бонд или там Бэтмен, не помню точно, кто именно. Так что они смылись, оставив его поджариваться на медленном огне.
– О чем ты говоришь?
– Да не беспокойся ты! Бэтмен же все равно сумеет выпутаться из любой опасности – вот чего эти супернегодяи никак не поймут.
– Дядюшка Бэтмен! – прокричал я. Они даже представить себе не могли, до чего трудно мне было держать руки на панельной доске и не вертеть головой. – Дядябейли Блэкман! Барнамум Бэт-осьминог!
– С меня хватит, Алиби, – неожиданно заявил Семинол. – Убирайся из машины.
– Что?
– Проваливай, иди домой. Ты действуешь мне на нервы, парень. Нам с Тони надо немного поговорить.
– Сколько можно, мистер Черный Дракула, – возмутился Тони. – Мы уже несколько часов треплемся. Мне больше нечего тебе сказать.
– За каждое свое оскорбление ответишь на парочку лишних вопросов, – заявил коп. И махнул мне пистолетом. – Проваливай с глаз моих.
Я не верил своим ушам.
– Ты правильно меня понял, – пояснил Семинол. – Убирайся.
Я открыл дверцу «понтиака». Потом мне пришло в голову отдать Тони ключи от машины.
– Возвращайся в офис и жди меня там, – глядя мне в глаза, сказал он.
– Да, конечно, – пробормотал я, ставя ногу на тротуар.
– Захлопни дверь, – велел Семинол, глядя на Тони и поигрывая пистолетом.
– Спасибо, граф Семикула , – бросил я и одним прыжком выскочил наружу.
Вы уже обратили внимание на то, что все на свете я связываю со своим синдромом Туретта? Да, вы правильно поняли, это тик. Пересчитывание – это симптом Туретта, но пересчитывание симптомов – это тоже симптом, тик plus ultra . Моя болезнь – это сверх-Туретт, мега-Туретт. Я думаю о тике, мои мысли несутся вихрем, жаждут прикоснуться к любому возможному симптому. Прикасаться к прикосновению. Пересчитывать пересчитывание. Думать о мыслях. Упоминать упоминание Туретта. Это все равно что говорить по телефону о телефоне или в письмах описывать расположение почтовых ящиков. Или, к примеру, это как буксирщик, который только и делает, что говорит о буксирах.
А вот в подземке Нью-Йорка нет ничего туреттовского.
Несмотря на то, что я чувствовал на своей шее взгляды целой армии невидимых швейцаров, я по-настоящему ликовал по поводу возвращения в Аппер-Ист-Сайд. Я спешил вниз по Лексингтон-стрит, оставив позади станцию на Восемьдесят Шестой улице, потому что до пяти часов оставалось всего десять минут, а в пять у меня был дзадзен. Я не хотел опоздать на первый в своей жизни дзадзен. Однако, стуча башмаками по мостовой, я вынул из кармана телефон и позвонил Лумису.
– Здорово! – закричал он в трубку. – Сию минуту собирался тебе позвонить. – Я слышал, что он жует сэндвич или куриную ножку, и представлял себе, как он чавкает и облизывает губы. – Есть у меня кое-какие сведения о том здании.
– Давай выкладывай. Только побыстрее.
– Парнишке, к которому я обратился, пришлось здорово покопаться. Хорошенькое такое милое зданьице, Лайонел. Только не для таких, как я.
– Оно и понятно, Лумис. Парк-авеню – одно из самых фешенебельных мест в Нью-Йорке.
– Э нет, все не так просто. Таких зданий и на Парк-авеню раз-два и обчелся. Надо иметь сотню миллионов баксов, Лайонел, лишь для того, чтобы попасть в список лиц, желающих поселиться в этом местечке. Слышал о таких людях? Обычно они владеют жильем в Нью-Йорке, но резиденции у них – на собственных островах.
Лумис, похоже, цитировал кого-то, кто был намного умнее его.
– Да, но что ты разузнал о «Фудзисаки»?
– Попридержи лошадей, старина, сейчас речь дойдет и до «Фудзисаки». Это местечко… В общем, каждая квартира представляет собой настоящий особняк. Между ними существуют тайные переходы, в них есть винные погреба, прачечные, бассейны, жилье для прислуги, личный шеф-повар. Целая тайная экономика. В городе всего пять или шесть таких зданий. Помнишь домишко, в котором убили Боба Дилана? Кажется, он назывался «Нова Скотиа»? Так вот, его жилье по сравнению с этим зданием – собачья конура. А это место для людей, которые давно сколотили себе капитальчик.
