Кроме этого, началась война, которая почти полностью прервала связи с Римом.
— Вы думаете, что прошение Пьера Маргла рассматривается до сих пор?
— Вполне возможно. Но я считаю нецелесообразно направлять ваши поиски в этом направлении.
— Я об этом и не думал, отче.
Снова молчание. Со двора до нас доносился галдеж детворы. Я прочитал название черной книги, лежавшей на столе отца Этьена: «Раздумья». Пьер Бертрикс задал новый вопрос:
— Сейчас, святой отец, я обращаюсь именно к преподавателю литературы Пьера Маргла. Вы сказали нам, что он был блестящим учеником. Можете ли вы разъяснить нам суть его таланта? Меня интересует, что более всего поражало в его способностях. Воображение? Впечатлительность? Я читал его книги, но это научные труды, в которых, как мне показалось, личность самого автора проявилась все же недостаточно. Возможно, школьные работы в большей мере раскрыли вам его литературные склонности?
— С моей стороны было бы весьма опрометчивым брать на себя риск определять литературные склонности юношей шестнадцати или семнадцати лет,— улыбнулся отец Этьен.— Однако я понял смысл вашего вопроса. Нет, в произведениях Пьера Маргла преобладало не воображение и не впечатлительность, хотя и этого было более чем достаточно. Своих товарищей он превосходил прежде всего точностью мысли и легкостью ее выражения. Должен вам сказать, что именно эти качества мы ценим превыше всего и даже отдаем им предпочтение перед своеобразием, если своеобразие проявляется без них. Относительно же Пьера Маргла я добавлю, что его жажда знаний, о которой я упоминал, постоянно ставила его впереди класса, где он вполне естественно занимал ведущее место.
— Не удивило ли вас, отче, что ваш лучший ученик стал марочным маклером?
Отец Этьен покачал головой.
— Человек сам выбирает свой путь. Я чувствую, что Пьер Маргла находил в этом занятии те ресурсы, которые позволяли ему отдаваться любимым и совершенно бескорыстным изысканиям, научной работе. Ибо в конце концов...
Отчего это я вдруг почувствовал, что было что-то шокирующее в нашей беседе, которая велась так чинно и с одной и с другой стороны? Размышлял я над этим недолго: с самого начала никто даже не упомянул о преступлениях. О Пьере Маргла говорили так, будто ничего не произошло. Отец Этьен тем временем заканчивал свою мысль:
— Ибо в конце концов, я не могу поверить, что интеллектуальное любопытство этого юноши затерялось, подобно ручью в песках. Его последние книги...
Обсуждали книги Пьера Маргла. Пьер Бертрикс спокойно слушал отца Этьена, сожалевшего о том, что не знает, были ли у Пьера Маргла еще какие-то публикации после того произведения, название которого я не запомнил... На улице зазвенел колокол, очевидно, оповещая о конце перемены.
— Вы, наверное, спешите на лекцию, святой отец? Просим простить за то, что так долго вам надоедали...
Так долго! Разговор на четверть часа после едва ли не суток, проведенных в дороге. А может, Пьер Бертрикс считал, что узнал достаточно? Только во время прощания он решился сделать первый намек на драмы Тополиного острова.
— Я хотел бы сообщить вам в ближайшее время... успокоительные новости о вашем бывшем ученике, святой отец. Вы давно уже не слышали о нем ничего приятного.
— Важно лишь то, что приятно Богу,— живо откликнулся иезуит.—Впрочем, должен сознаться, что я с удовольствием получил некоторые известия о Пьере Маргла после Освобождения.
Мы застыли у дверей.
— Вы имеете в виду его участие в движении Сопротивления, отче?
— Да. И я не уверен, что полиция постучала в нужную дверь, чтобы получить исчерпывающие сведения по этому вопросу.
Отец Этьен вернулся к своему столу, открыл книгу с «раздумьями» и вынул оттуда маленькую карточку.
— Вот, господа. Офицер, адрес которого тут обозначен, также наш бывший воспитанник. Вы можете обратиться к нему от моего имени.
Мы попрощались с отцом-настоятелем и снова пересекли сад «а-ля франсез». Из двери с надписью «Лазарет» вышел высокий подросток и, поравнявшись с нами, поздоровался. Под мышкой он держал книгу. Его взгляд был серьезным и внимательным.
