– Мне сюда, – сказала она. – У меня тут рядом подруга. Спасибо за все.
– За что? – сказал Альберто.
– Пожалуйста, извините тетю, – сказала Тереса. Теперь она смотрела ему в глаза и казалась много спокойней. – Она хорошая, так для меня старается.
– Да, – сказал Альберто. – Она очень милая. Такая любезная.
– Только говорит много, – вдруг сказала Тереса и засмеялась.
«Некрасивая, а зубы хорошие, – подумал Альберто. – Интересно, как он ей объяснялся?»
– Арана рассердится, что ты со мной пошла?
– А ему-то что? – сказала она. – Мы первый раз собирались встретиться. Разве он вам не сказал?
– Почему ты говоришь мне «вы»? – спросил Альберто.
Они стояли на углу. По улице ходили люди. Снова накрапывал дождик. Легкий, негустой туман спускался на них.
– Ладно, – сказала Тереса. – Давай на «ты».
– Давай, – сказал Альберто, – на «вы» трудно, как старики.
Они помолчали. Альберто бросил сигарету и притушил ногой.
– Ну, – сказала Тереса, протягивая ему руку, – до свиданья.
– Вот что, – сказал Альберто. – К подруге сходишь завтра. Пошли в кино.
Она стала серьезной.
– Не стоит, – сказала она. – Правда. Ты, наверное, занят.
– Все равно, – сказал Альберто. – А вообще-то не занят, честное слово.
– Ну что ж, – сказала она и протянула руку ладонью вверх. Она смотрела в небо, и он увидел, что глаза у нее светятся.
– Дождь идет.
– Моросит.
– Сядем в экспресс…
Они пошли к проспекту Арекипа. Альберто закурил.
– Только что одну бросил… – сказала Тереса. – Ты много куришь?
– Нет. Я только в свободные дни.
– А там у вас нельзя?
– Нельзя. Но мы курим потихоньку.
Теперь дома были выше, кварталы – длиннее, и больше попадалось прохожих. Какие-то парни в рубашках что-то крикнули Тересе. Альберто дернулся к ним, она его удержала.
– Брось, – сказала она. – Не обращай внимания. Глупости.
– Нельзя приставать к девушке, если она не одна, – сказал Альберто. – Это хамство.
– У вас в училище все отчаянные!
Альберто покраснел от удовольствия. Вальяно прав: бабам кадеты нравятся, не в центре, конечно, а вот в таких районах. Он заговорил об училище, о распрях между курсами, о строевых занятиях, о ламе и о собачке Худолайке. Тереса слушала его внимательно и смеялась где нужно. Потом она рассказала ему, что работает в центре, в конторе, а раньше училась на курсах стенографии и машинописи. На остановке «Школа Раймонди» они сели в экспресс и слезли на площади Генерала Сан-Мартина. Богач и Мексиканец слонялись по тротуару. Они оглядели Тересу с головы до ног; Мексиканец улыбнулся и подмигнул Альберто.
– Что ж вы не в кино?
– Дамы не явились, – сказал Богач. – Пока! Заходи.
Он услышал, что они шушукаются за его спиной; и ему показалось, что косые усмешки густо, как дождик, посыпались на него со всех сторон.
– На какую картину ты хочешь? – спросил он.
– Не знаю, – сказала она. – Все равно.
Альберто купил газету и стал читать с выражением названия картин. Тереса смеялась, прохожие оборачивались. Наконец решили идти в «Метро». Альберто купил два билета. «Если б Арана знал, на что пошли его деньги, – думал он. – И к Золотым Ножкам не попаду…» Он улыбнулся Тересе, и она улыбнулась ему. Они пришли рано, зал был полупустой. Альберто разошелся; он не стеснялся Тересы и с ней пустил в ход все остроты, словечки, анекдоты, подхваченные у ребят.
– Это кино красивое, – сказала она. – Шикарное.
– Ты тут не была?
– Нет. Я редко хожу в центре. Работа поздно кончается, в полседьмого.
– А ты любишь кино?
– Ой, очень! Я смотрю каждое воскресенье. Только там, у нас.
Картина была цветная, с танцами. Танцор-эксцентрик смешил вовсю – путал имена, спотыкался, гримасничал, косил. «Кривляется, как баба!» – подумал Альберто и обернулся; Тереса не сводила глаз с экрана, самозабвенно полуоткрыв рот. Позже, когда они вышли, она заговорила о картине, как будто он ее не видел. Она расписывала туалеты, драгоценности и, вспоминая комические сцены, хохотала до упаду.
– У тебя хорошая память, – сказал он. – Как ты все это помнишь?
– Я ж тебе говорила, люблю смотреть кино. Прямо все забываю, будто в рай попала.
– Да, – сказал он. – Я видел. Ты была как зачарованная.