– Включи и меня в эту категорию, – перебил я его. Пока что мусорный коп не сообщил ровно ничего полезного. – Мне нужны имена, Лумис.
– Слушай сюда! «Фудзисаки» – громадная корпорация, а в доме 1030 штаб-квартира ее правления. Там целая куча других японских имен. Если начнешь копать глубже, то обнаружишь, что они владеют половиной Нью-Йорка. И у них там проводятся серьезные денежные операции, Лайонел, – продолжал болтать Лумис. – Насколько я понял, Ульман был бухгалтером в «Фудзисаки». А теперь объясни мне, какого черта Гилберту надо было от бухгалтера?
– Ульман – это человек, с которым должен был увидеться Фрэнк, – сказал я. – Но они так и не встретились. Минна погиб.
– Минна должен был убить Ульмана? – спросил Лумис.
– Не знаю.
– Или наоборот?
– Я не знаю.
– Или один и тот же парень убил их обоих? – продолжал допытываться мусорщик.
– Не знаю я, Лумис!
– Похоже, ты не слишком-то много узнал, кроме того, что я рассказал тебе, так?
– Съешь меня, Лумис!
– Я так рада, что ты пришел, – сказала Киммери, открывая мне дверь. – Ты как раз вовремя. Почти все уже сидят. – Она снова поцеловала меня в щеку. – Монахи оказались просто замечательные, восхитительные!
– Да я и сам восхищен. – Честно говоря, в присутствии Киммери я и впрямь пребывал в эйфории. Если это дзен-буддизм на меня действует, то я готов начать занятия немедленно.
– Тебе надо взять циновку, – прошептала Киммери. – Садись где хочешь, только в заднем ряду. Над твоей позой поработаем позднее, а пока просто сиди и сосредоточься на своем дыхании.
– Так и сделаю, – пробормотал я, поднимаясь за ней по ступенькам.
– Ты должен понять, что дыхание – это действительно самое главное. Над дыханием тебе придется работать всю оставшуюся жизнь.
– Возможно, придется, – согласно кивнул я.
– Снимай туфли.
Киммери указала кивком головы на обувную стойку, и я добавил свои туфли к аккуратному рядку всевозможной обуви. Мне было немного неловко ходить босиком, к тому же без туфель я не смог бы в случае необходимости выскочить на улицу, но, с другой стороны, я был рад возможности вытянуть ноги и отдышаться.
В комнате для сидения теперь царил полумрак, лампы под потолком не горели, а проникающего с улицы скудного ноябрьского света было недостаточно. На этот раз я почувствовал какой-то тяжелый аромат, исходивший из курильницы, стоявшей на полке рядом с нефритовым изображением Будды. Стены комнаты были увешаны простыми бумажными экранами, на сверкающем паркете лежали тонкие циновки. Киммери подвела меня к свободному местечку в конце комнаты, села рядом, скрестила ноги, выпрямила спину, а потом жестом показала мне сделать то же самое. Я послушно повторил ее движения. Если бы только она знала, что повторять чужие жесты – мой самый навязчивый тик! Я уселся, положил согнутую ногу на ногу, помогая себе руками и лишь один раз задев сидевшего напротив человека. Он оглянулся, смерил меня внимательным взглядом, а потом, отвернувшись, снова принял грациозную позу. Ряды циновок вокруг нас были заняты последователями дзен-буддизма, которых я насчитал двадцать два человека; некоторые были в черных халатах, а некоторые – в хипповатой одежде: простых куртках, тренировочных штанах и футболках, но ни одного человека в костюме здесь не было. Кроме меня.
Итак, я сел и подождал, спрашивая себя, что, собственно, я тут делаю, хотя мне было довольно трудно сидеть с прямой спиной, как у окружавших меня людей. Я посмотрел на Киммери. Ее глаза уже были мирно закрыты. Прошло двадцать четыре часа – примерно столько времени назад мы с Гилбертом вчера вечером припарковали автомобиль у этого здания, – и я все больше и больше удивлялся всему увиденному в «Дзендо», хотя и старался скрыть это. Разговор, который я подслушивал в наушники, насмешливые интонации собеседников – все это казалось невозможным в стенах подобного заведения. Сейчас я слышал лишь нежный, успокаивающий голосок Киммери да еще, разумеется, бурлящие без остановки в моей голове слова.
