Положа руку на сердце утверждаю: не слышал. Ни намека. Ни даже молчания, в котором подобный намек остался бы невысказанным… Нет. Налицо - другое: полная, безграничная, беспредельная, неколебимая вера в победу. Чуть ли не каждый день слышишь вокруг разговоры: «Когда мы снова будем в Риге…» - или в Киеве, Одессе, Пскове - любом городе из тех, что оккупированы фашистами. «Сколько трудов придется нам положить на восстановление?..» - говорят люди, и опять следует название того или иного пункта, той или иной территории из числа оккупированных врагом. Короче говоря, тема возвращения в родные, ныне захваченные врагом места, тема восстановления их мирной послевоенной жизни, воссоединения рассеянных ныне родных людей, семейств, товарищеских коллективов не сходит с языка всех окружающих меня здесь, в армии.
Все это говорится без аффектации, без расчета на особое внимание слушающих, - нет, гораздо органичнее: просто, постоянно, как-то интимно, Как нечто само собой подразумевающееся.
Много дал бы Гитлер, чтоб иметь в своих войсках хоть сотую долю такой органической веры в победу!
Эта разница между духом - двух сражавшихся сторон сама по себе уже есть наша победа.
Поистине время работает за нас. И само время несет нам победу!
Разведчики
23 июня. Передний край
Болото, болото… Порубанный, пострелянный березнячок, и прямо на хлюпающем мху - палатка. Командир разведроты горнострелковой бригады - в отсутствии. Его замещает военком - молодой политрук Иван Семенович Семенов. Голова политрука забинтована. Он сидит на краешке нар, перед ним чемодан, заменяющий стол.
- Одиннадцатого, - бормочет он, задержав карандаш на одной из клеточек разграфленной бумаги, - ротой уничтожено шестьдесят фашистов…
И аккуратно вписывает: «60».
- Двенадцатого…
И в следующей графе появляется цифра - «30».
Тут раздается голос из-за палатки:
- Товарищ военком, разрешите войти?
И, приподняв полог, в палатку протягивается рука:
- Вам письмо!
- Три месяца письма не было! - отрывается от своей работы политрук, внимательными глазами вглядывается в почерк, вертит конверт в руках, откладывает…
- Вы что же? - говорю я, сидя с ним рядом на нарах. - Почему не читаете?
- Ничего… Работу с вами прежде сделаем!
Но в ясных глазах Семенова подавленное желание, и я предлагаю ему не стесняться, прочесть письмо.
Семенов неторопливо разрывает конверт, читает письмо, все ниже склоняет голову. Что-то неопределимое происходит с его лицом, за минуту до этого простым и спокойным; он отворачивается, он не хочет, чтоб его видели, но я улавливаю дрожание ресниц; глаза политрука щурятся, в них, опущенных, странный блеск!..
Спросить его или нет?
- Из дома?
- Да… Из… из Ленинграда… - В глазах политрука слезы, голос его срывается, но человек он крепкий, он сдерживается, он говорит через силу спокойно: - Сын умер… Пять лет ему… Двое у меня было… Маленький все болел… А выдержал… А этот богатырь…
Семенов больше ничего не может сказать… Молчит. Резким движением руки вынимает из нагрудного кармана любительскую, бледно отпечатанную фотографию. Разглядываю ее: на скамеечке в цветущем саду простоволосая женщина в белой открытой кофточке; на ее коленях худенький, с капризными губами ребенок. У колена - круглощекий, отменной важности мальчуган.
- За Выборгом это… В Антреа… Как раз перед самой войной!
Преувеличенно долго вглядываюсь я в эту карточку:
- А еще есть?
- Нет… Единственная…
Снова мучительная пауза, и я медленно возвращаю фотоснимок политруку, ищу слов ободрения, хочу что-то сказать, и слова не находятся. Семенов понимает это, лицо его опять спокойно.
- Ничего… Это на меня повлиять не может… И… мы, кажется, отвлеклись от темы… Сейчас подборку доделаем…
И быстро-быстро начинает перебирать бумаги, ищет ту, нужную, и нужная бумажка никак не попадается под руку, - он уже раза три дотронулся до нее, но не замечает ее.
- Вот черт! - словно желая оправдаться, серди-
то бормочет он. - После этою ранения памяти у меня нет!
Что, наверное, были контужены? - осведомляюсь я.
