Она врала про оценки в школе, про поздние прогулки с подругами, про свои отношения с мальчиком из параллельного класса, врала так много и разнообразно, что постепенно стала путаться в собственном вранье. Когда бабушка ловила ее на несоответствии, она с мстительным удовлетворением упрекала ее: «Вы все хотите от меня избавиться! Вот уеду от вас!» О матери теперь она никогда не упоминала, как будто ее не существовало.Слезы бабушки, которая тихо и мучительно умирала у нее на глазах, доставляли ей чуть ли не садистическое удовольствие. Бабушка теперь редко бывала такой, как прежде — деятельной, сильной. В дом зачастили доктора из поселковой больницы, постоянно приезжала «скорая» с уколами, после которых метавшаяся на кровати Вера Мироновна измученно затихала, с облегчением опустив морщинистые желтые веки.Однажды Катя спросила у доктора, что за болезнь у бабушки. Тот, отведя глаза в сторону, ответил, что у нее пневмония с осложнениями, и Катя на том успокоилась. Ей было прекрасно известно, что после изобретения антибиотиков от пневмонии больше никто не умирает. Кроме того, советская медицина, как известно, лучшая в мире, и потому за бабушку беспокоиться нечего. Ей и так доставляло уйму беспокойства ее взрослеющее тело и гипертрофированно важные проблемы. Ничего, уже сколько раз такое бывало. Бабушка полежит немного, покряхтит, а потом встанет и пойдет возиться по хозяйству. И вновь все потечет по-старому.Однажды бабушка стонала всю ночь, громко кричала так, что даже разбудила соседей. Они вызвали «скорую», успокоили проснувшуюся Катю, уверяя ее, что ничего страшного нет, при пневмонии подобные приступы — обычное дело.Их лица были печально-лживы, но Кате недосуг было заниматься выражением чужих лиц. Внутри нее клокотала такая бездна черноты, что борьба с ней отнимала все ее душевные и физические силы.Приехала «скорая», фельдшер сделала укол, и бабушка на короткое время затихла на огромной кровати с никелированными шарами — маленькая, ссохшаяся, уставшая от затянувшейся борьбы за жизнь. Врач пошептался с соседями и сообщил Кате, что нужно отвезти бабушку в больницу. Девочка сосредоточенно кивнула. На душе у нее было тревожно и смутно. Как-то неуютно, неуверенно стало у нее на душе…— Тебя скоро выпишут? — спросила она бабушку, хмуря лоб.— Скоро. — Бабушка через силу растянула в улыбке посиневшие губы.— Честное партийное?— Честное партийное, — твердо ответила она.Катя успокоилась. Она знала, что единственное, чему еще можно верить в этом мире, так это «честному партийному» слову бабушки. Их совместная жизнь казалась ей незыблемой и прочной — бабушка, дом в Калиновке, школа, ее собственное нравственное и наружное уродство.Через три дня бабушки не стало.Катя никогда не думала о возможности печального исхода ее болезни. Ей казалось, что раз бабушка обещала вернуться, значит, горевать не о чем, надо ждать. И, когда она не вернулась, девочка решила, что вообще никому в этом мире верить нельзя. Нельзя никого любить — все уйдут, обманут, сделают больно. Ведь даже бабушка ее обманула…На кладбище она стояла без слез, глядя сухими темными глазами на неестественно желтый, восковой лоб бабушки. Отец плакал, тетя Таня тоже, а Катя крепко сжимала губы и с ненавистью смотрела на утопавшее в цветах родное лицо, испещренное морщинами затянувшегося страдания. Ей было бы легче, если бы она смогла заплакать. Но слез не было. Была лишь обида на человека, бросившего ее, как бросали не раз за ее бесконечно долгую четырнадцатилетнюю жизнь.С кладбища родственники и соседи черной стаей потянулись в дом. Катя с облегчением скрылась в своей комнате, отказавшись участвовать в поминках.Взрослые долго произносили траурные речи, звякали бутылками. Булькала водка, наполняя стаканы, а девочка неподвижно сидела, уставившись в темный угол между этажеркой и телевизором, на котором возвышалась аляповатая ваза с оранжевыми шариками физалиса.«Буду жить одна, — размышляла она, закусив острыми зубами нижнюю губу, чтобы физической болью заглушить сердечную муку. — Ну и отлично, ну и здорово… Пусть только отец со своей Танькой поскорее уедут… Никто теперь за оценки пилить не будет. Ну и замечательно, ну и отлично… Мне же лучше! Никто мне не нужен! Лучше быть одной».