Сидя рядом с Киммери, в присутствии которой мои тики удивительным образом успокаивались, я испытывал скорее некоторую неловкость, и даже мой собственный генератор речи, продуцирующий сумятицу выкриков, вопросов и ответов, приостановил свое действие.
Я вновь посмотрел на Киммери. Она выглядела очень серьезной и искренней и явно не думала обо мне. Поэтому я тоже закрыл глаза и, пользуясь коротким просветлением в мозгах, попытался собраться с мыслями и сосредоточиться, как это делают истинные буддисты.
Первым, что я услышал, был голос Минны: «Умоляю тебя заткнуться хотя бы на двадцать минут, ты, бесплатное комическое шоу» .
Прогнав его голос, я подумал о Едином Разуме.
Единый Разум.
Расскажи мне анекдот, шут. Тот, которого я еще не знаю.
Я хочу ехать в Тибет.
Единый Разум. Я сосредоточился на дыхании.
Поедем домой, Ирвинг.
Единый Разум. Больной Разум. Разум Бейли.
Единый Разум.
Человек-Ореос.
Когда я снова открыл глаза, они уже привыкли к темноте. В дальней части комнаты висел большой бронзовый гонг, а циновки вокруг него были пустыми, словно их приготовили для каких-то знаменитостей, возможно, для важных монахов. Головы в рядах постепенно обретали определенные черты, хотя в основном я видел уши, шеи и затылки. Толпа состояла из мужчин и женщин; женщины – в основном худые, в серьгах и с такими прическами, которые явно стоили немало деньжат, мужчины в общей массе – более плотные, с мощными затылками и давно не стриженные. Я заметил «хвостик» Уоллеса и лысую голову человека, сидевшего напротив него в неестественно прямой позе. В том ряду, что протянулся передо мной, ближе к выходу, сидели Прыщавый и Невыразительный, мои недавние похитители. Так, значит, на самом-то деле они вполне мирные граждане? Видать, в Аппер-Ист-Сайде обнаружилась сильная нехватка кадров, если одна и та же небольшая группа швейцаров вынуждена по-разбойничьи нападать с целью похищения на честных людей и в то же время с серьезными минами заниматься дзен-буддизмом? Хорошо хоть они поснимали свои синие костюмы, чем оказали большую услугу этому местечку. Облаченные в черные халаты без рукавов, в каких ходят буддисты, они сидели в восхитительно напряженных позах, безусловно отработанных годами интенсивных тренировок, годами жертв. Сразу видно: здесь они проводят не меньше времени, чем на Парк-авеню, где так бойко набрасываются на посетителей под руководством своего начальника с сильными руками.
Вот и попробуй тут дышать ровно и спокойно! Спасибо, что голос пока удается сдерживать! Прыщавый и Невыразительный сидели с закрытыми глазами, я пришел последним, так что они меня не видели. К тому же, честно говоря, эти парни не только меня не пугали, но даже не слишком беспокоили. Вот разве что при виде их я вспомнил про украденный сотовый телефон и позаимствованный пейджер, лежавшие у меня в кармане: они могли в любое мгновение прервать это древнее восточное молчание. Двигаясь как можно осторожнее, я вынул мобильник, отключил звонок, а сигнал пейджера Минны убрал до минимума. Не успел я сунуть их обратно во внутренний карман пиджака, как кто-то с силой ударил меня раскрытой ладонью по затылку.
Пораженный, я обернулся, но ударивший меня человек уже прошел мимо; он спокойно продвигался между матами в переднюю часть комнаты. А следом за ним в комнату вошли шесть японцев, закутанных в безрукавые халаты, открывавшие морщинистую коричневую кожу и скудные пучки поседевших волос под мышками. Те самые важные монахи. Первому пришлось отступить в сторону, чтобы наградить меня подзатыльником. И меня тут же посетила мысль, вызвавшая настоящий восторг: а знал ли я раньше, какой звук получается, когда ладонь ударяет по затылку? Знал или нет, но я тут же почувствовал прилив горячей крови к ушам и черепу.