— Пьер Маргла двадцать лет тому назад,— заметил Бертрикс. Сторож открыл ворота. Последний раз я оглянулся на эти стены,
решетку оградь. и покрытый льдом бассейн, прямые аллеи за ним, на весь этот ансамбль, ни один квадратный метр которого не должен был ускользнуть от взгляда отца-настоятеля, когда тот смотрел в окно.
Воистину, судьбы человеческие неисповедимы,— сказал я своему спутнику.— В третьем классе лицея со мной учился пай-мальчик, который всем нам казался младенцем или девчонкой, таким он был послушным и застенчивым. Мы насмехались над ним, потому что мать встречала его у входа дважды в день... Как раз перед войной я случайно узнал о гибели моего одноклассника: его исколотое ножом тело вытянули из Босфора...
Пьер Бертрикс покачал головой:
— Не такие уж они неисповедимые. Ведь матушка не могла быть вечной. Сложнее было бы предвидеть другую возможность — что ваш товарищ «подрезал» кого-то сам.
Мы прекрасно позавтракали в гостинице в Жеводане и в четыре часа сели на поезд в направлении Бастид-Сен-Лоран. Поезд пересекал совершенно дикую, безлюдную местность, точно такой трагический тип пейзажа, который люди Великого столетия называли «жутким». Уже затвердевший на вид снег покрывал верхушки гор до границы черных елей. Во впадинах глубоких долин постепенно сгущался туман. Пьер Маргла, родом из Алэ, департамент Гар... Я, конечно, иначе представлял себе атмосферу его юности. Человек с Юга...
— Алэ — не Юг,— заметил Пьер Бертрикс, сидевший рядом со мной.— Впрочем, учтите, что эти иезуиты, воспитатели аристократии и богатых буржуа из Нима, Монпелье, Безьера и даже Марселя, знали что делали, расположив свой питомник в таком жестком климате. Южные характеры зачастую нуждаются в закалке.
Услышав это слово — закалка, я не мог не вспомнить о ноже мясника, пронзившем грудь третьей жертве Тополиного острова.
— Вы вели разговор с отцом Этьеном таким образом, как будто Маргла никогда не обвинялся в убийстве,— обратился я к детективу, лицо которого было уже едва различимо в сумерках, окутавших неосвещенный поезд.
— У вас и вправду сложилось такое впечатление?
— Да. А что, вы делаете из этого какие-то выводы?
— Упаси меня Бог делать выводы,— засмеялся Пьер Бертрикс.— До этого еще далеко. Мы едва обнаружили несколько отправных точек.
Про себя я решил, что в таком темпе расследование будет длиться года два. В темноте, однако, я угадал улыбку Бертрикса. Похоже, он читал мои мысли.
— Когда-то я был таким же нетерпеливым, как и вы,— сказал он.—Но успокойтесь — я таким и остался. У меня нет привычки затягивать расследоване. Просто я начинаю с начала, вот и все. Дайте мне еще немного времени. Меньше двух недель.
— Чтобы найти Пьера Маргла?
— Да, чтобы закончить дело.
— Вы уже напали на след?
— Нет.
— Но у вас хотя бы есть какие-то догадки? Или, может быть, версия?
— У меня есть две-три простые мысли, вот и все.
Наш разговор прервал невыносимый скрежет поезда, берущего приступом изогнутый склон. Мы еле двигались во все сгущавшейся темноте, часто останавливаясь на затерянных в горах станциях. Заходили крестьяне, одетые в распарованную военную форму, нагруженные ящиками. Мы говорили шепотом, повышая или понижая тон в зависимости от громыхания нашего поезда.
— Я не собираюсь разыгрывать перед вами Шерлока Холмса,— продолжал Бертрикс, когда мы наконец выехали на равнину.— Я буду постепенно разъяснять вам ход моего расследования и, если не объясняю всего уже теперь, то только потому, что мои предположения или, скорее, некоторые мысли о возможных направлениях поиска основываются на очень ограниченной информации. Через четыре или пять дней, а может, и раньше, я сообщу вам обо всех своих находках, и дальше мы будем действовать вместе — вот увидите, как это просто.
— Послушайте,— сказал я,— я глубоко тронут вашим дружеским отношением, чистосердечностью... Это так... любезно с вашей стороны. Но, поверьте, я ни в коей мере не чувствую себя подготовленным для того, чтобы действовать вместе с вами, как вы только что сказали. Вы позволяете мне сопровождать вас в вашем расследовании — это уже прекрасно. А помощь, которую я могу оказать вам, очень незначительна, чтобы не сказать ничтожна.
