Зато подругу его чувства точно ошпарили, заставив подскочить и завертеть головой.
– Укололась? – хмыкнул Эванс. Ни у кого в голове не укладывалось, что на утыканном шипами драконе можно с комфортом сидеть.
– Иди на… – сказала Венди. – Фафнир чего-то учуял.
– Так он же как сидел так и сидит.
– Ему велено – он сидит.
– Откуда ты знаешь, какие у него мысли?
– Я оператор, кретин, – выдохнула Венди и согнулась в три погибели, поправляя шнуровку на икрах. Фафнир поднял голову: тихо засвистел, застучал хвостом по стене. – Знаю. Драконы мыслями разговаривают.
– А чего он свистит тогда? – не унимался Эванс.
– От страха.
– Что, уже абордаж? – почти без напряжения спросил Крайс.
Оператор дернула плечом.
– Фафнир драки не боится. И о стыковке докладывал бы компьютер.
– А чего тогда?
Венди замерла, прислушиваясь то ли к тишине, то ли к мыслям дракона.
– Хрень какая-то происходит, – наконец, сказала она.
Смотри сейчас кто-то на майора Никас, увидел бы малорослую женщину тридцати двух лет отроду, которая за три часа до смерти решила спеть под гитару. В одиночестве, не считая общества спящего и мертвеца. Почти в темноте: в медотсеке светятся лишь несколько мониторов.
В рубке Кхина выгибает дугой, но до этого никому нет дела. Морески и О’Доннелл неотрывно пялятся на экраны – там стараниями техников готовность двигателей к запуску колеблется от двух с половиной до четырех процентов.
Лакки в коридоре сползает по стенке.
Так грустно, так страшно, так зябко – Тери спит на тонкой радужной пелене, затянувшей поверхность небытия, капитан Ано смотрит на мальчика удивленными глазами – снизу, и на бескровное лицо его падает ледяная радуга…
Светят звезды.
Соловьиные долины далеко.
Проливают с неба зимы молоко.
Нетекучая вода –
реки сахарного льда
засыпают в колыбелях облаков…
Здесь тихо, здесь хорошо, и кажется, что певунья плутает без цели, выйдя к побережью Моря Нежности из страха и тьмы, но это не так – она знает, куда идет, что ищет, ей нужно подкрутить колок басовой струны и выправить строй.
Неописуемо далеко, под огненным рассветом Кадары, мира царствующего, владыка войны Р’харта нетерпеливо встряхивает гривой, заплетенной в тридцать семь кос. Он ожидает, когда установится связь с «Йиррма Ш’райрой», флагманом его драгоценности, его правого сердца и «второго лезвия», Т’нерхмы. Со связью разлад, и гнев томит главное сердце владыки, но в левом сердце его радость битв, а в правом – любовь, и потому он счастлив, как может быть счастлив воин.
Он вспоминает узор на доспехе Т’нерхмы – там герои легенд, Ш’райра и Л’йартха, сплетенные в поединке наполовину смертоубийственном, наполовину страстном; нет краше доспеха, нет краше его обладателя… и х’манки смешны владыке, и веселой игрой будет сражение у Ррит Айар, которую по глупости своей они нарекли Третьей Террой.
«Ймерх Ц’йирхта», собственный корабль владыки, ждет на орбите. Великолепнейший из великолепных, названный именем верховного бога мужчин, он достоин рук Р’харты, он прекрасен, как все, что окружает вождя воинов, и все же он – непарный клинок. Достаточно «Йиррма» cо свитой охотился на суденышки х’манков, достаточно времени «второе лезвие» провел вдалеке. Пора стягивать войско для радости. Даже ничтожный ирхпа рассвирепеет, если умело его дразнить; мягкотелые х’манки в неистовстве, они рвутся к Айар большой стаей, и встреча обещает быть жаркой.
Т’нерхма нужен ему там.
«Отпускают в небо лучшую из звезд…» – шепчет слабая жалкая х’манка в полутьме медотсека, в маленьком уязвимом суденышке, трогая струну, и другую, и третью, роняя слова, как перья: «Поднимайся и сияй…»
В глазах темнеет, но Айфиджениа улыбается, допевая последние строки. Она слышит, как по-новому звучит мир.
Ей нравится эта песня.
…и наперерез се-ренкхре, отгораживая собой едва живую ракетоноску, на крейсерской скорости идет «AncientSun», прекрасный, как заря и любовь, первый из десяти близнецов-Тодесстернов, – сорвавшийся с лунных верфей, как с ветвей, еще незаконченный, достраиваясь на ходу, он идет! корабли сопровождения идут за ним, и перед ним, и по четыре стороны от него, ярая стая, ощеренная установками сверхсветового огня, и титанические мобильные доки, и вихри искр-истребителей. Сама Победа прокладывает ему курс.