Киммери, погруженная в дзадзен, ничего этого не заметила. Вероятно, она прошла куда больший путь самосовершенствования, чем предполагала.
Шестерка новоприбывших прошествовала в переднюю часть комнаты и заняла свободные маты возле гонга. Потом в комнату вошел и седьмой – он чуть поотстал от остальных, но тоже был в черном халате и с лысой головой. Однако он был гораздо выше японцев, волосы у него на теле еще не поседели, под мышками курчавились густые заросли. А его грудь и спина поросли жесткими темными волосами, которые стояли торчком и окружали его, как черный ореол. Похоже, портной и представить не мог свой псевдовосточный халат на этакой волосатой обезьяне. Седьмой монах тоже прошел к гонгу и занял последнее VIP-место, прежде чем я увидел его лицо. Тут я вспомнил слова Киммери и сообразил, что это, должно быть, и есть тот самый американский учитель, основатель «Дзендо», Роси.
Ирвинг . Когда ты вернешься домой, Ирвинг? Семья так скучает по тебе.
Анекдот так и вертелся в голове, но я никак не мог вспомнить, какая ассоциация извлекла его из моего сознания. Может, настоящее имя Роси, то есть его американское имя, на самом деле Ирвинг? Не его ли – Роси-Ирвинга – голос я слышал в наушники?
Но что мне это дает? Ведь я так и не знаю, что связывало Минну с этим местом.
Монахи расселись на циновках. Я смотрел на лысые головы монахов и Роси, но никакие догадки меня не озаряли. Даже Прыщавый и Невыразительный совершенно серьезно медитировали. Минуты ползли за минутами, и мои глаза оставались единственной открытой парой глаз в этой комнате. Вот кто-то закашлялся, и мне пришлось тут же сымитировать кашель этого человека. Однако стоило мне взглянуть на Киммери, и я смог вновь обрести спокойствие. Ее присутствие утихомиривало мой синдром так же быстро, как пакет с бутербродами из «Белого замка» на сиденье машины. Интересно, подумал я, насколько сильно ее влияние на меня и могу ли я рассчитывать на него при необходимости? А могу ли я мечтать о близости с ней? Закрыв глаза, я доверился чутью Прыщавого и Невыразительного, которые мирно медитировали на своих циновках, и позволил мыслям побежать в приятном для меня направлении: я стал думать о телах вообще и о теле Киммери в частности, о ее нервных элегантных руках и ногах. Возможно, в этом и был ключ к просветлению? «Вообще-то у нас нет бога, – говорила мне Киммери. – Мы просто сидим и стараемся не уснуть». Что ж, мне без труда удавалось бодрствовать. А поскольку мой пенис внезапно напрягся, то я пришел к выводу, что нашел свой Единый Разум.
От медитации меня оторвал раздавшийся возле двери звук. Я открыл глаза, оглянулся и увидел польского великана, стоявшего в дверях комнаты. Его широкие плечи едва помещались в дверном проеме, а в руке он держал пластиковый пакет с кумкватами и смотрел на сидевших последователей буддизма приветливо и серьезно. Халата на нем не было, но, судя по тому, какой добротой светились его глаза, поляк вполне мог быть и самим Буддой.
Не успел я составить в голове план действий, как в передней части комнаты началось какое-то движение. Впрочем, видимо, это было предусмотрено церемонией: один из монахов-японцев встал с циновки и поклонился Роси, потом – остальным важным монахам, а затем – всем, кто находился в комнате. Тишина по-прежнему стояла такая, что можно было услышать едва слышный звук упавшей на пол булавки, однако шелест одежды монаха послужил своеобразным сигналом – кое-кто из собравшихся открыл глаза. Великан вошел в комнату, неся пакет с фруктами так бережно, словно внутри были не кумкваты, а золотая рыбка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Паршивое гнездышко, о котором следует докладывать в ФБР… Бедняга Семинол и вправду вообразил, что имеет дело с бруклинской мафией, и передрейфил. Мне очень хотелось развеять его страхи на этот счет, честное слово, очень. Признаться, мне в некоторой степени даже нравился этот детектив по расследованию убийств. Но если я попробую открыть рот, он вполне может принять мои выкрики за лозунги расиста.
– Федеральное бюро чего? – переспросил Тони насмешливым тоном. – Никогда о таком не слыхал.