— Она намного значительнее, чем вы себе представляете. Наконец в поезде появился свет, наверное потому, что мы уже прибывали. Пьер Бертрикс повернулся ко мне:
— Я задам вам один вопрос. Подумайте, прежде чем ответить, и либо не отвечайте совсем, либо скажите: «Не знаю», ибо, в конце концов, есть много вещей, которые мы совершаем, сами не зная зачем. Так вот: почему вы пришли ко мне?
Свет электрической лампы был слишком ярким. Поезд дважды победно загудел.
— Честное слово,— вымолвил наконец я,— для этого было много причин, но мне трудно определить, какая была самой весомой...
— Конечно.
— Я должен признаться, что эта история по-настоящему захватила меня и пробудившееся любопытство не давало больше покоя. Мне хотелось узнать, что будет дальше, как в детективных романах...
— Понимаю.
— И когда комиссар Кретея сообщил, что за это дело взялись вы, он рассказал о вас в таких выражениях, что мне захотелось как можно скорее познакомиться с вами...
— Это прекрасный человек и, конечно, он был ко мне слишком снисходителен. Но, кажется, мы уже приехали.
Впритирку к платформе, поезд вползал на вокзал Бастид-Сен-Лоран. Через полчаса экспресс уносил нас в Париж.
Представьте себе, что вас втянули в какую-то темную, подозрительную, опасную историю, которая вам совершенно ни к чему, и более того, вы сами себя затащили в еще большие дебри, говоря неправду, или точнее, умалчивая часть правды перед человеком, который должен распутать это дело. Как выйти из подобного положения? Конечно же, пойти к следователю и сказать ему: «Послушайте. Я забыл сообщить вам нечто важное». И дальше ни в коем случае не вмешиваться в это дело, пока вас не пригласят. Именно так бы вы и поступили. Но — нет! Человек — странное существо! Безусловно, в нашем случае нужно учитывать чертовскую привлекательность Лидии для мужчины моего возраста, да к тому же свободного от всякой сентиментальной связи. И все же это не единственная причина. Какая-то непреодолимая сила толкает вас пройти весь путь до конца, как только позади осталась табличка с надписью: «Опасно». Опасно для моего покоя, опасно для моего счастья, а может, и для моей свободы. Даже вопреки внутреннему предостережению: «Опасно для жизни», я ответил бы «да» с неменьшим пылом, чем тогда, когда Лидия спросила меня шепотом, чтобы не услышал отец:
— Вы действительно на этом настаиваете?
Я вернулся из Бастид-Сен-Лоран утром и, конечно, не мог сразу же не заглянуть в «Пти-Лидо». Мне было совершенно необходимо снова увидеть Лидию, полюбоваться расцветшей среди зимы жизнью, ясным лицом, чудесными волосами, волнующими, упрямо молчащими глазами, в которых иногда пробегала тень отчаяния. Я цеплялся за любую возможность, чтобы подольше поторчать в кабачке, меня больше не волновали всякие мелкие условности, пускай даже это вызовет недоумение дядюшки Сонье. Лидия входила, Лидия выходила. Лидия проходила мимо. Так часто, как только я мог говорить с ней, чтобы нас
никто не слышал, я обращался к ней, я расспрашивал ее, я умолял. Почему она молчит? В чем я виноват? Почему она не хочет ничего объяснить? Я хотел поговорить с ней наедине четверть часа, десять минут, хотя бы пять... Если бы я подчинился приказу ее глаз, мне пришлось бы замолчать и убраться вон после первого же вопроса. Но отныне многое изменилось. Раньше я вел себя сдержанно, почти смущался перед Лидией. А сейчас чувствовал себя способным на все — во всяком случае на то, чтобы не уходить, не дождавшись ответа. Наконец дядюшка Сонье отвернулся, и я взял Лидию за руку.
— Лидия, прошу вас...
— Вы с ума сошли!
Мы говорили шепотом, но даже крик не мог звучать так душераздирающе. Выражение мольбы в ее глазах — перед этим устоять я все же не мог.
— Прошу вас, уходите отсюда! — прошептала она.
— Когда я смогу поговорить с вами?
Открылась дверь, появились новые посетители. Лидия отошла. Я повторил свой вопрос, как только она вернулась. Она ответила, избегая смотреть в мою сторону:
— Сегодня после полудня я еду в Париж. Автобусом.
— В котором часу?
— Не знаю. Но раньше двух.
