Прежде чем продолжить, он ждал от меня подтверждения. Половина японской разговорной практики – знать в точности, когда и как помычать в ответ, чтобы говорящему было спокойно. Однако я просто кивнул. У меня день не задался с самого утра, так что плевать я хотел, спокойно Накодо или нет.
– Безусловно, мы с её матерью воспитывались не на таких идеях, – наконец продолжил он. – Вряд ли мы думали о том, чтобы найти себя. Даже сейчас мне сложно понять точное значение этого термина. Но я знаю, что молодежь теперь другая. Весь мир другой. И я помню, каково это – быть молодым.
Тут он еще раз тяжко вздохнул. Взгляд стал рассеянным, и через секунду Накодо закончил:
– Вообще-то не совсем так. Иногда у меня ощущение, что мои воспоминания – из чужой жизни. Странно, не правда ли? Господин Чака, вы помните, каково это – быть молодым?
– Ну да, наверное. Прямо как сейчас, только еще больше.
– Ммм-да, – пробурчал Накодо.
Он задумался на секунду, потом встал из-за стола и начал мерить комнату шагами. Он говорил, а я смотрел на него. Да, у пего нету властного стиля, как у хозяев мульти-миллионных домов, но вот от собственного голоса он тащится, как все большие шишки.
– Время уходит, забирая с собой столь многое, – говорил Накодо, сцепив руки за спиной. – Молодые становятся взрослее, взрослые стареют, старики умирают. Лепестки вишни осыпаются, снова расцветают и снова осыпаются. Строят и сносят здания, на их месте возводят новые здания. Одно за другим, и наконец уже не узнать улицу, на которой рос. Старые обычаи просто перестают существовать, как и люди, которые их соблюдали. Как бегущие облака. Говорят, что времени подвластно все, что даже воспоминания меняются. Но я думаю – правда ли это? Неужели ничто не остается прежним? Неужели перемены – единственное, что неизменно?
– Если вы притащили меня сюда отвечать на такие вопросы, я вас жутко разочарую.
На секунду Накодо просто застыл, весь в своих мыслях. Потом кивнул и медленно пошел обратно к столу. Сел, положив сцепленные руки на стол.
– Простите меня. В последнее время то и дело впадаю в такую сентиментальность. В общем, я просто хотел сказать, что жизнь сегодня, наверное, совсем другая. Для молодых людей.
По-моему, эта мысль была ему не по вкусу.
– Короче говоря, когда Миюки исполнилось двадцать, я разрешил ей покинуть дом. Найти квартиру и гоняться за этой мечтой «найти себя». – Он глубоко вздохнул и потемнел лицом. – Я пожалел об этом своем решении. К счастью, по моей просьбе кое-кто за ней приглядывал. Отчеты этих людей были очень тревожными. В самом деле, очень. Я приказал Миюки вернуться домой. Когда я объяснил ей почему, она обвинила меня в том, что я за ней шпионю.
– Вроде так оно и было.
– Ради ее же безопасности. Есть масса причин, по которым человек с моим положением сочтет такие предосторожности необходимыми.
– Все может быть, – сказал я. – Но есть масса причин, по которым вашей дочке это могло встать поперек горла. Она молодая женщина, в самом соку. Может, хочет иметь шанс самой пройти по миру, без папочки, который вечно сопит над плечом. Посмотрите с этой стороны, тогда легко понять, чего она так хотела слинять от… ну, от всего этого.
Господин Накодо слегка скривился, потом опустил грустные очи долу.
– Я всегда завидовал способности иностранцев прямо выражать свои мысли.
– Я не хотел…
– Пожалуйста, не извиняйтесь. Искренность – это привилегия, которой мы, японцы, обладаем слишком редко. Но, господин Чака, боюсь, вы не понимаете. Моя дочь исчезла.
Вот оно, после всех хождений вокруг да около. Я все равно не въезжал, каким боком имею к этому отношение, но выпытывать не собирался. Когда возьмешь интервью у стольких людей, узнаешь, что чем меньше просишь, тем больше тебе дадут.
– Это случилось вчера, – сказал Накодо. – Я послал водителя забрать дочь из ее квартиры в Минами-Аояма, но Миюки там не оказалось. Потом, примерно в пять часов пополудни, как мне сообщили, у нес случился тяжелый эпилептический припадок в заведении, известном как «Патинко счастливой Бэнтэн». Зал рядом со станцией Уэно. В отчете говорится, что мужчина по имени Билли Чака позвонил в «скорую». Машина из больницы Токийского университета приехала через несколько минут. Медики положили мою дочь на носилки. Но не успели они дойти до машины, как Миюки проснулась. Команда «скорой» сказала, что, едва они вынесли Миюки на улицу, она просто развязалась, спрыгнула с носилок и убежала. С тех пор ее никто не видел.