– Давайте поднимемся наверх и узнаем, не могут ли дядюшка Альфонсо и дядюшка Леонардо объяснить тебе, что это такое, – предложил Семинол. – Что-то подсказывает мне, что они оба неплохо знакомы с ФБР.
– Не думаю, что старики все еще дома, – заметил Вермонте.
– Да что ты? И куда же они пошли?
– Они по потайному тоннелю спустились в подвал, – издевательским тоном произнес Тони. – Им надо поскорее спрятаться в свое тайное убежище, потому что на их след напал сам Джеймс Бонд или там Бэтмен, не помню точно, кто именно. Так что они смылись, оставив его поджариваться на медленном огне.
– О чем ты говоришь?
– Да не беспокойся ты! Бэтмен же все равно сумеет выпутаться из любой опасности – вот чего эти супернегодяи никак не поймут.
– Дядюшка Бэтмен! – прокричал я. Они даже представить себе не могли, до чего трудно мне было держать руки на панельной доске и не вертеть головой. – Дядябейли Блэкман! Барнамум Бэт-осьминог!
– С меня хватит, Алиби, – неожиданно заявил Семинол. – Убирайся из машины.
– Что?
– Проваливай, иди домой. Ты действуешь мне на нервы, парень. Нам с Тони надо немного поговорить.
– Сколько можно, мистер Черный Дракула, – возмутился Тони. – Мы уже несколько часов треплемся. Мне больше нечего тебе сказать.
– За каждое свое оскорбление ответишь на парочку лишних вопросов, – заявил коп. И махнул мне пистолетом. – Проваливай с глаз моих.
Я не верил своим ушам.
– Ты правильно меня понял, – пояснил Семинол. – Убирайся.
Я открыл дверцу «понтиака». Потом мне пришло в голову отдать Тони ключи от машины.
– Возвращайся в офис и жди меня там, – глядя мне в глаза, сказал он.
– Да, конечно, – пробормотал я, ставя ногу на тротуар.
– Захлопни дверь, – велел Семинол, глядя на Тони и поигрывая пистолетом.
– Спасибо, граф Семикула , – бросил я и одним прыжком выскочил наружу.
Вы уже обратили внимание на то, что все на свете я связываю со своим синдромом Туретта? Да, вы правильно поняли, это тик. Пересчитывание – это симптом Туретта, но пересчитывание симптомов – это тоже симптом, тик plus ultra . Моя болезнь – это сверх-Туретт, мега-Туретт. Я думаю о тике, мои мысли несутся вихрем, жаждут прикоснуться к любому возможному симптому. Прикасаться к прикосновению. Пересчитывать пересчитывание. Думать о мыслях. Упоминать упоминание Туретта. Это все равно что говорить по телефону о телефоне или в письмах описывать расположение почтовых ящиков. Или, к примеру, это как буксирщик, который только и делает, что говорит о буксирах.
А вот в подземке Нью-Йорка нет ничего туреттовского.
Несмотря на то, что я чувствовал на своей шее взгляды целой армии невидимых швейцаров, я по-настоящему ликовал по поводу возвращения в Аппер-Ист-Сайд. Я спешил вниз по Лексингтон-стрит, оставив позади станцию на Восемьдесят Шестой улице, потому что до пяти часов оставалось всего десять минут, а в пять у меня был дзадзен. Я не хотел опоздать на первый в своей жизни дзадзен. Однако, стуча башмаками по мостовой, я вынул из кармана телефон и позвонил Лумису.
– Здорово! – закричал он в трубку. – Сию минуту собирался тебе позвонить. – Я слышал, что он жует сэндвич или куриную ножку, и представлял себе, как он чавкает и облизывает губы. – Есть у меня кое-какие сведения о том здании.
– Давай выкладывай. Только побыстрее.
– Парнишке, к которому я обратился, пришлось здорово покопаться. Хорошенькое такое милое зданьице, Лайонел. Только не для таких, как я.
– Оно и понятно, Лумис. Парк-авеню – одно из самых фешенебельных мест в Нью-Йорке.
– Э нет, все не так просто. Таких зданий и на Парк-авеню раз-два и обчелся. Надо иметь сотню миллионов баксов, Лайонел, лишь для того, чтобы попасть в список лиц, желающих поселиться в этом местечке. Слышал о таких людях? Обычно они владеют жильем в Нью-Йорке, но резиденции у них – на собственных островах.