В половине второго я снова сидел в кабачке, за чашкой кофе. Дома я позавтракал галетами и — наконец и мне повезло! — американским шоколадом. Лидия убрала посуду со стола, за которым она завтракала вместе с отцом, а потом целое столетие несла к лестнице две тарелки. Без четверти два я понял, что она готовится в дорогу. Лидия сделала мне знак выходить, но я не двинулся с места. Ей пришлось специально пройти мимо меня и сообщить: она сядет на автобус возле старой таможни. Я сказал, что сяду на предыдущей остановке.
— Если вас не будет возле таможни, я сойду.
— Я буду там. Но... вы действительно на этом настаиваете? Я ответил «да». Лидия опустила глаза и отошла от меня.
Я остался на открытой площадке автобуса и увидел Лидию, стоявшую перед цементным навесом таможни, с непокрытой головой, в бежевом, туго стянутом в поясе пальто. Зайдя в автобус, она совершенно непринужденно протянула мне руку.
— Добрый день? Как дела?
Все слова застряли у меня в горле. Я догадываюсь, что сейчас покажусь кому-то смешным, ну да ладно! Хотел бы я хоть на мгновение увидеть его на моем месте, на той автобусной площадке, с глазу на глаз с красивой девушкой, почти вплотную к ней, среди толпы любопытных, так что о серьезном разговоре не могло быть и речи. Лидия вела себя так, будто наша встреча была случайной или, лучше сказать, совершен-
но естественной, как если бы испокон веков было предопределено, что мы вместе поедем в Париж. Ее рука не отодвигалась от моего прикосновения на поручне, за который держались мы оба, ее губы были в нескольких сантиметрах от моих, а я, несчастный, остолбеневший дурак, время от времени что-то произносил, болтал о разной чепухе, бормотал какие-то слова, которые с тех пор совершенно выветрились из моей памяти. Я заметил, что мы приближаемся к Шарантону, когда автобус замедлил ход, пересекая Сену. Значит, у меня не оставалось и пяти минут, а чего я достиг, что выяснил, какая польза от моего утреннего стремительного натиска? Ноль. Я вышел из автобуса вслед за Лидией, растерянный, разозленный на самого себя, как боксер, давший победить себя по очкам, так как слишком долго примерялся правой.
— Вам куда? — спросила меня Лидия.— Дальше я поеду в метро. Она была обута в довольно элегантные спортивные туфли, и, кроме того, я впервые увидел на ней чулки. Любой мужчина был бы рад показаться в ее обществе. Излишне говорить, что я не нуждался в подобных доводах, чтобы решиться.
— Мне с вами по пути,— ответил я.
Мы поехали в направлении площади Балар в вагоне первого класса. Рядом с Лидией другие женщины выглядели болезненными, слишком худыми или, наоборот, чересчур рыхлыми, их бледные шеи, казалось, поддерживают маски. Такими я их видел, и именно Лидия заметила мне, что я слишком пристально в них вглядываюсь.
— Рядом с вами я впервые открываю их для себя. Комплимент ей, похоже, понравился, и я избежал дальнейших объяснений. Женщины всегда понимают, когда им хотят сказать «ч>-нибудь приятное. На площади Бастилии мы пересели на поезд, идущий в направлении Майо. Начиная со станции Шатле публика в вагоне стала побогаче. Две или три пассажирки в мехах или модельных пальто бросили на Лидию оценивающий взгляд женщины на женщину: быстрый, точный, цепкий. Я понял приговор по их разочарованному виду, скрывающему тайную злость. Кто из них осмелился бы надеть простенькое бежевое, затянутое в поясе пальтишко Лидии, не выглядя при этом нищенкой?
— На какой остановке вы выходите? — спросил я.
— На площади Согласия.
— А может, выйдем на станции Пале-Рояль и пройдемся пешком через Тюильри?
— Как хотите.
Нашим взорам открылась несравненная прямая линия, соединяющая Лувр с Триумфальной Аркой. Нельзя было терять ни минуты. Я взял Лидию под руку, она не сопротивлялась.
— Лидия, объясните мне наконец, что случилось?
— Что случилось?
— Да, почему вы относитесь ко мне, как к врагу?
— Разве я отношусь к вам как к врагу?
— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Уже две недели от вас ни единого слова, ни единого взгляда. Мне кажется, что в ваших глазах я больше не человек, а какой-то неодушевленный предмет. Было время, когда подобное отношение не вызвало бы у меня ничего, кроме удивления, или просто ранило бы мое мужское самолюбие, но те времена прошли. Сейчас это ощущение стало для меня невыносимым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Вы думаете, что прошение Пьера Маргла рассматривается до сих пор?