«…Древнее Солнце!» – выкрикивает Ифе безмолвно, одними нервами, пересохшие губы не слушаются ее, но это уже неважно, потому что – все, она сделала все, что могла…
Адмирал Луговский ведет Первый ударный флот.
Морески уронил челюсть.
О’Доннелл сказал что-то на родном языке.
Маунг Кхин зажмурился и потер лоб. Его точно придавило сверху чем-то большим и тяжелым, но мягким: изнеможение и уют. Даже по сторонам смотреть не хотелось. Встать удалось бы лишь ценой сверхчеловеческих усилий. Впрочем, вставать Кхин и не собирался. Мысли по-прежнему текли быстро и ясно: судя по курсу Первого флота, ремонтникам не составит труда поймать «Миннесоту» в грависеть и отправить в один из доков. Действий пилотов не потребуется еще несколько часов.
Опасность оставалась. Что мешало ррит атаковать ракетоносец, невзирая на приближение более мощного, опасного и достойного противника? Просто расстрелять, не тратя времени?
Но Маунг был уверен, что этого не произойдет.
Он полулежал, утопая в дремотной слабости, когда голоса Морески и второго пилота, по десятому разу обсуждавших чудеса в решете, рояли в кустах и тому подобное, стихли, и устав вновь был нарушен. «Лакки пришел», – ощущая достойную Белой Тары любовь ко всему миру, подумал Маунг.
– Ого! – сказал сержант. Кхин, не размыкая век, представил, как тот, осклабившись по обыкновению, читает показания сканеров через голову Морески, и Алеку даже в голову не приходит одернуть Лэнгсона, тем более – выставить из рубки… Маунг почти улыбнулся, услыхав знакомый звук: Лакки грыз морковь.
– Сейчас очередное внеплановое закончится, – жизнерадостно сообщил Патрик. Он тоже был преисполнен симпатии к бытию в целом, включая морковку и сержантов.
– Ну-ну, – одобрил Лакки.
«А ведь он не удивлен, – подумал Маунг, – он и ждал чего-то подобного, похоже…»
Неожиданно первый пилот понял, что сам – тоже ждал. Несколько минут он чувствовал себя странно и нехорошо, а потом пришли безмятежная уверенность и покой. Увидев на экранах флагман Луговского, Кхин почувствовал облегчение и усталость, но не изумление, как второй или Морески. Маунг думал о загадках человеческой психики, когда сканирование завершилось и координаты стали точнее.
Морески присвистнул.
Любопытство пересилило: Кхин открыл глаза, но первым делом все же глянул на сержанта. У Лакки был вид вернувшегося с приключений кота: дикий, но довольный.
– Ite, missa est, – сказал Джек Лэнгсон, глядясь в экран, и тем же тоном священника, отпускающего грехи, закончил, – идите нахрен, дети мои.
«Большая свита» меняла строй. Сканеры зафиксировали самое начало перегруппировки, но и по этим данным становилось ясно: ррит уходят.
Уходят, даже не выстрелив.
– Ну вот, – обиделся Лакки. – Сваливают… Очко взыграло. А я ожерелье хотел!
– Какое ожерелье? – изумился Морески.
– Т’нерхмино, – объяснил сержант, ухмыляясь. – Форменное ожерелье командующего армией. За него знаешь сколько денег бы отвалили!
Морески закрыл глаза и помотал головой, не в силах определить словом как Джека, так и джеково отношение к миру.
Приближался «AncientSun».
В медотсеке, в полной темноте сидела Айфиджениа Никас, обняв гитару. Молча, неподвижно, в предельной усталости, и с одной стороны от нее был человек всего с половиной жизни, а с другой – человек, который уже умер.
Струйка крови побежала из левой ноздри. Почти тотчас – из правой. Айфиджениа знала по опыту: после игры на ТЕХ струнах кровотечение могло продлиться много часов. Если без медикаментов. Поэтому нужно встать и затампонировать ноздри, и выпить кровоостанавливающего… Выше сил было даже поднять руку и вытереть ручеек, капающий на обечайку гитары.
Собраться. Положить гитару на пол. Прилечь. На пять минут. Потом встать и пойти за таблеткой. По пути проведать Тери. Только потом лечь… глаза закрывались, на разум ступала тьма, черные капли стекали по лазерным наклейкам на передней деке. Ифе, чудом сохраняя равновесие, сидела – с полуоткрытым окровавленным ртом, в глубоком обмороке.
Она пела жизнь и спела ее.
Глава пятая. Райские птицы
– Ты чего? – прошептал Майк, сгорбившись над девичьим плечом.