Да, и контузило малость, конечно!.. Позавчера… Ничего, осколком мины только зацепило затылок - это пустяк…
Снова ищет бумажку и - неожиданно:
- А мать у меня в плену с июня у немцев! - Наконец выдергивает нужную ему бумажку. - Вот она а я-то ее ищу… Так вот, в комсомол принято…
И тут опять голос из-за палатки:
Товарищ военком, вы доложить приказали… Готовы все!
Ага, готовы… хорошо, я сейчас! - И, обращаясь ко мне: - Группа у меня в тыл фашистский уходит… Разрешите?
Я первый раз в этой роте. Выхожу на болотные кочки, смотрю, слушаю… На хлюпающую грязью тропинку торопливо выходят бойцы, строятся в полном боевом снаряжении.
Политрук быстро обходит другие палатки; голос его раздается то здесь, то там:
- А ну, бегом в строй! А где там Кучуков?.. Кучуков! Давайте бегом! А Калинин, что так долго справляется?.. Узоров, строй людей сразу!..
В ватных куртках с автоматами ППД, с заплечными мешками со свернутыми плащ-палатками, с гранатами, подвешенными у пояса, бойцы - рослые, дюжие, краснощекие парни - строятся на тропинке, среди тонких белых берез.
- Смирно! - командует старший сержант Узоров.
Семенов обходит шеренгу выстроенных бойцов: десять разведчиков, два приданных из соседнего подразделения сапера.
- Ну как, здоровы все?
- Все! - отвечают бойцы.
- Задача всем ясна?
- Нет! - отвечает один из саперов. - Почему?
Разведка уходит в тыл врага. Лето 1942 года.
- Не объяснили мне всего!
- Вообще-то вы знаете, что идете в тыл к противнику?
- Знаю.
- Свои обязанности знаете?
- Знаю! Разминировать поля противника, удалить проволочные заграждения, если встретятся.
- Правильно! - говорит военком. - Задача - Действовать вместе. Они не бросят вас, вы не бросайтe их… Товарищ Узоров, карта, компас, бинокль есть?
- Есть!
- Гранат у кого меньше двух?
- У всех по две!
- Патроны?
- По двести, триста штук!
- Продукты на пять дней у всех есть?
- У всех!
- Оружие проверено?
- Да!
- ППД у всех работают хорошо?
- У всех!
- Плащ-палатки?
- У меня нет! - произносит левофланговый.
- Товарищ Узоров, дать! К выполнению задачи готовы?
- Готовы! - враз отвечают бойцы.
Я пожелаю только одного: выполнить задачу полностью и с честью! Действуйте вместе, тихо, скрытно, аккуратно, чтоб вы видели все, а вас не видел никто. И чтоб всем вернуться вместе… Товарищ старшина, выдайте всем дополнительно по две «лимонки».
Старшина спешит бегом к складу боеприпасов, а военком продолжает:
- Ну, пожелаю всего хорошего. Не оставим без внимания. Душой болеть будем…
И, медленно обходя строй, жмет руку каждому из бойцов, и один из них говорит:
Товарищ военком! Прикажите листовок дать - приказ командующего.
Правильно! - Военком оборачивается к вернувшемуся с гранатами старшине: - Дайте пачку- штук двести!
И отходит на два шага и вновь обращается к строю:
- Действуйте все за одного и один за всех. Ни одного раненого, ни убитого чтоб не было. Убитого я даже не представляю себе!
Бойцы улыбаются:
- Не беспокойтесь, товарищ военком… Не в первый раз!
Еще раз окидывает Семенов веселые, здоровые лица. Все готово. Больше говорить нечего.
[*] Артисты Тамара Птицына и Леонид Маслюков в 8-й армии. Май 1942 года.
- Нале-во!
Цепочка бойцов уходит, топая по грязи. Цепочка исчезает в белоствольной чаще березок.
И я захожу вместе с политруком в палатку, где на маленькой печурке подогревается остывший в котелке суп…
Идут дожди.