Подошел экспресс; они сели рядом. Площадь Сан-Мартина была полна народу – посетители хороших кино шли в свете фонарей. Квадрат мостовой кишел машинами. Не доезжая до остановки «Школа», Альберто дернул звонок.
– Меня не надо провожать, – сказала она. – Я одна дойду. Ты и так на меня потратил столько времени!
Он не послушался. Они пошли в дебри Линсе по темноватой улице. Навстречу проходили парочки; некоторые, завидев их, переставали целоваться и отрывались друг от друга.
– Ты правда был не занят? – сказала Тереса.
– Честное слово.
– Я тебе не верю.
– Нет, правда. Почему ты не веришь? Она не сразу решилась ответить.
– У тебя есть девушка?
– Нет, – сказал он, – нету.
– Так прямо и нету! Ну было, наверное, очень много.
– Не то чтоб много, – сказал Альберто. – Так, несколько. А у тебя было много мальчиков?
– У меня? Совсем не было.
«А если я сейчас ей объяснюсь?» – подумал Альберто.
– Неправда, – сказал он. – Наверное, очень много.
– Не веришь? Хочешь, я тебе скажу? Меня еще ни один мальчик не водил в кино.
Они ушли далеко от проспекта Арекипа, от двух непрерывно движущихся рядов машин. Улица стала уже, сумрак – гуще. С деревьев сыпались невидимые капли, оставшиеся после дождика на ветках и листьях.
– Значит, сама не хотела.
– Ты про что?
– Не хотела, чтоб за тобой ухаживали. – Он замялся. – У всех хорошеньких девушек есть поклонники.
– Ну! – сказала Тереса. – Я не хорошенькая. Думаешь, я не знаю?
Альберто запротестовал.
– Я лучше тебя почти никого не видел, – твердо сказал он.
Она снова взглянула на него.
– Ты нарочно? – пробормотала она.
«Чурбан я, чурбан», – думал Альберто. По асфальту постукивали Тересины каблучки; она шагала мелко – два шага на его шаг, – голову склонила, сжала губы, скрестила на груди руки. Лента то казалась черной и сливалась с волосами, то вспыхивала синим в лучах фонаря, то снова таяла в темноте. Они молча дошли до ее дверей.
– Спасибо, – сказала Тереса. – Большое спасибо. Они протянули друг другу руки.
– До свиданья.
Альберто отошел было и вдруг вернулся.
– Тереса.
Она опустила протянутую к звонку руку. Обернулась, удивилась.
– Ты завтра занята?
– Завтра? – сказала она.
– Да. Пойдем в кино. Ладно?
– Нет, не занята. Спасибо.
– Я приду в пять, – сказал он.
Тереса не входила в дом, пока он не скрылся из виду.
Мать открыла ему дверь, и он сразу начал оправдываться. Она вздыхала, в глазах ее был упрек. Они пошли в комнату, сели. Мать молчала и укоризненно смотрела на него. Нестерпимая тоска охватила его.
– Прости, – повторил он еще раз. – Не сердись, мама. Честное слово, я старался уйти, а они не пускали. Я немножко устал. Можно, я пойду лягу?
Мать не ответила; она все так же смотрела на него, и он подумал: «Ну, скоро она начнет?» Она не заставила себя ждать – поднесла руки к лицу и со вкусом зарыдала. Альберто погладил ее по голове. Она спросила, зачем он ее мучает. Он поклялся, что любит ее больше всего на свете, а она сказала, что он циник, весь в отца. Всхлипывая и призывая Бога, она говорила о пирожных и печенье, которые купила за углом и выбирала, а чай остыл, и она так одинока, Господь послал ей горе, чтоб испытать ее дух. Альберто гладил ее по голове и, наклоняясь, целовал в лоб. Он думал: «Вот и на этой неделе я не попал к Золотым Ножкам». Потом она затихла и потребовала, чтоб он пообедал, – ведь она сама стряпала, собственными руками. Он согласился, и, пока он ел овощной суп, мать целовала его и приговаривала: «Ты – моя единственная опора». Она рассказала, что отец сидел еще час и предлагал ей всякое: поехать за границу, развестись, сойтись для отвода глаз, расстаться друзьями, – а она отвергала все без колебаний. Они вернулись в гостиную, он попросил разрешения закурить. Она не возражала, но когда он закурил, расплакалась и принялась говорить о временах, о бренности всего земного и о том, как незаметно дети становятся взрослыми. Она вспомнила свое детство, путешествия по Европе, школьных подруг, блестящую юность, поклонников, великолепные партии, от которых она отказалась ради этого человека, а он теперь губит ее, губит!… Понизив голос и глядя печально, она говорила о муже. Раньше он был не такой, повторяла она, и вспоминала, какой он был спортсмен, как всех обыгрывал в теннис, как элегантно одевался, как они после свадьбы ездили в Бразилию и гуляли, взявшись за руки, по пляжу Ипанема. «Его погубили приятели! – восклицала она. – Лима – истинный Вавилон. Но я спасу моего мужа, я молюсь за него!» Альберто молча ее слушал и думал о том, что скажет Холуй, когда узнает про кино и о том, что Богач с Эленой, и об училище, и о ребятах, у которых не был года три. Мать зевнула. Альберто встал, пожелал ей спокойной ночи и пошел к себе. Он начал раздеваться, как вдруг увидел на столике конверт, на котором печатными буквами было написано его имя. Он открыл конверт; там лежала бумажка в пятьдесят солей.