Она так и заснула в одежде, свернувшись клубочком на нерасстеленной кровати. И только во сне из плотно сомкнутых век тайно вырвалась на свободу предательская слезинка.Наутро отец заявил ей, чтобы она собирала вещи. — Много не бери, только самое необходимое. Из книг — лишь учебники. Остальное привезу, когда машину найду.— Я никуда не поеду! — Катя вскинула на отца тяжелые, опушенные густыми ресницами глаза. — Я остаюсь здесь.Отец не обратил на ее слова особого внимания. Он был так растерян после смерти матери, что мысль о том, что у дочери может быть собственное мнение насчет своей будущей жизни, даже не пришла ему в голову. Ему было не до ее мнений и желаний.Днем выяснилось, что Катя бесследно исчезла.Ее нашли лишь на второй день в соседнем селе. Она скрывалась на чердаке у знакомого мальчика — наврала ему с три короба, будто отец с мачехой хотят сдать ее в детский дом. Девочку достали с чердака грязную, голодную, клокочущую гневом.— Я не хочу жить с вами! — Катя решительно вырвала руку из ладони отца.— Я хочу жить одна!— Ты пока не можешь решать, с кем тебе жить, — устало заметил отец, измученный двухдневными утомительными поисками. — Ты еще несовершеннолетняя.— Я останусь в Калиновке! — с вызовом крикнула дочь. — Вы мне не нужны, и я вам тоже! Я не буду с вами жить!Ни мольбы, ни угрозы не помогали. Помогла сила. Через несколько часов Катя уже сидела рядом с мачехой в заплеванной семечками электричке, которая медленно тащилась к городу. * * * Макс никак не мог успокоиться. Он по-прежнему был верным другом Тарабрина, по-прежнему был у него на подхвате. По-прежнему без него не обходились ни один фильм режиссера, ни одна вечеринка — но былой уверенности в своей силе уже не было. По-прежнему он был главным действующим лицом режиссерской свиты, но чувствовал, что неудержимо теряет свое влияние на Тарабрина и теперь не может им манипулировать, управляя его тайной страстью — страстью к бутылке.Кроме того, его настораживали слухи, время от время циркулировавшие в кинематографической среде: будто бы, кроме рассказов из деревенской жизни и сценариев, Тарабрин недавно принялся за мемуары.— Он сам мне их показывал, — утверждал приятель Макса, сценарист Калимулин. — Даже зачитывал отрывки на вечере у режиссера Чуткевича. Ужасно ядовитая штучка. Он там камня на камне ни от кого не оставил. От тебя, кстати, тоже.Эта новость неприятно поразила Макса. Интересно, что написал про него этот алкоголик? Вот бы почитать!Он целыми днями вертелся у Тарабриных, мимоходом заглядывая в бумаги, которые пухлыми стопками громоздились на столе.Порой Нина, заметив его любопытство, спрашивала ненароком:— Ты что там ищешь. Макс? Потерял что-то?— Нет, нет. — Отпрыгнув от стола, Макс смущался, будто его застали за чем-то неприличным.А между тем слухи о дневнике Тарабрина все больше наводняли охочую до сплетен Москву.— Там описана его любовная связь с Мышкой… Наша-то Мышка, такая чистая, романтичная, оказывается, в постели вела себя как последняя… — цинично усмехался рассказчик, оглядываясь по сторонам в поисках чужих ушей.— Там о Мирзоянце целая глава. Все его антисоветские высказывания слово в слово записаны. Ты представляешь, что будет, если это дойдет до компетентных органов?— Там говорится обо всех. И в таких словах! Про Баранкина черным по белому написано, что тот получил Государственную премию за чужой счет. Будто бы за него снимал фильм какой-то начинающий режиссер, жутко талантливый. А потом этого режиссера нашли в подворотне с отверткой в животе. Вроде бы шпана по пьянке зарезала. Собственными глазами читал!— Там описывается, где он свою женушку откопал. И такие подробности!Будто бы она сама к нему в постель лезла, а он ее поганой метлой гнал.Правда-правда, я сама слышала, собственными ушами!«Что же он написал про меня?» — мучился Макс. Ничего хорошего Тарабрин про него написать не мог. Впрочем, Руденко в артистической среде считался фигурой скромной и незначительной. Может, про него там вовсе ничего и нет?