Он не кинулся сразу вслед за Лилен; Майк был шокирован, растерян, испуган, но с самого рождения внешние события касались его сознания только вскользь; перехватить дыхание и стиснуть сердце когтями могло лишь чувство, родившееся в самом Майке. Вдохновение, ярость, любовь.
Проще говоря, Макферсон отличался изрядной толстокожестью.
Удивительно, как быстро Лилен поверила в самое худшее. Он подумал, что сам на ее месте сначала попытался бы разбудить, прощупать пульс, проверить зрачки на реакцию… у местера Вольфа, конечно, потому что на местре Вольф биопластик, а он не считает нужным отделяться от кожи еще спустя три часа после смерти.
Но Лилен рухнула разом в самую черную уверенность. Майк не знал, почему. Не знал, отчего так сразу и безоговорочно поверил. Что с этим делать, тоже не знал; он оказывался хорошим психологом там, где речь шла о достоверности актерской игры и теоретических выкладках, но за пределами игр был беспомощен.
Мучила неловкость. Майк очень любил Лилен, но не мог разделить ее чувства и не мог отстраниться, оставив с ними наедине. Он уважал старших Вольфов с тех пор, как впервые о них услышал, и успел проникнуться к ним симпатией – но родителями они приходились Лилен.
Человеческая смерть вообще не вызывала у Майка сильных эмоций. Таким уж он уродился: у него отняли одни дары, чтобы заменить другими.
Лилен сидела на земле. Волосы закрывали лицо, падали на сложенные руки, и Майк ненавидел себя за то, что даже сейчас видит кадр.
– Ты чего? – повторил он и, не находя других слов, спросил: – Что значит – Нитокрис?
– Сам увидишь, – бесстрастно ответила Лилен. И вдруг заорала, – она должна была знать! Она не могла не знать! Это она допустила!
Майк обнял девушку – торопливо, бережно, словно нервного зверька, и Лилен чуть не отшвырнула его, резко вскочив. Обернулась в сторону пляжа.
– Проснулась, – яростно прошипела она. – Куда она смотрела?!
Майк моргал. Мало не видеть, он даже ничего не слышал.
Нитокрис, если и приближалась, то приближалась бесшумно.
– Ну ладно, – почти спокойно сказала Лилен. – Час так час. – И, косо глянув на спутника, пояснила, – они спали. Проснулись, и теперь она кормит мелюзгу. Это для нее важнее.
– Нитокрис – Великая Мать? – трепеща, осмелился переспросить Майк.
– Где ты этой ерунды нахватался? – буркнула Лилен. – Самка и самка. Старая. А вот где Малыш? Он-то где был? Где Малыш?!
«Откуда ты знаешь, что делает Великая Мать?» – прыгнуло Майку на язык, но он, давясь любопытством, проглотил вопрос.
– А где он обычно бывает?
– Бегает, – неопределенно повела рукой девушка.
– Он мог далеко убежать?
– Только за кем-то.
– А ты не можешь его почувствовать? Как экстрим-оператор?
– Я же не мама!
– А следов нет?
– Мы их затоптали.
– Ну что ж, – со вздохом сказал Майк. – Остается поступить глупо. – И завопил во всю глотку: – Малыш!!
Лилен подпрыгнула.
Она услышала. Проклятый Майк, сообразивший поступить глупо. «Я просто одурела», – ревниво подумала Лилен, точно кто-то уличал ее в тупоумии.
Малыш звал. Уже давно. Звал хоть кого-нибудь, умоляя, жалуясь, плача – инстинкт гласил, что на этот зов, разъяренная, явится мать рода во главе своих мужей и детей; но единственная принцесса этого дракона никогда не могла защитить его, а теперь не могла и утешить…
Лилен зачарованно побрела к нему.
В дом.
В залу, где с вечера сидел Дитрих Вольф, где сох ковер, на который Янина выронила полную чашку чая, а дисплей мерцал фотографиями цветов и скал.
Майк шагнул следом, неловкий, сопящий и ничтожный. Лилен спиной чувствовала, что режиссер думает, и думает не просто так – анализирует, собирает детали в паззл, решает задачу; она одновременно была благодарна ему за это и ненавидела его. В глубине души казалось противоестественным искать решение: его надо было почуять. Она чуяла – горлом, диафрагмой, маткой – но решить не могла.
Потом она увидела нукту.
Малыш вышел, постоял, глядя на нее, и пошатнулся. Майку невдомек, а Лилен не могла не заметить этого.