— Вполне возможно. Но я считаю нецелесообразно направлять ваши поиски в этом направлении.
— Я об этом и не думал, отче.
Снова молчание. Со двора до нас доносился галдеж детворы. Я прочитал название черной книги, лежавшей на столе отца Этьена: «Раздумья». Пьер Бертрикс задал новый вопрос:
— Сейчас, святой отец, я обращаюсь именно к преподавателю литературы Пьера Маргла. Вы сказали нам, что он был блестящим учеником. Можете ли вы разъяснить нам суть его таланта? Меня интересует, что более всего поражало в его способностях. Воображение? Впечатлительность? Я читал его книги, но это научные труды, в которых, как мне показалось, личность самого автора проявилась все же недостаточно. Возможно, школьные работы в большей мере раскрыли вам его литературные склонности?
— С моей стороны было бы весьма опрометчивым брать на себя риск определять литературные склонности юношей шестнадцати или семнадцати лет,— улыбнулся отец Этьен.— Однако я понял смысл вашего вопроса. Нет, в произведениях Пьера Маргла преобладало не воображение и не впечатлительность, хотя и этого было более чем достаточно. Своих товарищей он превосходил прежде всего точностью мысли и легкостью ее выражения. Должен вам сказать, что именно эти качества мы ценим превыше всего и даже отдаем им предпочтение перед своеобразием, если своеобразие проявляется без них. Относительно же Пьера Маргла я добавлю, что его жажда знаний, о которой я упоминал, постоянно ставила его впереди класса, где он вполне естественно занимал ведущее место.
— Не удивило ли вас, отче, что ваш лучший ученик стал марочным маклером?
Отец Этьен покачал головой.
— Человек сам выбирает свой путь. Я чувствую, что Пьер Маргла находил в этом занятии те ресурсы, которые позволяли ему отдаваться любимым и совершенно бескорыстным изысканиям, научной работе. Ибо в конце концов...
Отчего это я вдруг почувствовал, что было что-то шокирующее в нашей беседе, которая велась так чинно и с одной и с другой стороны? Размышлял я над этим недолго: с самого начала никто даже не упомянул о преступлениях. О Пьере Маргла говорили так, будто ничего не произошло. Отец Этьен тем временем заканчивал свою мысль:
— Ибо в конце концов, я не могу поверить, что интеллектуальное любопытство этого юноши затерялось, подобно ручью в песках. Его последние книги...
Обсуждали книги Пьера Маргла. Пьер Бертрикс спокойно слушал отца Этьена, сожалевшего о том, что не знает, были ли у Пьера Маргла еще какие-то публикации после того произведения, название которого я не запомнил... На улице зазвенел колокол, очевидно, оповещая о конце перемены.
— Вы, наверное, спешите на лекцию, святой отец? Просим простить за то, что так долго вам надоедали...
Так долго! Разговор на четверть часа после едва ли не суток, проведенных в дороге. А может, Пьер Бертрикс считал, что узнал достаточно? Только во время прощания он решился сделать первый намек на драмы Тополиного острова.
— Я хотел бы сообщить вам в ближайшее время... успокоительные новости о вашем бывшем ученике, святой отец. Вы давно уже не слышали о нем ничего приятного.
— Важно лишь то, что приятно Богу,— живо откликнулся иезуит.—Впрочем, должен сознаться, что я с удовольствием получил некоторые известия о Пьере Маргла после Освобождения.
Мы застыли у дверей.
— Вы имеете в виду его участие в движении Сопротивления, отче?
— Да. И я не уверен, что полиция постучала в нужную дверь, чтобы получить исчерпывающие сведения по этому вопросу.
Отец Этьен вернулся к своему столу, открыл книгу с «раздумьями» и вынул оттуда маленькую карточку.
— Вот, господа. Офицер, адрес которого тут обозначен, также наш бывший воспитанник. Вы можете обратиться к нему от моего имени.
Мы попрощались с отцом-настоятелем и снова пересекли сад «а-ля франсез». Из двери с надписью «Лазарет» вышел высокий подросток и, поравнявшись с нами, поздоровался. Под мышкой он держал книгу. Его взгляд был серьезным и внимательным.
— Пьер Маргла двадцать лет тому назад,— заметил Бертрикс. Сторож открыл ворота. Последний раз я оглянулся на эти стены,
решетку оградь. и покрытый льдом бассейн, прямые аллеи за ним, на весь этот ансамбль, ни один квадратный метр которого не должен был ускользнуть от взгляда отца-настоятеля, когда тот смотрел в окно.