25 июня. Деревня Сассары
В 8-й армии работает бригада артистов Ленгосэстрады, ныне называемая «Агитбригадой артистов ДКА имени Кирова». В частности, работают артисты Ленинградского цирка Тамара Птицына и Леонид Маслюков. Я видел их одну, неизменную программу раза четыре - в разных воинских частях и подразделениях, и в тылу, и на передовой линии. Работают они честно и всегда с огромным успехом. Миниатюрная, тоненькая, изящная Тамара Птицына не боится в легком трико выступать под проливным дождем. Не боится она и обстрелов, бомбежек… Вместе с партнером Маслюковым неся своими выступлениями радость бойцам, она храбро, с приветливой улыбкой выполняет свой долг. За три месяца эта пара выступала больше ста раз. К ней привыкли в армии, как привыкли и ко всем артистам агитбригады, безотказно и без отдыха работающим на Ленинградском фронте с самого начала войны. В день бомбежки Кобоны, 28 мая, бригада выступала у зенитчиков, возле деревни Шум. После выступления артистов командир батареи сказал им: «Этот сбитый нами самолет я считаю вашим: сбили мы его сразу после вашего концерта, вы так воодушевили людей, что они работали, как никогда прежде!..»
Руководит бригадой Беатриса Абрамовна Велина, с которой я впервые встретился в блиндаже батальона морской пехоты под Белоостровом в ноябре 1941 года. Тогда она руководила другой бригадой.
В зимнюю пору эти артисты обслуживали все участки Ладожской ледовой трассы, в начале войны пережили отступление из Новгорода, чуть не были захвачены немцами в ночь на 8 сентября 1941 года в Шлиссельбурге; теперь привычные ко всему, закаленные, не унывают в этих лесах и болотах…
30 июня. Лес у Городища
В политотделе армии я прочел короткое донесение:
«Разведкой старшего сержанта Узорова в тылу противника уничтожено одиннадцать фашистских солдат и один офицер. Захвачены оружие и ценные документы. Потерь в группе нет…»
Это те разведчики, которых провожал в тыл врага несколько дней назад политрук Семенов.
И вспомнилось мне круглощекое лицо парнишки - того, серьезного, важного мальчугана с бледной фотографической карточки, который, как и тысячи других детей, погиб в Ленинграде от голода… Между живыми глазками мальчугана и прочитанным мною донесением я почуял какую-то, почти неуловимую связь…
Стоит мой лес беззвучен. Чуть слышно ударяются о полог палатки редкие дождевые капли. Собиралась, грохотала громами, но так и прошла стороною гроза. Чистая прохлада дождя сменила жару последней недели, наконец-то наступившего неподдельного лета.
В душе у меня - томление, острое, непроходящее. Последнее время это томление не дает покоя ни ночами - вновь бессонными, ни в дневные часы, когда, преодолевая свое душевное состояние, я работаю.
В окружающем меня мире - тишина. Все та же проклятая тишина ожидания!
1 июля. Лес у Городища
После ночного дежурства я спал - спал недолго, в своем спальном мешке, разложенном на грязных, вывезенных в лес из деревни воротах, в захламленной палатке.
Сейчас я резал бумагу. Это делаем мы все по очереди, выкатывая огромный рулон на лесную траву. А перед тем изучал карту окрестностей Ленинграда. Я часто всматриваюсь в эту карту, как во всю свою жизнь. Разглядывая печальные мертвые ветви деревьев зимою, всегда представляешь себе ту нежную зелень, какая оживит их весною. Зимняя голизна деревьев - явление законное. Но невероятным нарушением естественных законов природы представляется то, что я читаю теперь в тягостно томящей сознание карте. Стрельна, Урицк, Пушкин на этой подробной карте «километровке» почти срослись с Ленинградом. А в них стоят орудия врага. Я вижу, как рыжеволосый гитлеровец жирным пальцем водит по черным квадратикам ленинградских кварталов, по белым линиям улиц, выбирая, куда на сей раз пустить залп смертоносных снарядов. От ленивой, преступной его фантазии зависит в эту минуту жизнь тех или иных ленинградцев, существование архитектурных ансамблей. Что выберет он? В какую точку ударит сейчас снаряд? Какие женщины, только что входившие в магазин за пудрой, в женском неугомонном стремлении скрыть от своих друзей и попросту от прохожих следы страшной зимы на своем молодом лице, - какие женщины через минуту погибнут на взрытом асфальте, искромсанные рваным металлом?
Как могло все это случиться? - Ведь это же не бред, рожденный мучительными кошмарами, распаленным мозгом умалишенного. Это действительность, день, в котором я живу, та минута, в какую веду эту вот запись моего дневника!..
Сегодня ночью, когда, дежуря, я бродил вокруг палаток, голос диктора разносил над притихшим лесом тяжелые новости очередной сводки: об ожесточенных, но отбитых нами атаках па Севастополь, об уничтоженных на Курском направлении ста пятидесяти танках… Никаких подробностей!