Ей вдруг стало так страшно, что потянуло лечь наземь и сжаться, обнять колени, в позе эмбриона… эмбриона-без-утробы, рыхлого комочка, которому можно только умереть. Совсем, ужасно одна, в комнате, где лежат два мертвых человека, и эти тела когда-то были ее родителями, и даже Малыш, неуязвимый, невероятно опасный боец, идет и плачет по-своему, тихо, Майку ни за что не услышать, а у нее болит голова от этого плача…
Нет-нет-нет. Ну пожалуйста.
Лилен открыла глаза.
– Надо вызвать полицию, – сказал Майк.
Дальнейшее проходило мимо нее. Майк отвел ее в прихожую, усадил на стул, сказав, что все сделает сам. Позвонил в Джеймсон, в полицейский участок. Побежал по соседским домам. Вернулся. Ушел снова, деловитый, быстро соображающий, уверенный. Лилен отрешенно думала, что только Майк, для которого кино было жизнью, а жизнь – кино, мог спокойно заниматься чем-то рядом с двумя… двумя бывшими живыми людьми…
Он забыл закрыть дверь в залу. Лилен боялась повернуть голову. Увидеть.
– Ребята?
«Тетя Анжела».
Та вошла, оглядываясь с озадаченным видом. Лилен смотрела тупо, сложив руки на коленях, как кукла.
– Что случилось?
– Тетя Анжела, – вырвалось невольно. – А ты не умерла?
Уже начинало казаться, что на всем свете остались только она и Майк. Лилен не видела, какими глазами уставилась на нее Анжела.
– Вы тут вопили… – наконец, выговорила та заготовленную фразу.
– Ну да, – сказала Лилен. – Мама умерла. Папа тоже. Малыш лежит и дохнет. Майк думает. Нитокрис обещала прийти. Я уже совсем не знаю.
Анжела долго молчала. Потом опустилась на корточки и заглянула ей в лицо.
– Лили, – сказала она, – с тобой все в порядке?
Лилен хихикнула.
– Что значит – умерли?
– А что это еще может значить?
– Оба?
Лилен молчала.
– Одновременно?
– Откуда я знаю…
В дверном проеме обнаружился Майк.
– Местра Мариненко, – бодро начал он, и Анжела приложила палец к губам.
– Местра Анжела, – шепнула она. – Потише.
– Не трогайте ее, – с профессиональными интонациями посоветовал Майк. – Шок.
Анжела смерила его тяжелым взглядом. Они вместе прошли в залу, и Майк тихо, скоро отвечал на ее вопросы. Голоса сливались в неровный гул. Лилен сомкнула веки. Во рту было сухо и вязко. Что-то дрожало в животе, и сердце болело…
– Лилен… Лилен! – Анжела грубо трясла ее, ухватив за плечи, – да очнись же! Вставай. Пойдем на кухню, я сделаю что-нибудь поесть, кофе, чаю сладкого… В доме есть шоколад? Майкл, помнишь, где мой дом? Иди смело, дверь не заперта, найди в столовой коробку конфет!
– Зачем? – тупо сказала Лилен.
– Ты должна прийти в себя, – отозвалась Анжела уже из коридора. – Прямо сейчас.
– Зачем?
– Понимаешь, – спокойно сказала ксенолог терранского питомника, – нужно поговорить с Малышом. Для начала. А кроме тебя это теперь сделать некому.
Лилен сидела, вяло жуя. Вкуса у еды не было, и проталкивалась в горло она с усилием, как картонная. Майк сидел напротив, смотрел блестящими глазами, часто моргал и с явным усилием думал, что сказать. Не находил.
Анжела стояла у дверей кухни, словно отгораживая собой то, что было вне этих четырех стен. Руки скрещены на груди, взгляд сух и сумрачен.
Они двое были живые. Жизнью веяло, точно ветерком в прогорклой, застоявшейся духоте, и Лилен чувствовала, как приходит в себя. Этого не хотелось. Так скоро. Нечестно. Она еще не оплакала, не отстрадала…
– Для начала, – вдруг сказала она, заставив Майка вздрогнуть, а Анжелу – податься вперед. – А что потом?
– Потом ты посмотришь на маму, папу и мамин биопластик и попробуешь что-нибудь почувствовать, – деревянным голосом ответила ксенолог.
– Я не могу.
– Почему.
– Потому.
– Ты должна. Ты сможешь найти то, чего не найдет никакая полиция.
– Отстаньте от меня все.
– Возьми себя в руки.
– Не хочу.
Анжела шагнула вперед и дала ей пощечину.
– Ну да, – совершенно равнодушно сказала Лилен. Помолчала и добавила, – Пусть Нитокрис ищет. Я переведу.
…она шагала в полосе прибоя. Волны, набегая одна за одной, сглаживали ее следы. Старейшая самка терранского питомника, Великая Мать, высидевшая и вскормившая сотни единиц вооружения, отзывалась на мольбу приемной дочери. Без торопливости, ибо у нее были другие срочные дела;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Укололась? – хмыкнул Эванс. Ни у кого в голове не укладывалось, что на утыканном шипами драконе можно с комфортом сидеть.