Воистину, судьбы человеческие неисповедимы,— сказал я своему спутнику.— В третьем классе лицея со мной учился пай-мальчик, который всем нам казался младенцем или девчонкой, таким он был послушным и застенчивым. Мы насмехались над ним, потому что мать встречала его у входа дважды в день... Как раз перед войной я случайно узнал о гибели моего одноклассника: его исколотое ножом тело вытянули из Босфора...
Пьер Бертрикс покачал головой:
— Не такие уж они неисповедимые. Ведь матушка не могла быть вечной. Сложнее было бы предвидеть другую возможность — что ваш товарищ «подрезал» кого-то сам.
Мы прекрасно позавтракали в гостинице в Жеводане и в четыре часа сели на поезд в направлении Бастид-Сен-Лоран. Поезд пересекал совершенно дикую, безлюдную местность, точно такой трагический тип пейзажа, который люди Великого столетия называли «жутким». Уже затвердевший на вид снег покрывал верхушки гор до границы черных елей. Во впадинах глубоких долин постепенно сгущался туман. Пьер Маргла, родом из Алэ, департамент Гар... Я, конечно, иначе представлял себе атмосферу его юности. Человек с Юга...
— Алэ — не Юг,— заметил Пьер Бертрикс, сидевший рядом со мной.— Впрочем, учтите, что эти иезуиты, воспитатели аристократии и богатых буржуа из Нима, Монпелье, Безьера и даже Марселя, знали что делали, расположив свой питомник в таком жестком климате. Южные характеры зачастую нуждаются в закалке.
Услышав это слово — закалка, я не мог не вспомнить о ноже мясника, пронзившем грудь третьей жертве Тополиного острова.
— Вы вели разговор с отцом Этьеном таким образом, как будто Маргла никогда не обвинялся в убийстве,— обратился я к детективу, лицо которого было уже едва различимо в сумерках, окутавших неосвещенный поезд.
— У вас и вправду сложилось такое впечатление?
— Да. А что, вы делаете из этого какие-то выводы?
— Упаси меня Бог делать выводы,— засмеялся Пьер Бертрикс.— До этого еще далеко. Мы едва обнаружили несколько отправных точек.
Про себя я решил, что в таком темпе расследование будет длиться года два. В темноте, однако, я угадал улыбку Бертрикса. Похоже, он читал мои мысли.
— Когда-то я был таким же нетерпеливым, как и вы,— сказал он.—Но успокойтесь — я таким и остался. У меня нет привычки затягивать расследоване. Просто я начинаю с начала, вот и все. Дайте мне еще немного времени. Меньше двух недель.
— Чтобы найти Пьера Маргла?
— Да, чтобы закончить дело.
— Вы уже напали на след?
— Нет.
— Но у вас хотя бы есть какие-то догадки? Или, может быть, версия?
— У меня есть две-три простые мысли, вот и все.
Наш разговор прервал невыносимый скрежет поезда, берущего приступом изогнутый склон. Мы еле двигались во все сгущавшейся темноте, часто останавливаясь на затерянных в горах станциях. Заходили крестьяне, одетые в распарованную военную форму, нагруженные ящиками. Мы говорили шепотом, повышая или понижая тон в зависимости от громыхания нашего поезда.
— Я не собираюсь разыгрывать перед вами Шерлока Холмса,— продолжал Бертрикс, когда мы наконец выехали на равнину.— Я буду постепенно разъяснять вам ход моего расследования и, если не объясняю всего уже теперь, то только потому, что мои предположения или, скорее, некоторые мысли о возможных направлениях поиска основываются на очень ограниченной информации. Через четыре или пять дней, а может, и раньше, я сообщу вам обо всех своих находках, и дальше мы будем действовать вместе — вот увидите, как это просто.
— Послушайте,— сказал я,— я глубоко тронут вашим дружеским отношением, чистосердечностью... Это так... любезно с вашей стороны. Но, поверьте, я ни в коей мере не чувствую себя подготовленным для того, чтобы действовать вместе с вами, как вы только что сказали. Вы позволяете мне сопровождать вас в вашем расследовании — это уже прекрасно. А помощь, которую я могу оказать вам, очень незначительна, чтобы не сказать ничтожна.