Три дня назад немцы восточнее Курска начали повое наступление. После неудачи майского наступления Юго-Западного фронта и прорыва немецких танков в тыл войск этого фронта, а затем поражения советских войск под Харьковом положение наше на юге весьма тревожно.
Каждый следующий день теперь грозит нам потерей Севастополя, сражающегося с поразительным героизмом, но уже разрушенного полностью и, кажется, обреченного…
Газетные сообщения скупы, лаконичны. Но если внимательно вглядеться в карту, то… захваченный немцами наш плацдарм в районе Лозовой и Барвенкова… Северный Донец… Направление на Воронеж…
Словом, летняя кампания Гитлера в этом году началась на юге. И опасность там нарастает!..
Севастополь
3 июля Лес у Городища
Просыпаюсь. Все мокро - дождь и вчера и ночью. Спать хоть и в мешке, но на шинели, подложенной под бок, было неудобно. Кто-то кусал, - кусают теперь муравьи, комары, клещи и кое-когда появляющиеся (например, в чистом белье, после прачки) вши…
Проснувшись, скручиваю цигарку и смотрю па Всеволода Рождественского. Он спит рядом, под шинелью и одеялом, с нахлобученной на голову, как колпак, пилоткой.
И потом смотрю на фотокорреспондента ТАСС Чертова: он спит на двух сдвинутых рулонах бумаги, подложив под себя истрепанную карту мира, накрывшись шинелью и грязным брезентом, в меховой шапке и сапогах.
Чиркаю спичкой. Курю.
- Да… - пробудившись, произносит Всеволод Рождественский. - Началась агония Севастополя…
Пауза. Долгое молчание. Все курят.
- Да… - говорит Григорий Чертов. - Теперь несколько дней в сводках будут опубликовывать: Продолжаются уличные бои…
Пауза. Долгое молчание. Все курят, и Чертов добавляет:
- Летнее наступление Гитлера началось… И снова молчание. И наконец Всеволод:
- Как это бесконечно далеко от наших фанфар предвоенной поры - тридцать седьмого тридцать восьмого тридцать девятого года…
Что-то думает и добавляет:
- Песня: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы…»
Чертов:
- За эту песню человек получил орден. Всеволод:
- Эту песню никто впоследствии не мог слышать без болезненного содрогания…
Опять молчание. По тенту палатки стучат капли дождя. И Всеволод говорит:
- Если англичане и будут вытаскивать, то только чтобы всю славу приписать себе.
- Спасти Севастополь, - говорю я, - сейчас могло бы только: или необычайной силы наш удар от Ростова, или налеты тысячи американских самолетов па немцев, штурмующих город…
Всеволод:
- Мы ничего не знаем, что делается в мире. Мировая политика дело темное, разберись в буржуазных душах! Все они одинаковы: друзья и враги!
Разговор о Египте, где англичан бьют. Рассуждаем: если немцы перережут Суэцкий канал, то, быть может, англичане тогда возьмутся за ум, немедленно откроют Второй фронт, боясь уже не справиться потом с немцами, ежели те не будут немедленно разбиты па полях Советского Союза.
И опять молчание. Всеволод:
- Есть только один несомненный факт. Под Москвою зимой мы немцев остановили, мы сами, - никто нам не помогал. Нужно второе такое же чудо. И тогда наши тайные недоброжелатели станут нашими друзьями.
Чертов:
- Если что?..
- Если мы опять остановим немцев.
Беседуем о несравненном героизме защитников Севастополя. Этот героизм будет вспоминаться столетиями.
Мысли о Севастополе не дают мне покоя все последние дни. Значение Севастополя огромно, - может быть, больше Киева и Харькова… Но что еще может спасти чудесный город? Больно представить себе судьбу героев - его защитников, если Севастополь падет. Моряки - разве это не храбрейшие паши люди? Они да летчики, саперы, танкисты…
И опять, опять опять мысли о Ленинграде и о всех возможных вариантах событий, которые должны наступить здесь: неизменность того, что есть, и приход осени, и вторая зима - такая же? Или попытка немцев задушить город и, собрав все силы, взять его?
Все зависит от положения на других фронтах. Если там в ближайшее время мы гитлеровцев погоним, то они здесь не только не смогут предпринять никакой попытки наступления, но их сравнительно нетрудно будет погнать отсюда наличествующими нашими силами. В противном случае - битва здесь предстоит жесточайшая…
4 июля. Утро Лес у Городища
И вот утром сообщение: наши войска оставили Севастополь. Об этом так трудно, так больно думать, что здесь и записывать ничего не могу… За завтраком в столовой - общее молчание. Всякий смех все «постороннее» воспринимается как нечто чудовищно нетактичное как резкий удар бича.