– Иди на… – сказала Венди. – Фафнир чего-то учуял.
– Так он же как сидел так и сидит.
– Ему велено – он сидит.
– Откуда ты знаешь, какие у него мысли?
– Я оператор, кретин, – выдохнула Венди и согнулась в три погибели, поправляя шнуровку на икрах. Фафнир поднял голову: тихо засвистел, застучал хвостом по стене. – Знаю. Драконы мыслями разговаривают.
– А чего он свистит тогда? – не унимался Эванс.
– От страха.
– Что, уже абордаж? – почти без напряжения спросил Крайс.
Оператор дернула плечом.
– Фафнир драки не боится. И о стыковке докладывал бы компьютер.
– А чего тогда?
Венди замерла, прислушиваясь то ли к тишине, то ли к мыслям дракона.
– Хрень какая-то происходит, – наконец, сказала она.
Смотри сейчас кто-то на майора Никас, увидел бы малорослую женщину тридцати двух лет отроду, которая за три часа до смерти решила спеть под гитару. В одиночестве, не считая общества спящего и мертвеца. Почти в темноте: в медотсеке светятся лишь несколько мониторов.
В рубке Кхина выгибает дугой, но до этого никому нет дела. Морески и О’Доннелл неотрывно пялятся на экраны – там стараниями техников готовность двигателей к запуску колеблется от двух с половиной до четырех процентов.
Лакки в коридоре сползает по стенке.
Так грустно, так страшно, так зябко – Тери спит на тонкой радужной пелене, затянувшей поверхность небытия, капитан Ано смотрит на мальчика удивленными глазами – снизу, и на бескровное лицо его падает ледяная радуга…
Светят звезды.
Соловьиные долины далеко.
Проливают с неба зимы молоко.
Нетекучая вода –
реки сахарного льда
засыпают в колыбелях облаков…
Здесь тихо, здесь хорошо, и кажется, что певунья плутает без цели, выйдя к побережью Моря Нежности из страха и тьмы, но это не так – она знает, куда идет, что ищет, ей нужно подкрутить колок басовой струны и выправить строй.
Неописуемо далеко, под огненным рассветом Кадары, мира царствующего, владыка войны Р’харта нетерпеливо встряхивает гривой, заплетенной в тридцать семь кос. Он ожидает, когда установится связь с «Йиррма Ш’райрой», флагманом его драгоценности, его правого сердца и «второго лезвия», Т’нерхмы. Со связью разлад, и гнев томит главное сердце владыки, но в левом сердце его радость битв, а в правом – любовь, и потому он счастлив, как может быть счастлив воин.
Он вспоминает узор на доспехе Т’нерхмы – там герои легенд, Ш’райра и Л’йартха, сплетенные в поединке наполовину смертоубийственном, наполовину страстном; нет краше доспеха, нет краше его обладателя… и х’манки смешны владыке, и веселой игрой будет сражение у Ррит Айар, которую по глупости своей они нарекли Третьей Террой.
«Ймерх Ц’йирхта», собственный корабль владыки, ждет на орбите. Великолепнейший из великолепных, названный именем верховного бога мужчин, он достоин рук Р’харты, он прекрасен, как все, что окружает вождя воинов, и все же он – непарный клинок. Достаточно «Йиррма» cо свитой охотился на суденышки х’манков, достаточно времени «второе лезвие» провел вдалеке. Пора стягивать войско для радости. Даже ничтожный ирхпа рассвирепеет, если умело его дразнить; мягкотелые х’манки в неистовстве, они рвутся к Айар большой стаей, и встреча обещает быть жаркой.
Т’нерхма нужен ему там.
«Отпускают в небо лучшую из звезд…» – шепчет слабая жалкая х’манка в полутьме медотсека, в маленьком уязвимом суденышке, трогая струну, и другую, и третью, роняя слова, как перья: «Поднимайся и сияй…»
В глазах темнеет, но Айфиджениа улыбается, допевая последние строки. Она слышит, как по-новому звучит мир.
Ей нравится эта песня.
…и наперерез се-ренкхре, отгораживая собой едва живую ракетоноску, на крейсерской скорости идет «AncientSun», прекрасный, как заря и любовь, первый из десяти близнецов-Тодесстернов, – сорвавшийся с лунных верфей, как с ветвей, еще незаконченный, достраиваясь на ходу, он идет! корабли сопровождения идут за ним, и перед ним, и по четыре стороны от него, ярая стая, ощеренная установками сверхсветового огня, и титанические мобильные доки, и вихри искр-истребителей. Сама Победа прокладывает ему курс.