— Она намного значительнее, чем вы себе представляете. Наконец в поезде появился свет, наверное потому, что мы уже прибывали. Пьер Бертрикс повернулся ко мне:
— Я задам вам один вопрос. Подумайте, прежде чем ответить, и либо не отвечайте совсем, либо скажите: «Не знаю», ибо, в конце концов, есть много вещей, которые мы совершаем, сами не зная зачем. Так вот: почему вы пришли ко мне?
Свет электрической лампы был слишком ярким. Поезд дважды победно загудел.
— Честное слово,— вымолвил наконец я,— для этого было много причин, но мне трудно определить, какая была самой весомой...
— Конечно.
— Я должен признаться, что эта история по-настоящему захватила меня и пробудившееся любопытство не давало больше покоя. Мне хотелось узнать, что будет дальше, как в детективных романах...
— Понимаю.
— И когда комиссар Кретея сообщил, что за это дело взялись вы, он рассказал о вас в таких выражениях, что мне захотелось как можно скорее познакомиться с вами...
— Это прекрасный человек и, конечно, он был ко мне слишком снисходителен. Но, кажется, мы уже приехали.
Впритирку к платформе, поезд вползал на вокзал Бастид-Сен-Лоран. Через полчаса экспресс уносил нас в Париж.
Представьте себе, что вас втянули в какую-то темную, подозрительную, опасную историю, которая вам совершенно ни к чему, и более того, вы сами себя затащили в еще большие дебри, говоря неправду, или точнее, умалчивая часть правды перед человеком, который должен распутать это дело. Как выйти из подобного положения? Конечно же, пойти к следователю и сказать ему: «Послушайте. Я забыл сообщить вам нечто важное». И дальше ни в коем случае не вмешиваться в это дело, пока вас не пригласят. Именно так бы вы и поступили. Но — нет! Человек — странное существо! Безусловно, в нашем случае нужно учитывать чертовскую привлекательность Лидии для мужчины моего возраста, да к тому же свободного от всякой сентиментальной связи. И все же это не единственная причина. Какая-то непреодолимая сила толкает вас пройти весь путь до конца, как только позади осталась табличка с надписью: «Опасно». Опасно для моего покоя, опасно для моего счастья, а может, и для моей свободы. Даже вопреки внутреннему предостережению: «Опасно для жизни», я ответил бы «да» с неменьшим пылом, чем тогда, когда Лидия спросила меня шепотом, чтобы не услышал отец:
— Вы действительно на этом настаиваете?
Я вернулся из Бастид-Сен-Лоран утром и, конечно, не мог сразу же не заглянуть в «Пти-Лидо». Мне было совершенно необходимо снова увидеть Лидию, полюбоваться расцветшей среди зимы жизнью, ясным лицом, чудесными волосами, волнующими, упрямо молчащими глазами, в которых иногда пробегала тень отчаяния. Я цеплялся за любую возможность, чтобы подольше поторчать в кабачке, меня больше не волновали всякие мелкие условности, пускай даже это вызовет недоумение дядюшки Сонье. Лидия входила, Лидия выходила. Лидия проходила мимо. Так часто, как только я мог говорить с ней, чтобы нас
никто не слышал, я обращался к ней, я расспрашивал ее, я умолял. Почему она молчит? В чем я виноват? Почему она не хочет ничего объяснить? Я хотел поговорить с ней наедине четверть часа, десять минут, хотя бы пять... Если бы я подчинился приказу ее глаз, мне пришлось бы замолчать и убраться вон после первого же вопроса. Но отныне многое изменилось. Раньше я вел себя сдержанно, почти смущался перед Лидией. А сейчас чувствовал себя способным на все — во всяком случае на то, чтобы не уходить, не дождавшись ответа. Наконец дядюшка Сонье отвернулся, и я взял Лидию за руку.
— Лидия, прошу вас...
— Вы с ума сошли!
Мы говорили шепотом, но даже крик не мог звучать так душераздирающе. Выражение мольбы в ее глазах — перед этим устоять я все же не мог.
— Прошу вас, уходите отсюда! — прошептала она.
— Когда я смогу поговорить с вами?
Открылась дверь, появились новые посетители. Лидия отошла. Я повторил свой вопрос, как только она вернулась. Она ответила, избегая смотреть в мою сторону:
— Сегодня после полудня я еду в Париж. Автобусом.
— В котором часу?
— Не знаю. Но раньше двух.