Но говорить о Севастополе - всякий понимает - нe следует, не следует потому что любой разговор об этом может только усугубить тяжелое настроение, а дух дух армии и мой собственный, как одного - пусть мельчайшего - из ее элементов, должен быть бодр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Все это говорится без аффектации, без расчета на особое внимание слушающих, - нет, гораздо органичнее: просто, постоянно, как-то интимно, Как нечто само собой подразумевающееся.
Много дал бы Гитлер, чтоб иметь в своих войсках хоть сотую долю такой органической веры в победу!
Эта разница между духом - двух сражавшихся сторон сама по себе уже есть наша победа.
Поистине время работает за нас. И само время несет нам победу!
Разведчики
23 июня. Передний край
Болото, болото… Порубанный, пострелянный березнячок, и прямо на хлюпающем мху - палатка. Командир разведроты горнострелковой бригады - в отсутствии. Его замещает военком - молодой политрук Иван Семенович Семенов. Голова политрука забинтована. Он сидит на краешке нар, перед ним чемодан, заменяющий стол.
- Одиннадцатого, - бормочет он, задержав карандаш на одной из клеточек разграфленной бумаги, - ротой уничтожено шестьдесят фашистов…
И аккуратно вписывает: «60».
- Двенадцатого…
И в следующей графе появляется цифра - «30».
Тут раздается голос из-за палатки:
- Товарищ военком, разрешите войти?
И, приподняв полог, в палатку протягивается рука:
- Вам письмо!
- Три месяца письма не было! - отрывается от своей работы политрук, внимательными глазами вглядывается в почерк, вертит конверт в руках, откладывает…
- Вы что же? - говорю я, сидя с ним рядом на нарах. - Почему не читаете?
- Ничего… Работу с вами прежде сделаем!
Но в ясных глазах Семенова подавленное желание, и я предлагаю ему не стесняться, прочесть письмо.
Семенов неторопливо разрывает конверт, читает письмо, все ниже склоняет голову. Что-то неопределимое происходит с его лицом, за минуту до этого простым и спокойным; он отворачивается, он не хочет, чтоб его видели, но я улавливаю дрожание ресниц; глаза политрука щурятся, в них, опущенных, странный блеск!..
Спросить его или нет?
- Из дома?
- Да… Из… из Ленинграда… - В глазах политрука слезы, голос его срывается, но человек он крепкий, он сдерживается, он говорит через силу спокойно: - Сын умер… Пять лет ему… Двое у меня было… Маленький все болел… А выдержал… А этот богатырь…
Семенов больше ничего не может сказать… Молчит. Резким движением руки вынимает из нагрудного кармана любительскую, бледно отпечатанную фотографию. Разглядываю ее: на скамеечке в цветущем саду простоволосая женщина в белой открытой кофточке; на ее коленях худенький, с капризными губами ребенок. У колена - круглощекий, отменной важности мальчуган.
- За Выборгом это… В Антреа… Как раз перед самой войной!
Преувеличенно долго вглядываюсь я в эту карточку:
- А еще есть?
- Нет… Единственная…
Снова мучительная пауза, и я медленно возвращаю фотоснимок политруку, ищу слов ободрения, хочу что-то сказать, и слова не находятся. Семенов понимает это, лицо его опять спокойно.
- Ничего… Это на меня повлиять не может… И… мы, кажется, отвлеклись от темы… Сейчас подборку доделаем…
И быстро-быстро начинает перебирать бумаги, ищет ту, нужную, и нужная бумажка никак не попадается под руку, - он уже раза три дотронулся до нее, но не замечает ее.
- Вот черт! - словно желая оправдаться, серди-
то бормочет он. - После этою ранения памяти у меня нет!
Что, наверное, были контужены? - осведомляюсь я.
Да, и контузило малость, конечно!.. Позавчера… Ничего, осколком мины только зацепило затылок - это пустяк…
Снова ищет бумажку и - неожиданно:
- А мать у меня в плену с июня у немцев! - Наконец выдергивает нужную ему бумажку. - Вот она а я-то ее ищу… Так вот, в комсомол принято…
И тут опять голос из-за палатки:
Товарищ военком, вы доложить приказали… Готовы все!
Ага, готовы… хорошо, я сейчас! - И, обращаясь ко мне: - Группа у меня в тыл фашистский уходит… Разрешите?