Максу никак не удавалось всласть покопаться в архиве режиссера. Все кто-то мешал ему. В крошечной однокомнатной квартире обитало слишком много народа. То дети крутились под ногами, то Нина шныряла поблизости. А тетрадь с мемуарами, в этом он не сомневался, была запрятана в надежном месте. Если уж даже домашние, в число коих входил и сам Макс, не могли ее отыскать…Тогда он воспользовался существованием мифической тетради, чтобы дать волю своему злому языку. Ему нравилось ссорить между собой людей, говорить им в лицо гадости. Однажды на партийно-кинематографической конференции, на которую Макс затесался совершенно волшебным образом, к нему подсел маститый партработник.— Ну, что там наш Тарабрин пишет? — снисходительно осведомился чиновник. — Все свои рассказики кропает?Макс был в тот день жутко зол — при распределении подарков участникам конференции его несправедливо обошли. Он немного опоздал к раздаче, и потому вместо дефицитного продуктового набора с салями, черной икрой и шпротами ему перепал набор второстепенной ценности с докторской колбасой, икрой минтая и килькой в томатном соусе. Кроме того, жутко модный и жутко дефицитный Фолкнер, продававшийся делегатам в книжном киоске, ему тоже не достался. По конференц-карточке продавщица попыталась впарить непопулярного деревенского писателя, каждая страница творений которого изобиловала малопонятными для Макса словами: силос, зябь, яровые, отел, компост…Потому на безобидный вопрос партработника Руденко ответил неожиданно раздраженно:— Нет, Ксаверий Феофилактыч, рассказики Иван больше не пишет. Теперь он больше на реальные события упирает.— Как так?— За мемуары взялся.— И что он там… кропает? — насторожился партработник. Мемуары дозволялось писать лишь фронтовикам и партийным активистам, а текст требовалось сверять с идеологическим отделом ЦК.— А все как есть… Вы же знаете, Тарабрин у нас великий правдолюб! — усмехнулся Макс. — Про вас там у него тоже кое-что имеется.— Что же?— А то!.. То, как вы свою любовницу на роль в картине протолкнули. Как вы все пробы с талантливыми артистками зарубили на комиссии, а ее, смазливую бездарность, пропихнули вперед.Макс с удовольствием наблюдал, как заерзал на сиденье высокопоставленный партаппаратчик, доселе считавший себя абсолютно неуязвимым. ан нет, и его можно пребольно кольнуть в мягкое место!Таким образом. Макс сорвал недовольство плохим продуктовым набором на невинном чиновнике и благополучно забыл об этом.Однако о нем не забыли.Однажды в его скромной холостяцкой квартирке на окраине, куда приходилось добираться с пересадкой на автобусе, раздался телефонный звонок.Звонивший, обладатель уверенного голоса с красивыми баритональными фиоритурами, не представился, но заявил Максу, что им необходимо встретиться.— Вот еще, — взвился Макс, — буду я еще встречаться! У меня нет времени!— Для нас, — произнес выразительный голос, — у вас найдется время.Он так весомо произнес это «для нас», что у Макса похолодело в животе.Он сглотнул слюну и часто-часто задышал в трубку. «Для нас» — это означало организацию, чьи приказы были обязательны к исполнению рядовыми гражданами, независимо от пола, социального происхождения и занимаемой должности. Этой организацией был КГБ.С неизвестным договорились встретиться на Арбате возле зоомагазина.Макс пришел на место за полчаса до назначенного времени и теперь нервно выплясывал в тонких ботиночках на морозе, дрожа не то от холода, не то от дурных предчувствий. Выглядев в толпе чью-нибудь статную фигуру в серой шинели, он нервно вздрагивал и начинал испуганно шевелить губами.«На чем они меня застукали?» — мучительно размышлял он. Ну, толкнул он пару раз югославские ботинки налево по двойной цене. Ну и что? Что ж, за это сразу в КГБ сажать? Тогда надо пол-Москвы пересажать.Ну, пару раз прошелся ехидно по руководителям страны, пренебрежительно назвал Хрущева кукурузником, пел на Седьмое ноября частушки: «Я Хрущева не боюсь, я на Фурцевой женюсь, буду щупать сиськи я, самые марксистские!», а про нынешнего Генерального секретаря на Новый год выдал задорную песенку под аккомпанемент балалайки: «Это что за Бармалей вылез к нам на мавзолей? Брови черные, густые, речи длинные, пустые…» Так ведь то была милая артистическая шутка, исполненная, к сожалению, при свидетелях.