В половине второго я снова сидел в кабачке, за чашкой кофе. Дома я позавтракал галетами и — наконец и мне повезло! — американским шоколадом. Лидия убрала посуду со стола, за которым она завтракала вместе с отцом, а потом целое столетие несла к лестнице две тарелки. Без четверти два я понял, что она готовится в дорогу. Лидия сделала мне знак выходить, но я не двинулся с места. Ей пришлось специально пройти мимо меня и сообщить: она сядет на автобус возле старой таможни. Я сказал, что сяду на предыдущей остановке.
— Если вас не будет возле таможни, я сойду.
— Я буду там. Но... вы действительно на этом настаиваете? Я ответил «да». Лидия опустила глаза и отошла от меня.
Я остался на открытой площадке автобуса и увидел Лидию, стоявшую перед цементным навесом таможни, с непокрытой головой, в бежевом, туго стянутом в поясе пальто. Зайдя в автобус, она совершенно непринужденно протянула мне руку.
— Добрый день? Как дела?
Все слова застряли у меня в горле. Я догадываюсь, что сейчас покажусь кому-то смешным, ну да ладно! Хотел бы я хоть на мгновение увидеть его на моем месте, на той автобусной площадке, с глазу на глаз с красивой девушкой, почти вплотную к ней, среди толпы любопытных, так что о серьезном разговоре не могло быть и речи. Лидия вела себя так, будто наша встреча была случайной или, лучше сказать, совершен-
но естественной, как если бы испокон веков было предопределено, что мы вместе поедем в Париж. Ее рука не отодвигалась от моего прикосновения на поручне, за который держались мы оба, ее губы были в нескольких сантиметрах от моих, а я, несчастный, остолбеневший дурак, время от времени что-то произносил, болтал о разной чепухе, бормотал какие-то слова, которые с тех пор совершенно выветрились из моей памяти. Я заметил, что мы приближаемся к Шарантону, когда автобус замедлил ход, пересекая Сену. Значит, у меня не оставалось и пяти минут, а чего я достиг, что выяснил, какая польза от моего утреннего стремительного натиска? Ноль. Я вышел из автобуса вслед за Лидией, растерянный, разозленный на самого себя, как боксер, давший победить себя по очкам, так как слишком долго примерялся правой.
— Вам куда? — спросила меня Лидия.— Дальше я поеду в метро. Она была обута в довольно элегантные спортивные туфли, и, кроме того, я впервые увидел на ней чулки. Любой мужчина был бы рад показаться в ее обществе. Излишне говорить, что я не нуждался в подобных доводах, чтобы решиться.
— Мне с вами по пути,— ответил я.
Мы поехали в направлении площади Балар в вагоне первого класса. Рядом с Лидией другие женщины выглядели болезненными, слишком худыми или, наоборот, чересчур рыхлыми, их бледные шеи, казалось, поддерживают маски. Такими я их видел, и именно Лидия заметила мне, что я слишком пристально в них вглядываюсь.
— Рядом с вами я впервые открываю их для себя. Комплимент ей, похоже, понравился, и я избежал дальнейших объяснений. Женщины всегда понимают, когда им хотят сказать «ч>-нибудь приятное. На площади Бастилии мы пересели на поезд, идущий в направлении Майо. Начиная со станции Шатле публика в вагоне стала побогаче. Две или три пассажирки в мехах или модельных пальто бросили на Лидию оценивающий взгляд женщины на женщину: быстрый, точный, цепкий. Я понял приговор по их разочарованному виду, скрывающему тайную злость. Кто из них осмелился бы надеть простенькое бежевое, затянутое в поясе пальтишко Лидии, не выглядя при этом нищенкой?
— На какой остановке вы выходите? — спросил я.
— На площади Согласия.
— А может, выйдем на станции Пале-Рояль и пройдемся пешком через Тюильри?
— Как хотите.
Нашим взорам открылась несравненная прямая линия, соединяющая Лувр с Триумфальной Аркой. Нельзя было терять ни минуты. Я взял Лидию под руку, она не сопротивлялась.
— Лидия, объясните мне наконец, что случилось?
— Что случилось?
— Да, почему вы относитесь ко мне, как к врагу?
— Разве я отношусь к вам как к врагу?
— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Уже две недели от вас ни единого слова, ни единого взгляда. Мне кажется, что в ваших глазах я больше не человек, а какой-то неодушевленный предмет. Было время, когда подобное отношение не вызвало бы у меня ничего, кроме удивления, или просто ранило бы мое мужское самолюбие, но те времена прошли. Сейчас это ощущение стало для меня невыносимым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21