Я первый раз в этой роте. Выхожу на болотные кочки, смотрю, слушаю… На хлюпающую грязью тропинку торопливо выходят бойцы, строятся в полном боевом снаряжении.
Политрук быстро обходит другие палатки; голос его раздается то здесь, то там:
- А ну, бегом в строй! А где там Кучуков?.. Кучуков! Давайте бегом! А Калинин, что так долго справляется?.. Узоров, строй людей сразу!..
В ватных куртках с автоматами ППД, с заплечными мешками со свернутыми плащ-палатками, с гранатами, подвешенными у пояса, бойцы - рослые, дюжие, краснощекие парни - строятся на тропинке, среди тонких белых берез.
- Смирно! - командует старший сержант Узоров.
Семенов обходит шеренгу выстроенных бойцов: десять разведчиков, два приданных из соседнего подразделения сапера.
- Ну как, здоровы все?
- Все! - отвечают бойцы.
- Задача всем ясна?
- Нет! - отвечает один из саперов. - Почему?
Разведка уходит в тыл врага. Лето 1942 года.
- Не объяснили мне всего!
- Вообще-то вы знаете, что идете в тыл к противнику?
- Знаю.
- Свои обязанности знаете?
- Знаю! Разминировать поля противника, удалить проволочные заграждения, если встретятся.
- Правильно! - говорит военком. - Задача - Действовать вместе. Они не бросят вас, вы не бросайтe их… Товарищ Узоров, карта, компас, бинокль есть?
- Есть!
- Гранат у кого меньше двух?
- У всех по две!
- Патроны?
- По двести, триста штук!
- Продукты на пять дней у всех есть?
- У всех!
- Оружие проверено?
- Да!
- ППД у всех работают хорошо?
- У всех!
- Плащ-палатки?
- У меня нет! - произносит левофланговый.
- Товарищ Узоров, дать! К выполнению задачи готовы?
- Готовы! - враз отвечают бойцы.
Я пожелаю только одного: выполнить задачу полностью и с честью! Действуйте вместе, тихо, скрытно, аккуратно, чтоб вы видели все, а вас не видел никто. И чтоб всем вернуться вместе… Товарищ старшина, выдайте всем дополнительно по две «лимонки».
Старшина спешит бегом к складу боеприпасов, а военком продолжает:
- Ну, пожелаю всего хорошего. Не оставим без внимания. Душой болеть будем…
И, медленно обходя строй, жмет руку каждому из бойцов, и один из них говорит:
Товарищ военком! Прикажите листовок дать - приказ командующего.
Правильно! - Военком оборачивается к вернувшемуся с гранатами старшине: - Дайте пачку- штук двести!
И отходит на два шага и вновь обращается к строю:
- Действуйте все за одного и один за всех. Ни одного раненого, ни убитого чтоб не было. Убитого я даже не представляю себе!
Бойцы улыбаются:
- Не беспокойтесь, товарищ военком… Не в первый раз!
Еще раз окидывает Семенов веселые, здоровые лица. Все готово. Больше говорить нечего.
[*] Артисты Тамара Птицына и Леонид Маслюков в 8-й армии. Май 1942 года.
- Нале-во!
Цепочка бойцов уходит, топая по грязи. Цепочка исчезает в белоствольной чаще березок.
И я захожу вместе с политруком в палатку, где на маленькой печурке подогревается остывший в котелке суп…
Идут дожди.
25 июня. Деревня Сассары
В 8-й армии работает бригада артистов Ленгосэстрады, ныне называемая «Агитбригадой артистов ДКА имени Кирова». В частности, работают артисты Ленинградского цирка Тамара Птицына и Леонид Маслюков. Я видел их одну, неизменную программу раза четыре - в разных воинских частях и подразделениях, и в тылу, и на передовой линии. Работают они честно и всегда с огромным успехом. Миниатюрная, тоненькая, изящная Тамара Птицына не боится в легком трико выступать под проливным дождем. Не боится она и обстрелов, бомбежек… Вместе с партнером Маслюковым неся своими выступлениями радость бойцам, она храбро, с приветливой улыбкой выполняет свой долг. За три месяца эта пара выступала больше ста раз. К ней привыкли в армии, как привыкли и ко всем артистам агитбригады, безотказно и без отдыха работающим на Ленинградском фронте с самого начала войны. В день бомбежки Кобоны, 28 мая, бригада выступала у зенитчиков, возле деревни Шум. После выступления артистов командир батареи сказал им: «Этот сбитый нами самолет я считаю вашим: сбили мы его сразу после вашего концерта, вы так воодушевили людей, что они работали, как никогда прежде!..»