«…Древнее Солнце!» – выкрикивает Ифе безмолвно, одними нервами, пересохшие губы не слушаются ее, но это уже неважно, потому что – все, она сделала все, что могла…
Адмирал Луговский ведет Первый ударный флот.
Морески уронил челюсть.
О’Доннелл сказал что-то на родном языке.
Маунг Кхин зажмурился и потер лоб. Его точно придавило сверху чем-то большим и тяжелым, но мягким: изнеможение и уют. Даже по сторонам смотреть не хотелось. Встать удалось бы лишь ценой сверхчеловеческих усилий. Впрочем, вставать Кхин и не собирался. Мысли по-прежнему текли быстро и ясно: судя по курсу Первого флота, ремонтникам не составит труда поймать «Миннесоту» в грависеть и отправить в один из доков. Действий пилотов не потребуется еще несколько часов.
Опасность оставалась. Что мешало ррит атаковать ракетоносец, невзирая на приближение более мощного, опасного и достойного противника? Просто расстрелять, не тратя времени?
Но Маунг был уверен, что этого не произойдет.
Он полулежал, утопая в дремотной слабости, когда голоса Морески и второго пилота, по десятому разу обсуждавших чудеса в решете, рояли в кустах и тому подобное, стихли, и устав вновь был нарушен. «Лакки пришел», – ощущая достойную Белой Тары любовь ко всему миру, подумал Маунг.
– Ого! – сказал сержант. Кхин, не размыкая век, представил, как тот, осклабившись по обыкновению, читает показания сканеров через голову Морески, и Алеку даже в голову не приходит одернуть Лэнгсона, тем более – выставить из рубки… Маунг почти улыбнулся, услыхав знакомый звук: Лакки грыз морковь.
– Сейчас очередное внеплановое закончится, – жизнерадостно сообщил Патрик. Он тоже был преисполнен симпатии к бытию в целом, включая морковку и сержантов.
– Ну-ну, – одобрил Лакки.
«А ведь он не удивлен, – подумал Маунг, – он и ждал чего-то подобного, похоже…»
Неожиданно первый пилот понял, что сам – тоже ждал. Несколько минут он чувствовал себя странно и нехорошо, а потом пришли безмятежная уверенность и покой. Увидев на экранах флагман Луговского, Кхин почувствовал облегчение и усталость, но не изумление, как второй или Морески. Маунг думал о загадках человеческой психики, когда сканирование завершилось и координаты стали точнее.
Морески присвистнул.
Любопытство пересилило: Кхин открыл глаза, но первым делом все же глянул на сержанта. У Лакки был вид вернувшегося с приключений кота: дикий, но довольный.
– Ite, missa est, – сказал Джек Лэнгсон, глядясь в экран, и тем же тоном священника, отпускающего грехи, закончил, – идите нахрен, дети мои.
«Большая свита» меняла строй. Сканеры зафиксировали самое начало перегруппировки, но и по этим данным становилось ясно: ррит уходят.
Уходят, даже не выстрелив.
– Ну вот, – обиделся Лакки. – Сваливают… Очко взыграло. А я ожерелье хотел!
– Какое ожерелье? – изумился Морески.
– Т’нерхмино, – объяснил сержант, ухмыляясь. – Форменное ожерелье командующего армией. За него знаешь сколько денег бы отвалили!
Морески закрыл глаза и помотал головой, не в силах определить словом как Джека, так и джеково отношение к миру.
Приближался «AncientSun».
В медотсеке, в полной темноте сидела Айфиджениа Никас, обняв гитару. Молча, неподвижно, в предельной усталости, и с одной стороны от нее был человек всего с половиной жизни, а с другой – человек, который уже умер.
Струйка крови побежала из левой ноздри. Почти тотчас – из правой. Айфиджениа знала по опыту: после игры на ТЕХ струнах кровотечение могло продлиться много часов. Если без медикаментов. Поэтому нужно встать и затампонировать ноздри, и выпить кровоостанавливающего… Выше сил было даже поднять руку и вытереть ручеек, капающий на обечайку гитары.
Собраться. Положить гитару на пол. Прилечь. На пять минут. Потом встать и пойти за таблеткой. По пути проведать Тери. Только потом лечь… глаза закрывались, на разум ступала тьма, черные капли стекали по лазерным наклейкам на передней деке. Ифе, чудом сохраняя равновесие, сидела – с полуоткрытым окровавленным ртом, в глубоком обмороке.
Она пела жизнь и спела ее.
Глава пятая. Райские птицы
– Ты чего? – прошептал Майк, сгорбившись над девичьим плечом.