Лумис, похоже, цитировал кого-то, кто был намного умнее его.
– Да, но что ты разузнал о «Фудзисаки»?
– Попридержи лошадей, старина, сейчас речь дойдет и до «Фудзисаки». Это местечко… В общем, каждая квартира представляет собой настоящий особняк. Между ними существуют тайные переходы, в них есть винные погреба, прачечные, бассейны, жилье для прислуги, личный шеф-повар. Целая тайная экономика. В городе всего пять или шесть таких зданий. Помнишь домишко, в котором убили Боба Дилана? Кажется, он назывался «Нова Скотиа»? Так вот, его жилье по сравнению с этим зданием – собачья конура. А это место для людей, которые давно сколотили себе капитальчик.
– Включи и меня в эту категорию, – перебил я его. Пока что мусорный коп не сообщил ровно ничего полезного. – Мне нужны имена, Лумис.
– Слушай сюда! «Фудзисаки» – громадная корпорация, а в доме 1030 штаб-квартира ее правления. Там целая куча других японских имен. Если начнешь копать глубже, то обнаружишь, что они владеют половиной Нью-Йорка. И у них там проводятся серьезные денежные операции, Лайонел, – продолжал болтать Лумис. – Насколько я понял, Ульман был бухгалтером в «Фудзисаки». А теперь объясни мне, какого черта Гилберту надо было от бухгалтера?
– Ульман – это человек, с которым должен был увидеться Фрэнк, – сказал я. – Но они так и не встретились. Минна погиб.
– Минна должен был убить Ульмана? – спросил Лумис.
– Не знаю.
– Или наоборот?
– Я не знаю.
– Или один и тот же парень убил их обоих? – продолжал допытываться мусорщик.
– Не знаю я, Лумис!
– Похоже, ты не слишком-то много узнал, кроме того, что я рассказал тебе, так?
– Съешь меня, Лумис!
– Я так рада, что ты пришел, – сказала Киммери, открывая мне дверь. – Ты как раз вовремя. Почти все уже сидят. – Она снова поцеловала меня в щеку. – Монахи оказались просто замечательные, восхитительные!
– Да я и сам восхищен. – Честно говоря, в присутствии Киммери я и впрямь пребывал в эйфории. Если это дзен-буддизм на меня действует, то я готов начать занятия немедленно.
– Тебе надо взять циновку, – прошептала Киммери. – Садись где хочешь, только в заднем ряду. Над твоей позой поработаем позднее, а пока просто сиди и сосредоточься на своем дыхании.
– Так и сделаю, – пробормотал я, поднимаясь за ней по ступенькам.
– Ты должен понять, что дыхание – это действительно самое главное. Над дыханием тебе придется работать всю оставшуюся жизнь.
– Возможно, придется, – согласно кивнул я.
– Снимай туфли.
Киммери указала кивком головы на обувную стойку, и я добавил свои туфли к аккуратному рядку всевозможной обуви. Мне было немного неловко ходить босиком, к тому же без туфель я не смог бы в случае необходимости выскочить на улицу, но, с другой стороны, я был рад возможности вытянуть ноги и отдышаться.
В комнате для сидения теперь царил полумрак, лампы под потолком не горели, а проникающего с улицы скудного ноябрьского света было недостаточно. На этот раз я почувствовал какой-то тяжелый аромат, исходивший из курильницы, стоявшей на полке рядом с нефритовым изображением Будды. Стены комнаты были увешаны простыми бумажными экранами, на сверкающем паркете лежали тонкие циновки. Киммери подвела меня к свободному местечку в конце комнаты, села рядом, скрестила ноги, выпрямила спину, а потом жестом показала мне сделать то же самое. Я послушно повторил ее движения. Если бы только она знала, что повторять чужие жесты – мой самый навязчивый тик! Я уселся, положил согнутую ногу на ногу, помогая себе руками и лишь один раз задев сидевшего напротив человека. Он оглянулся, смерил меня внимательным взглядом, а потом, отвернувшись, снова принял грациозную позу. Ряды циновок вокруг нас были заняты последователями дзен-буддизма, которых я насчитал двадцать два человека; некоторые были в черных халатах, а некоторые – в хипповатой одежде: простых куртках, тренировочных штанах и футболках, но ни одного человека в костюме здесь не было. Кроме меня.