– Это была ваша дочь?
– Была. И есть. Миюки, моя дочь.
Я вспомнил, как Миюки лежала, а шарики патинко медленно катились по полу. Вокруг стояли шмели, девушка спала, Гомбэй с менеджером таращились на ее нижнее белье. И конечно, я вспомнил ее родинку.
– Вы видели этот ее припадок, правильно?
– Точно, – подтвердил я.
– Понятно, – протянул он, со вздохом кивая. – Скажите, с ней был еще кто-нибудь?
– Я никого не видел. Она сидела одна.
– Вы уверены? Я кивнул.
– Это подтверждает отчет моих людей, – сказал он. – И все же я надеялся, что вы видели с ней кого-нибудь до ее исчезновения.
– Что конкретно вы подразумеваете под «исчезновением»?
Накодо уставился на собственные пальцы.
– Она просто испарилась после инцидента в зале патинко. Бесследно, как говорится. Без единой зацепки. С тех пор ее нет.
– Но это было меньше суток назад.
– Тем не менее я беспокоюсь.
По-моему, парень держит дочурку на коротком поводке. Я бы понял, отчего он на ушах бегает, если бы девочке было пятнадцать или шестнадцать, но ей двадцать лет. По-моему, девочка не слишком жаждет вернуться к папочке. Побывав в доме Накодо, не могу ее винить.
– Это судороги вас так беспокоят? – спросил я.
– Отчасти. У нее нет врожденной склонности к эпилепсии и никогда не было судорог. Могу только догадываться, почему у нее случился приступ.
– А вы загляните в какой-нибудь зал патинко.
– Все же судороги – лишь один штрих в целом тревожной картины. Я беспокоюсь о ее безопасности и здоровье.
– А причины для этого есть?
– Причина в том, что я – ее отец, господин Чака.
– Господин Накодо, – начал я. – Вам это наверняка придется не по вкусу. Но я тут послушал все, что вы мне рассказали, и мне кажется, что ваша дочка не исчезла. Может, она просто дала деру.
Он задумался над моими словами или сделал вид, затем покачал головой.
– А может, дело в мальчике, – добавил я.
– У нее нет бойфренда. Мои люди уверили меня в этом.
– Тогда, значит, что-то вы темните. Вы сказали, что она уже попадала в переплет. Вот с этого места поподробнее можете?
Секунду он глядел мне в глаза, потом снова опустил взгляд. Зуб даю, что-то в вашей жизни не так, если вам нужны «люди», чтоб выяснить, есть ли у вашей дочери дружок. Накодо потряс головой, словно думал о том же. Он было заговорил, умолк, снова заговорил:
– Возможно, вы правы. Наверное, я слишком тороплюсь с выводами. Как многие родители. Уверен, Миюки может о себе позаботиться. Как вы говорите, ей девятнадцать…
– Двадцать.
Накодо глянул на меня озадаченно.
– Вы сказали, ей двадцать лет.
– Ах да, – ответил он. – Ив самом деле. Ей исполнилось двадцать пару месяцев назад. Видите, что со мной делают эти волнения. Я вдруг почувствовал себя ужасно глупо, что потревожил вас своими семейными проблемами. Слушаю себя и понимаю, что превратился в старую мямлю.
Не успел я вежливо возразить – дескать, он всего лишь кажется мямлей средних лет, – как Накодо уже встал, обошел стол и протянул мне руку:
– Господин Чака, простите за беспокойство. Я очень надеюсь, что вы меня понимаете.
Я ничего не понимал, но, вероятно, такое можно понять, только когда у тебя есть девятнадцати– или двадцатилетняя дочь. В общем, я встал и потряс ему руку, улыбаясь так, будто в мире самое важное – это Накодо с его хлопотами.
– Кстати, мне сказали, что вы пишете для журнала.
– Я журналист, – сказал я. – Журнал «Молодежь Азии».
– Признаю, что не имел удовольствия читать его.
– Он для молодежи. Для подростков.
– О? Должно быть, увлекательная работа.
Судя по его тону, он считал мою работу такой же увлекательной, как налоговый кодекс. Хотя, с другой стороны, он, видать, из тех, кто тащится от налогового кодекса. По-любому сцена скоренько превращалась в подобие тех свиданий, когда вы оба знаете, что поцелуя на ночь не будет, а вот симпатичная прощальная реплика никак не придумывается.
Накодо поскреб в затылке. Я разгладил несуществующие морщинки на брюках. Мы обменялись серией неуклюжих улыбок. Только я начал кланяться, как он снова протянул мне руку. Затем мы поменялись ролями и попробовали еще раз. А потом оба сдались.