– Это он тебе оставил, – сказала мать с порога. И вздохнула: – Я приняла. Бедный мой мальчик, не страдать же тебе из-за меня!
Он обнял ее, поднял, покружил по комнате, крикнул: «Все будет хорошо, мамочка, я для тебя все сделаю!» Она блаженно улыбалась и повторяла: «Нам никто не нужен». Целуя ее и обнимая, он попросил разрешения выйти.
– На минутку, – говорил он. – Подышать немножко.
Она нахмурилась, но пустила. Он снова повязал галстук, надел пиджак, причесался и вышел. Мать крикнула ему из окна:
– Не забудь перед сном помолиться!
Это Вальяно сообщил им ее прозвище. Как-то ночью, в воскресенье, когда кадеты стаскивали выходную форму и извлекали из кепи пачки тайком пронесенных сигарет, Вальяно возвысил голос и хрипло рассказал им про бабу из четвертого квартала Уатики . Его бычьи глаза вращались, как металлический шарик в магнитном поле. Он захлебывался от восторга.
– Заткнись, чучело, – сказал Ягуар. – Надоел.
Но тот говорил и говорил, прибирая постель. Кава спросил его с койки:
– Как, ты сказал, ее зовут?
– Золотые Ножки.
– Наверно, новенькая, – сказал Арроспиде. – Я там у них всех знаю, а такой не помню.
На следующее воскресенье Кава, Ягуар и Арроспиде уже сами рассказывали о ней, смеясь и подталкивая друг друга. «Говорил я! – торжествовал Вальяно. – Всегда меня слушайтесь». Еще через неделю ее знало полвзвода, и слова «Золотые Ножки» звучали для Альберто привычно, как знакомая мелодия. Многозначительные, хоть и не слишком конкретные, намеки разжигали его воображение. Во сне это прозвище обрастало странными, противоречивыми, соблазнительными деталями, а женщина была все такая же – и всегда другая, она исчезала, когда он хотел ее коснуться или открыть ее лицо, и от этого он разгорался еще сильней или растворялся в безграничной нежности, и тогда ему казалось, что он не выдержит, умрет от нетерпения.
Он сам говорил о ней чуть ли не больше других. Никто и не думал, что он знает понаслышке о кварталах Уатики – так много рассказывал он забавных случаев и мнимых приключений. Но от этого ему не было легче; чем больше расписывал он свои любовные успехи, чем больше ржали приятели, тем сильнее он боялся, что никогда ему не быть с женщиной наяву, а не во сне; и он умолкал и клялся себе, что в следующую же субботу отправится туда, к ней, хотя бы ради этого пришлось украсть двадцать солей или даже подцепить сифон.
Он вышел на пересечении улицы 28 Июля и улицы Уилсона. «Мне пятнадцать, – думал он. – Но я выгляжу старше. Беспокоиться нечего». Он закурил, затянулся два раза, бросил сигарету. Народу на проспекте было еще больше. Он пересек трамвайную линию и попал в густую толпу рабочих и служащих, гладковолосых метисов, приплясывающих на ходу, медных индейцев, улыбчивых чоло. Он понял, что площадь Победы – рядом, потому что почти осязаемо пахло креольской стряпней, шкварками, колбасой, водкой, похмельем, потом и пивом.
Он пересек огромную, шумную площадь Победы, увидел каменного инка, указующего на запад, и вспомнил, как Вальяно говорил: «Ну и похабник этот Манко Капак – дорогу в бордель показывает». Он медленно продвигался в толпе, задыхаясь от вони. В слабом свете редких фонарей смутно вырисовывались профили мужчин, которые проходили, косясь в сторону одинаковых домишек. На углу проспекта и Уатики, в заведении одного японца, ругались на все голоса. Мужчины и женщины яростно бранились у заставленного бутылками стола. Он постоял на углу, засунув руки в карманы и вглядываясь в лица; у одних глаза были остекленелые, у других как будто веселые.