Итак, я сел и подождал, спрашивая себя, что, собственно, я тут делаю, хотя мне было довольно трудно сидеть с прямой спиной, как у окружавших меня людей. Я посмотрел на Киммери. Ее глаза уже были мирно закрыты. Прошло двадцать четыре часа – примерно столько времени назад мы с Гилбертом вчера вечером припарковали автомобиль у этого здания, – и я все больше и больше удивлялся всему увиденному в «Дзендо», хотя и старался скрыть это. Разговор, который я подслушивал в наушники, насмешливые интонации собеседников – все это казалось невозможным в стенах подобного заведения. Сейчас я слышал лишь нежный, успокаивающий голосок Киммери да еще, разумеется, бурлящие без остановки в моей голове слова.
Сидя рядом с Киммери, в присутствии которой мои тики удивительным образом успокаивались, я испытывал скорее некоторую неловкость, и даже мой собственный генератор речи, продуцирующий сумятицу выкриков, вопросов и ответов, приостановил свое действие.
Я вновь посмотрел на Киммери. Она выглядела очень серьезной и искренней и явно не думала обо мне. Поэтому я тоже закрыл глаза и, пользуясь коротким просветлением в мозгах, попытался собраться с мыслями и сосредоточиться, как это делают истинные буддисты.
Первым, что я услышал, был голос Минны: «Умоляю тебя заткнуться хотя бы на двадцать минут, ты, бесплатное комическое шоу» .
Прогнав его голос, я подумал о Едином Разуме.
Единый Разум.
Расскажи мне анекдот, шут. Тот, которого я еще не знаю.
Я хочу ехать в Тибет.
Единый Разум. Я сосредоточился на дыхании.
Поедем домой, Ирвинг.
Единый Разум. Больной Разум. Разум Бейли.
Единый Разум.
Человек-Ореос.
Когда я снова открыл глаза, они уже привыкли к темноте. В дальней части комнаты висел большой бронзовый гонг, а циновки вокруг него были пустыми, словно их приготовили для каких-то знаменитостей, возможно, для важных монахов. Головы в рядах постепенно обретали определенные черты, хотя в основном я видел уши, шеи и затылки. Толпа состояла из мужчин и женщин; женщины – в основном худые, в серьгах и с такими прическами, которые явно стоили немало деньжат, мужчины в общей массе – более плотные, с мощными затылками и давно не стриженные. Я заметил «хвостик» Уоллеса и лысую голову человека, сидевшего напротив него в неестественно прямой позе. В том ряду, что протянулся передо мной, ближе к выходу, сидели Прыщавый и Невыразительный, мои недавние похитители. Так, значит, на самом-то деле они вполне мирные граждане? Видать, в Аппер-Ист-Сайде обнаружилась сильная нехватка кадров, если одна и та же небольшая группа швейцаров вынуждена по-разбойничьи нападать с целью похищения на честных людей и в то же время с серьезными минами заниматься дзен-буддизмом? Хорошо хоть они поснимали свои синие костюмы, чем оказали большую услугу этому местечку. Облаченные в черные халаты без рукавов, в каких ходят буддисты, они сидели в восхитительно напряженных позах, безусловно отработанных годами интенсивных тренировок, годами жертв. Сразу видно: здесь они проводят не меньше времени, чем на Парк-авеню, где так бойко набрасываются на посетителей под руководством своего начальника с сильными руками.
Вот и попробуй тут дышать ровно и спокойно! Спасибо, что голос пока удается сдерживать! Прыщавый и Невыразительный сидели с закрытыми глазами, я пришел последним, так что они меня не видели. К тому же, честно говоря, эти парни не только меня не пугали, но даже не слишком беспокоили. Вот разве что при виде их я вспомнил про украденный сотовый телефон и позаимствованный пейджер, лежавшие у меня в кармане: они могли в любое мгновение прервать это древнее восточное молчание. Двигаясь как можно осторожнее, я вынул мобильник, отключил звонок, а сигнал пейджера Минны убрал до минимума. Не успел я сунуть их обратно во внутренний карман пиджака, как кто-то с силой ударил меня раскрытой ладонью по затылку.