Он не кинулся сразу вслед за Лилен; Майк был шокирован, растерян, испуган, но с самого рождения внешние события касались его сознания только вскользь; перехватить дыхание и стиснуть сердце когтями могло лишь чувство, родившееся в самом Майке. Вдохновение, ярость, любовь.
Проще говоря, Макферсон отличался изрядной толстокожестью.
Удивительно, как быстро Лилен поверила в самое худшее. Он подумал, что сам на ее месте сначала попытался бы разбудить, прощупать пульс, проверить зрачки на реакцию… у местера Вольфа, конечно, потому что на местре Вольф биопластик, а он не считает нужным отделяться от кожи еще спустя три часа после смерти.
Но Лилен рухнула разом в самую черную уверенность. Майк не знал, почему. Не знал, отчего так сразу и безоговорочно поверил. Что с этим делать, тоже не знал; он оказывался хорошим психологом там, где речь шла о достоверности актерской игры и теоретических выкладках, но за пределами игр был беспомощен.
Мучила неловкость. Майк очень любил Лилен, но не мог разделить ее чувства и не мог отстраниться, оставив с ними наедине. Он уважал старших Вольфов с тех пор, как впервые о них услышал, и успел проникнуться к ним симпатией – но родителями они приходились Лилен.
Человеческая смерть вообще не вызывала у Майка сильных эмоций. Таким уж он уродился: у него отняли одни дары, чтобы заменить другими.
Лилен сидела на земле. Волосы закрывали лицо, падали на сложенные руки, и Майк ненавидел себя за то, что даже сейчас видит кадр.
– Ты чего? – повторил он и, не находя других слов, спросил: – Что значит – Нитокрис?
– Сам увидишь, – бесстрастно ответила Лилен. И вдруг заорала, – она должна была знать! Она не могла не знать! Это она допустила!
Майк обнял девушку – торопливо, бережно, словно нервного зверька, и Лилен чуть не отшвырнула его, резко вскочив. Обернулась в сторону пляжа.
– Проснулась, – яростно прошипела она. – Куда она смотрела?!
Майк моргал. Мало не видеть, он даже ничего не слышал.
Нитокрис, если и приближалась, то приближалась бесшумно.
– Ну ладно, – почти спокойно сказала Лилен. – Час так час. – И, косо глянув на спутника, пояснила, – они спали. Проснулись, и теперь она кормит мелюзгу. Это для нее важнее.
– Нитокрис – Великая Мать? – трепеща, осмелился переспросить Майк.
– Где ты этой ерунды нахватался? – буркнула Лилен. – Самка и самка. Старая. А вот где Малыш? Он-то где был? Где Малыш?!
«Откуда ты знаешь, что делает Великая Мать?» – прыгнуло Майку на язык, но он, давясь любопытством, проглотил вопрос.
– А где он обычно бывает?
– Бегает, – неопределенно повела рукой девушка.
– Он мог далеко убежать?
– Только за кем-то.
– А ты не можешь его почувствовать? Как экстрим-оператор?
– Я же не мама!
– А следов нет?
– Мы их затоптали.
– Ну что ж, – со вздохом сказал Майк. – Остается поступить глупо. – И завопил во всю глотку: – Малыш!!
Лилен подпрыгнула.
Она услышала. Проклятый Майк, сообразивший поступить глупо. «Я просто одурела», – ревниво подумала Лилен, точно кто-то уличал ее в тупоумии.
Малыш звал. Уже давно. Звал хоть кого-нибудь, умоляя, жалуясь, плача – инстинкт гласил, что на этот зов, разъяренная, явится мать рода во главе своих мужей и детей; но единственная принцесса этого дракона никогда не могла защитить его, а теперь не могла и утешить…
Лилен зачарованно побрела к нему.
В дом.
В залу, где с вечера сидел Дитрих Вольф, где сох ковер, на который Янина выронила полную чашку чая, а дисплей мерцал фотографиями цветов и скал.
Майк шагнул следом, неловкий, сопящий и ничтожный. Лилен спиной чувствовала, что режиссер думает, и думает не просто так – анализирует, собирает детали в паззл, решает задачу; она одновременно была благодарна ему за это и ненавидела его. В глубине души казалось противоестественным искать решение: его надо было почуять. Она чуяла – горлом, диафрагмой, маткой – но решить не могла.
Потом она увидела нукту.
Малыш вышел, постоял, глядя на нее, и пошатнулся. Майку невдомек, а Лилен не могла не заметить этого.
Ей вдруг стало так страшно, что потянуло лечь наземь и сжаться, обнять колени, в позе эмбриона… эмбриона-без-утробы, рыхлого комочка, которому можно только умереть. Совсем, ужасно одна, в комнате, где лежат два мертвых человека, и эти тела когда-то были ее родителями, и даже Малыш, неуязвимый, невероятно опасный боец, идет и плачет по-своему, тихо, Майку ни за что не услышать, а у нее болит голова от этого плача…
Нет-нет-нет. Ну пожалуйста.