Руководит бригадой Беатриса Абрамовна Велина, с которой я впервые встретился в блиндаже батальона морской пехоты под Белоостровом в ноябре 1941 года. Тогда она руководила другой бригадой.
В зимнюю пору эти артисты обслуживали все участки Ладожской ледовой трассы, в начале войны пережили отступление из Новгорода, чуть не были захвачены немцами в ночь на 8 сентября 1941 года в Шлиссельбурге; теперь привычные ко всему, закаленные, не унывают в этих лесах и болотах…
30 июня. Лес у Городища
В политотделе армии я прочел короткое донесение:
«Разведкой старшего сержанта Узорова в тылу противника уничтожено одиннадцать фашистских солдат и один офицер. Захвачены оружие и ценные документы. Потерь в группе нет…»
Это те разведчики, которых провожал в тыл врага несколько дней назад политрук Семенов.
И вспомнилось мне круглощекое лицо парнишки - того, серьезного, важного мальчугана с бледной фотографической карточки, который, как и тысячи других детей, погиб в Ленинграде от голода… Между живыми глазками мальчугана и прочитанным мною донесением я почуял какую-то, почти неуловимую связь…
Стоит мой лес беззвучен. Чуть слышно ударяются о полог палатки редкие дождевые капли. Собиралась, грохотала громами, но так и прошла стороною гроза. Чистая прохлада дождя сменила жару последней недели, наконец-то наступившего неподдельного лета.
В душе у меня - томление, острое, непроходящее. Последнее время это томление не дает покоя ни ночами - вновь бессонными, ни в дневные часы, когда, преодолевая свое душевное состояние, я работаю.
В окружающем меня мире - тишина. Все та же проклятая тишина ожидания!
1 июля. Лес у Городища
После ночного дежурства я спал - спал недолго, в своем спальном мешке, разложенном на грязных, вывезенных в лес из деревни воротах, в захламленной палатке.
Сейчас я резал бумагу. Это делаем мы все по очереди, выкатывая огромный рулон на лесную траву. А перед тем изучал карту окрестностей Ленинграда. Я часто всматриваюсь в эту карту, как во всю свою жизнь. Разглядывая печальные мертвые ветви деревьев зимою, всегда представляешь себе ту нежную зелень, какая оживит их весною. Зимняя голизна деревьев - явление законное. Но невероятным нарушением естественных законов природы представляется то, что я читаю теперь в тягостно томящей сознание карте. Стрельна, Урицк, Пушкин на этой подробной карте «километровке» почти срослись с Ленинградом. А в них стоят орудия врага. Я вижу, как рыжеволосый гитлеровец жирным пальцем водит по черным квадратикам ленинградских кварталов, по белым линиям улиц, выбирая, куда на сей раз пустить залп смертоносных снарядов. От ленивой, преступной его фантазии зависит в эту минуту жизнь тех или иных ленинградцев, существование архитектурных ансамблей. Что выберет он? В какую точку ударит сейчас снаряд? Какие женщины, только что входившие в магазин за пудрой, в женском неугомонном стремлении скрыть от своих друзей и попросту от прохожих следы страшной зимы на своем молодом лице, - какие женщины через минуту погибнут на взрытом асфальте, искромсанные рваным металлом?
Как могло все это случиться? - Ведь это же не бред, рожденный мучительными кошмарами, распаленным мозгом умалишенного. Это действительность, день, в котором я живу, та минута, в какую веду эту вот запись моего дневника!..
Сегодня ночью, когда, дежуря, я бродил вокруг палаток, голос диктора разносил над притихшим лесом тяжелые новости очередной сводки: об ожесточенных, но отбитых нами атаках па Севастополь, об уничтоженных на Курском направлении ста пятидесяти танках… Никаких подробностей!
Три дня назад немцы восточнее Курска начали повое наступление. После неудачи майского наступления Юго-Западного фронта и прорыва немецких танков в тыл войск этого фронта, а затем поражения советских войск под Харьковом положение наше на юге весьма тревожно.
Каждый следующий день теперь грозит нам потерей Севастополя, сражающегося с поразительным героизмом, но уже разрушенного полностью и, кажется, обреченного…
Газетные сообщения скупы, лаконичны. Но если внимательно вглядеться в карту, то… захваченный немцами наш плацдарм в районе Лозовой и Барвенкова… Северный Донец… Направление на Воронеж…
Словом, летняя кампания Гитлера в этом году началась на юге. И опасность там нарастает!..