Пораженный, я обернулся, но ударивший меня человек уже прошел мимо; он спокойно продвигался между матами в переднюю часть комнаты. А следом за ним в комнату вошли шесть японцев, закутанных в безрукавые халаты, открывавшие морщинистую коричневую кожу и скудные пучки поседевших волос под мышками. Те самые важные монахи. Первому пришлось отступить в сторону, чтобы наградить меня подзатыльником. И меня тут же посетила мысль, вызвавшая настоящий восторг: а знал ли я раньше, какой звук получается, когда ладонь ударяет по затылку? Знал или нет, но я тут же почувствовал прилив горячей крови к ушам и черепу.
Киммери, погруженная в дзадзен, ничего этого не заметила. Вероятно, она прошла куда больший путь самосовершенствования, чем предполагала.
Шестерка новоприбывших прошествовала в переднюю часть комнаты и заняла свободные маты возле гонга. Потом в комнату вошел и седьмой – он чуть поотстал от остальных, но тоже был в черном халате и с лысой головой. Однако он был гораздо выше японцев, волосы у него на теле еще не поседели, под мышками курчавились густые заросли. А его грудь и спина поросли жесткими темными волосами, которые стояли торчком и окружали его, как черный ореол. Похоже, портной и представить не мог свой псевдовосточный халат на этакой волосатой обезьяне. Седьмой монах тоже прошел к гонгу и занял последнее VIP-место, прежде чем я увидел его лицо. Тут я вспомнил слова Киммери и сообразил, что это, должно быть, и есть тот самый американский учитель, основатель «Дзендо», Роси.
Ирвинг . Когда ты вернешься домой, Ирвинг? Семья так скучает по тебе.
Анекдот так и вертелся в голове, но я никак не мог вспомнить, какая ассоциация извлекла его из моего сознания. Может, настоящее имя Роси, то есть его американское имя, на самом деле Ирвинг? Не его ли – Роси-Ирвинга – голос я слышал в наушники?
Но что мне это дает? Ведь я так и не знаю, что связывало Минну с этим местом.
Монахи расселись на циновках. Я смотрел на лысые головы монахов и Роси, но никакие догадки меня не озаряли. Даже Прыщавый и Невыразительный совершенно серьезно медитировали. Минуты ползли за минутами, и мои глаза оставались единственной открытой парой глаз в этой комнате. Вот кто-то закашлялся, и мне пришлось тут же сымитировать кашель этого человека. Однако стоило мне взглянуть на Киммери, и я смог вновь обрести спокойствие. Ее присутствие утихомиривало мой синдром так же быстро, как пакет с бутербродами из «Белого замка» на сиденье машины. Интересно, подумал я, насколько сильно ее влияние на меня и могу ли я рассчитывать на него при необходимости? А могу ли я мечтать о близости с ней? Закрыв глаза, я доверился чутью Прыщавого и Невыразительного, которые мирно медитировали на своих циновках, и позволил мыслям побежать в приятном для меня направлении: я стал думать о телах вообще и о теле Киммери в частности, о ее нервных элегантных руках и ногах. Возможно, в этом и был ключ к просветлению? «Вообще-то у нас нет бога, – говорила мне Киммери. – Мы просто сидим и стараемся не уснуть». Что ж, мне без труда удавалось бодрствовать. А поскольку мой пенис внезапно напрягся, то я пришел к выводу, что нашел свой Единый Разум.
От медитации меня оторвал раздавшийся возле двери звук. Я открыл глаза, оглянулся и увидел польского великана, стоявшего в дверях комнаты. Его широкие плечи едва помещались в дверном проеме, а в руке он держал пластиковый пакет с кумкватами и смотрел на сидевших последователей буддизма приветливо и серьезно. Халата на нем не было, но, судя по тому, какой добротой светились его глаза, поляк вполне мог быть и самим Буддой.
Не успел я составить в голове план действий, как в передней части комнаты началось какое-то движение. Впрочем, видимо, это было предусмотрено церемонией: один из монахов-японцев встал с циновки и поклонился Роси, потом – остальным важным монахам, а затем – всем, кто находился в комнате. Тишина по-прежнему стояла такая, что можно было услышать едва слышный звук упавшей на пол булавки, однако шелест одежды монаха послужил своеобразным сигналом – кое-кто из собравшихся открыл глаза. Великан вошел в комнату, неся пакет с фруктами так бережно, словно внутри были не кумкваты, а золотая рыбка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38