Лилен открыла глаза.
– Надо вызвать полицию, – сказал Майк.
Дальнейшее проходило мимо нее. Майк отвел ее в прихожую, усадил на стул, сказав, что все сделает сам. Позвонил в Джеймсон, в полицейский участок. Побежал по соседским домам. Вернулся. Ушел снова, деловитый, быстро соображающий, уверенный. Лилен отрешенно думала, что только Майк, для которого кино было жизнью, а жизнь – кино, мог спокойно заниматься чем-то рядом с двумя… двумя бывшими живыми людьми…
Он забыл закрыть дверь в залу. Лилен боялась повернуть голову. Увидеть.
– Ребята?
«Тетя Анжела».
Та вошла, оглядываясь с озадаченным видом. Лилен смотрела тупо, сложив руки на коленях, как кукла.
– Что случилось?
– Тетя Анжела, – вырвалось невольно. – А ты не умерла?
Уже начинало казаться, что на всем свете остались только она и Майк. Лилен не видела, какими глазами уставилась на нее Анжела.
– Вы тут вопили… – наконец, выговорила та заготовленную фразу.
– Ну да, – сказала Лилен. – Мама умерла. Папа тоже. Малыш лежит и дохнет. Майк думает. Нитокрис обещала прийти. Я уже совсем не знаю.
Анжела долго молчала. Потом опустилась на корточки и заглянула ей в лицо.
– Лили, – сказала она, – с тобой все в порядке?
Лилен хихикнула.
– Что значит – умерли?
– А что это еще может значить?
– Оба?
Лилен молчала.
– Одновременно?
– Откуда я знаю…
В дверном проеме обнаружился Майк.
– Местра Мариненко, – бодро начал он, и Анжела приложила палец к губам.
– Местра Анжела, – шепнула она. – Потише.
– Не трогайте ее, – с профессиональными интонациями посоветовал Майк. – Шок.
Анжела смерила его тяжелым взглядом. Они вместе прошли в залу, и Майк тихо, скоро отвечал на ее вопросы. Голоса сливались в неровный гул. Лилен сомкнула веки. Во рту было сухо и вязко. Что-то дрожало в животе, и сердце болело…
– Лилен… Лилен! – Анжела грубо трясла ее, ухватив за плечи, – да очнись же! Вставай. Пойдем на кухню, я сделаю что-нибудь поесть, кофе, чаю сладкого… В доме есть шоколад? Майкл, помнишь, где мой дом? Иди смело, дверь не заперта, найди в столовой коробку конфет!
– Зачем? – тупо сказала Лилен.
– Ты должна прийти в себя, – отозвалась Анжела уже из коридора. – Прямо сейчас.
– Зачем?
– Понимаешь, – спокойно сказала ксенолог терранского питомника, – нужно поговорить с Малышом. Для начала. А кроме тебя это теперь сделать некому.
Лилен сидела, вяло жуя. Вкуса у еды не было, и проталкивалась в горло она с усилием, как картонная. Майк сидел напротив, смотрел блестящими глазами, часто моргал и с явным усилием думал, что сказать. Не находил.
Анжела стояла у дверей кухни, словно отгораживая собой то, что было вне этих четырех стен. Руки скрещены на груди, взгляд сух и сумрачен.
Они двое были живые. Жизнью веяло, точно ветерком в прогорклой, застоявшейся духоте, и Лилен чувствовала, как приходит в себя. Этого не хотелось. Так скоро. Нечестно. Она еще не оплакала, не отстрадала…
– Для начала, – вдруг сказала она, заставив Майка вздрогнуть, а Анжелу – податься вперед. – А что потом?
– Потом ты посмотришь на маму, папу и мамин биопластик и попробуешь что-нибудь почувствовать, – деревянным голосом ответила ксенолог.
– Я не могу.
– Почему.
– Потому.
– Ты должна. Ты сможешь найти то, чего не найдет никакая полиция.
– Отстаньте от меня все.
– Возьми себя в руки.
– Не хочу.
Анжела шагнула вперед и дала ей пощечину.
– Ну да, – совершенно равнодушно сказала Лилен. Помолчала и добавила, – Пусть Нитокрис ищет. Я переведу.
…она шагала в полосе прибоя. Волны, набегая одна за одной, сглаживали ее следы. Старейшая самка терранского питомника, Великая Мать, высидевшая и вскормившая сотни единиц вооружения, отзывалась на мольбу приемной дочери. Без торопливости, ибо у нее были другие срочные дела;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56