Севастополь
3 июля Лес у Городища
Просыпаюсь. Все мокро - дождь и вчера и ночью. Спать хоть и в мешке, но на шинели, подложенной под бок, было неудобно. Кто-то кусал, - кусают теперь муравьи, комары, клещи и кое-когда появляющиеся (например, в чистом белье, после прачки) вши…
Проснувшись, скручиваю цигарку и смотрю па Всеволода Рождественского. Он спит рядом, под шинелью и одеялом, с нахлобученной на голову, как колпак, пилоткой.
И потом смотрю на фотокорреспондента ТАСС Чертова: он спит на двух сдвинутых рулонах бумаги, подложив под себя истрепанную карту мира, накрывшись шинелью и грязным брезентом, в меховой шапке и сапогах.
Чиркаю спичкой. Курю.
- Да… - пробудившись, произносит Всеволод Рождественский. - Началась агония Севастополя…
Пауза. Долгое молчание. Все курят.
- Да… - говорит Григорий Чертов. - Теперь несколько дней в сводках будут опубликовывать: Продолжаются уличные бои…
Пауза. Долгое молчание. Все курят, и Чертов добавляет:
- Летнее наступление Гитлера началось… И снова молчание. И наконец Всеволод:
- Как это бесконечно далеко от наших фанфар предвоенной поры - тридцать седьмого тридцать восьмого тридцать девятого года…
Что-то думает и добавляет:
- Песня: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы…»
Чертов:
- За эту песню человек получил орден. Всеволод:
- Эту песню никто впоследствии не мог слышать без болезненного содрогания…
Опять молчание. По тенту палатки стучат капли дождя. И Всеволод говорит:
- Если англичане и будут вытаскивать, то только чтобы всю славу приписать себе.
- Спасти Севастополь, - говорю я, - сейчас могло бы только: или необычайной силы наш удар от Ростова, или налеты тысячи американских самолетов па немцев, штурмующих город…
Всеволод:
- Мы ничего не знаем, что делается в мире. Мировая политика дело темное, разберись в буржуазных душах! Все они одинаковы: друзья и враги!
Разговор о Египте, где англичан бьют. Рассуждаем: если немцы перережут Суэцкий канал, то, быть может, англичане тогда возьмутся за ум, немедленно откроют Второй фронт, боясь уже не справиться потом с немцами, ежели те не будут немедленно разбиты па полях Советского Союза.
И опять молчание. Всеволод:
- Есть только один несомненный факт. Под Москвою зимой мы немцев остановили, мы сами, - никто нам не помогал. Нужно второе такое же чудо. И тогда наши тайные недоброжелатели станут нашими друзьями.
Чертов:
- Если что?..
- Если мы опять остановим немцев.
Беседуем о несравненном героизме защитников Севастополя. Этот героизм будет вспоминаться столетиями.
Мысли о Севастополе не дают мне покоя все последние дни. Значение Севастополя огромно, - может быть, больше Киева и Харькова… Но что еще может спасти чудесный город? Больно представить себе судьбу героев - его защитников, если Севастополь падет. Моряки - разве это не храбрейшие паши люди? Они да летчики, саперы, танкисты…
И опять, опять опять мысли о Ленинграде и о всех возможных вариантах событий, которые должны наступить здесь: неизменность того, что есть, и приход осени, и вторая зима - такая же? Или попытка немцев задушить город и, собрав все силы, взять его?
Все зависит от положения на других фронтах. Если там в ближайшее время мы гитлеровцев погоним, то они здесь не только не смогут предпринять никакой попытки наступления, но их сравнительно нетрудно будет погнать отсюда наличествующими нашими силами. В противном случае - битва здесь предстоит жесточайшая…
4 июля. Утро Лес у Городища
И вот утром сообщение: наши войска оставили Севастополь. Об этом так трудно, так больно думать, что здесь и записывать ничего не могу… За завтраком в столовой - общее молчание. Всякий смех все «постороннее» воспринимается как нечто чудовищно нетактичное как резкий удар бича.
Но говорить о Севастополе - всякий понимает - нe следует, не следует потому что любой разговор об этом может только усугубить тяжелое настроение, а дух дух армии и мой собственный, как одного - пусть мельчайшего - из ее элементов, должен быть бодр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72