Холодея от ужаса. Макс уже воображал себя подсудимым на политическом процессе. Зал полон бывших знакомых, и строгая судья, старая грымза в роговых очках, впаривает ему за антисоветчину по полной программе…«Сколько могут дать за стишки? — с тоской думал Макс. — Ну, за ботинки ясно, года три, если повезет, как за спекуляцию… А за стишки и больше можно схлопотать! Кабы один только раз, а то — целых два! Раньше, при Сталине, за такое десять лет без права переписки давали! Теперь уж, слава Богу, времена не те. Но все же…»Какой-то невзрачный мужичонка в очках и кроличьей ушанке прошел мимо него, любопытно ощупав глазами. Поначалу Макс не обратил на него внимания.Увидев майора милиции, шествовавшего под ручку с женой, он вытянулся в струнку и чуть было не отдал честь.Тогда мужичонка в шапке приблизился и негромко произнес:— Здравствуйте, Максим Газгольдович, очень рад, что вы все же выбрали время для нашей встречи. Очень рад! — И он протянул руку.«Если руку пожимает, значит, арестовывать не будут. Или будут, но не сейчас. Но зачем я им сдался?» — крутились в голове обрывки испуганных мыслей.— Пройдемся? — предложил товарищ в шапке.Макс покорно согласился.Сначала разговор шел о новом фильме, в котором Макса, как всегда, прокатили, о нравах в артистической среде, о том, как трудно пробиться талантливому человеку среди засилья откровенных бездарей. Причем под талантливым человеком Макс подозревал себя.Комитетчик не возражал, утвердительно кивая.— Да, талантам надо помогать, — согласился он, — бездарности, как известно, пробьются сами… Кстати, наша организация имеет очень большие возможности в этом плане. Мы всегда с удовольствием помогаем талантливым людям.Мы и «народных» артистов даем, и «заслуженных», иногда и на Государственную премию выдвигаем.О возможностях КГБ Макс имел весьма приблизительное, может быть, даже преувеличенное представление. Намек был ясен.Руденко задрожал от радости.— Что я должен делать? — спросил он напрямик. Комитетчик рассмеялся, довольный догадливостью пациента.— Ничего… Пока ничего. Просто ходить, смотреть, слушать. Имеющий уши, да услышит… Где это, кстати, сказано? Вы — артист, должны это знать.Макс замялся и на всякий случай промолчал.— Но конечно, мы пригласим вас к себе, надо будет подписать кое-какие бумаги… Так, пустая формальность, просто для отчетности перед начальством.Они ведь там, наверху, все формалисты. А мы вам и так, без бумаг, верим.— Да-да, — пробормотал Макс ошеломленно.Он не знал, радоваться или огорчаться тому, что на него упала властная тень всесильного КГБ. Теперь ему предстояло жить под сенью этой тени и с непременной оглядкой на нее.Вечером, успокоившись и выпив чайку, отчего кровь по жилам заструилась веселей, он решил, что все не так уж плохо. В конце концов, это его патриотический долг помогать родному КГБ. Как гражданин Страны Советов, он обязан…Теперь, уверенный в своей безнаказанности, он мог с усиленной мощью метать в сторону врагов ядовитые стрелы своего остроумия. В дружных компаниях, где собирались острые на язык вольнодумцы, потенциальные диссиденты, он неизменно был за своего. Макс смело ругал Брежнева, партию, систему, даже иной раз мог позволить себе лягнуть всесильного монстра, своих заказчиков с Лубянки.Его даже стали уважать за эту отчаянную смелость.А если бы вдруг его вызвал тот комитетчик в кроличьей шапке и притянул к ответу за сказанное. Макс сделал бы круглые глаза и с чистой совестью произнес: «Так я же наоборот… Чтобы этих свистунов заграничных на откровенность вызвать, чтобы своим среди них прослыть». И все бы ему было как с гуся вода.Дивиденды от тайного сотрудничества с органами не заставили себя ждать.Теперь режиссерам, этим упрямцам, было рекомендовано сверху брать Руденко на роли, пусть хотя бы второстепенные… Все же денежки потихонечку капали, и Макс чувствовал себя все более уверенно. Он уже и с Тарабриным теперь разговаривал как с равным, забыв про свое недавнее униженное пресмыкательство.Весть о том, что Тарабрин «зашился», имела для самого режиссера благое воздействие. Ему внезапно дали зеленую улицу, позволив снимать фильмы, о которых он так долго мечтал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46