Он обдернул пиджак и вступил в четвертый, самый злачный квартал. На лице его блуждала презрительная полуулыбка, а в глазах была тоска. Пройти предстояло несколько метров – он помнил твердо, что Золотые Ножки обитает во втором от угла доме. В дверях стояли друг за другом трое. Альберто заглянул в окно. Крохотный деревянный тамбур, освещенный красным светом стул, выцветшее фото на стене, скамеечка у самого окна. «Низенькая», – разочарованно подумал он. Кто-то тронул его за плечо.
– Эй, парень, – сказал кто-то, дыша луковой вонью. – Ты что, слепой или чересчур шустрый?
Фонари освещали мостовую, красный свет был слабым, и Альберто не мог разглядеть, кто с ним говорит. Только сейчас он понял, что тут, на Уатике, люди лепились к стенам – где потемней,– а тротуар был пуст.
– Ну? – сказал мужчина. – Как порешили?
– Что вам нужно? – спросил Альберто.
– Ни черта мне не нужно, – сказал мужчина. – Только я тоже не дурак. Мне пальца в рот не клади, ясно?
– Хорошо, – сказал Альберто. – А в чем дело?
– Становись в очередь. Надо совесть иметь.
– Ладно, – сказал Альберто. – Успокойтесь.
Он отошел от окна – мужчина его не удерживал, – встал в очередь и, привалясь к стене, выкурил одну за другой четыре сигареты. Тот, что стоял перед ним, вошел, вскоре вышел, бормоча, что жизнь вздорожала, и удалился во тьму. Женский голос сказал из-за двери:
– Заходи.
Он прошел через пустой тамбур. В комнату вела застекленная дверь. «Я уже не боюсь. Я взрослый». Он толкнул дверь. Комната оказалась не больше тамбура. Свет был тоже красный, но резче, грубее; у Альберто зарябило в глазах – перед ним замелькали пятна, покрупней и поменьше, и в этой пестрой мешанине он не сразу различил женщину в кровати, а различив, увидел не лицо, а только темный рисунок на капоте – не то звери, не то цветы. Он успокоился. Женщина села. Она и правда была низенькая, ноги едва доставали до полу. Волосы у нее были спутанные, рыжие, у корней – черные. Размалеванное лицо улыбалось. Он опустил голову и увидел двух перламутровых рыб, живых, налитых, нежных («Так бы и съел без масла», – говорил Вальяно). Ноги были как будто от другого тела, они совсем не подходили ни к вялому рту, ни к мертвым глазам, тупо глядевшим на него.
– Из военного училища? – сказала она.
– Да.
– Первый взвод, пятый курс?
– Да, – повторил Альберто. Она хихикнула.
– Сегодня ты восьмой,– сказала она.– А на той неделе я и счет потеряла. Пристрастились ваши ко мне…
– Я в первый раз,– сказал, краснея, Альберто.– Я… Она хихикнула громче.
– Я не суеверная, – сказала она. – Даром не работаю. Да и стара я для сказок. Каждый день младенчики ходят, ах ты, сейчас расчувствуюсь.
– Я не к тому, – сказал Альберто. – У меня деньги есть.
– Так-то лучше, – сказала она. – Положи на стол. И пошевеливайся, кадетик.
Альберто раздевался медленно, аккуратно складывая вещи. Она безучастно смотрела на него. Когда он разделся, она неохотно легла на спину и распахнула халат. Теперь она была голая, но в бюстгальтере – розовом, обвисшем, сильно открытом. «Она и вправду блондинка», – подумал Альберто и лег рядом с ней…
Под часами на площади Сан-Мартина – конечной остановке трамвая, который идет в Кальяо,– колышется море белых кепи. Перед отелем «Боливар» и «Цыганским баром» газетчики, шоферы, бездельники и полицейские смотрят, как со всех сторон к часам, на остановку, прибывают кадеты: одни – издалека, другие – из здешних заведений. Они загораживают проезд, огрызаются на шоферов, пристают к женщинам, решившимся в этот час выйти на улицу, болтаются без дела, ругаются, острят. Подходит трамвай – и тут же он весь увешан гроздьями кадетов; штатские пассажиры благоразумно жмутся в хвосте. Ребята с третьего чертыхаются, – не успеешь занести на подножку ногу, как тебя хватают за шиворот: «Сначала – кадеты, потом – псы».
– Пол-одиннадцатого, – говорит Вальяно. – Успеть бы к последнему…
– Десять часов двадцать минут, – отвечает Арроспиде. – Успеем.
Трамвай был набит; они стояли. По воскресеньям грузовики из училища приезжали за кадетами в Бельявисту.
– Смотри, – сказал Вальяно. – Два песика. Обнялись, чтоб нашивок не видели. Ловкачи…
– Прошу прощенья, – сказал Арроспиде, протискиваясь к бедным псам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37