– Был рад познакомиться с вами, господин Чака, – сказал он.
Судя по фотографиям, он был рад перезнакомиться с толпами народу, но все равно эта фраза у него получалась корявой.
– Мне жаль, что это не случилось при более мирных обстоятельствах. Вас немедленно отвезут обратно в гостиницу. Еще раз простите за беспокойство.
Он открыл передо мной дверь. Выйдя из комнаты, я уперся взглядом в картину в дальнем конце коридора. Я не заметил ее раньше, или ее просто не было видно с моего места в кабинете. Скорее второе, потому что такую картинку не проглядишь. Липовый Уорхол размером с рекламный Щит, пять одинаковых портретов Миюки в ярких тонах – флюоресцентно-оранжевый, неоново-синий, пенно-розовый. Лицо получилось не слишком похожим, но художник точно отразил ее главную черту. Родинка на холсте была размером с шар для боулинга.
– Кстати, – спросил я, – что это за человек в инвалидном кресле?
Накодо печально улыбнулся:
– Видимо, вы познакомились с моим отцом. Надеюсь, он вас не побеспокоил. Иногда с ним такое бывает.
– Да все в порядке.
– Среди самых старых людей в районе Минато он – четвертый. Так что мы, в общем, гордимся им. Однако видели бы вы его, когда он был помоложе. Такой сильный, гордый человек. Даже когда-то был красивым. – Накодо на секунду задумался, потом добавил: – Господин Чака, может, это прозвучит ненормально, но иногда мне кажется, что самое жестокое в жизни – это продолжать жить.
– Согласен, – сказал я. – И впрямь звучит ненормально.
Накодо скупо ухмыльнулся и дернул головой. К нам подошел дворецкий. Я хотел сказать Накодо, чтоб он не парился по поводу дочери, что наверняка она вернется, что обычно такие дела рассасываются сами собой и большинство детишек вырастает без проблем. Но не успел я открыть рот, как Накодо поблагодарил меня за любезность, развернулся и ушел по коридору. Я смотрел, как он, шаркая и сгорбившись, идет меж двух бронзовых львов, охраняющих холл, и радовался, что я – не миллионер с юной дочкой. А еще радовался, что я – не юная дочка папаши-миллионера. Не то чтобы я счастлив быть собой, но могло быть и хуже. Я бы мог быть Гомбэем.
5
ПРОФЕССОР КУДЗИМА
Вспомнив про Гомбэя, я решил, что не мешало бы проверить его историю о происхождении патинко. Вообще-то проверка фактов – страшная нудятина, и я легко мог бы сделать это по Интернету в Кливленде, но в Кливленде я не желал и вспоминать о патинко. С этой мыслью я велел водиле Накодо забыть про отель и отвезти меня в Канда-Дзимботё. Я хотел повидаться с профессором Кудзимой. Когда-то он преподавал историю в университете Нихон, а теперь у него был букинистический магазин.
Я познакомился с Кудзимой несколько лет назад, когда работал над статьей продвижение «Бездомным – айкидо». Правительство выделило денег на эту шарашку под названием «БА!», основанную на идее, что если научить бомжей айкидо, это даст им чувство собственного достоинства и дисциплину, нужные, чтобы жизнь у них снова наладилась. Но все пошло наперекосяк: по задворкам вспыхнули потасовки, и еще было несколько громких случаев, когда бомжи перетянули одеяло на себя, начистив рыла молодежным бандам в парке Ёёги. При подготовке к Кубку Мира копы устроили шмон в бомжевом городке в парке Синдзюку, началась свалка, и некоторым из токийских крутых полицейских поломали носы. Тут чиновники Кубка Мира ФИФА задались вопросом на миллион баксов: если токийские копы не могут приструнить кучку занюханных бомжей, живущих в картонных коробках, как же они рассчитывают контролировать пьяных вусмерть хулиганов, вооруженных сувенирными самурайскими мечами? Так накрылось медным тазом движение «Бездомным – айкидо».
В рамках статьи мне хотелось дать историческую справку о том, как Токио обращается со своими бездомными. Один из коллег порекомендовал мне Кудзиму, и мы с ним сразу поладили. Если такое с Кудзимой вообще реально. Завязать с ним разговор – все равно что с толкача завести подлодку, но уж если речь заходила об истории, Кудзима мог говорить часами.
Опять же, если эта история была не о нем самом. Закоренелый холостяк, Кудзима когда-то был восходящей звездой в университете Нихон, но потом внезапно ушел оттуда в самом расцвете, в тридцать шесть лет. Невероятное событие, учитывая, что уж если ты пустил корни в японском университете, там тебя разве что не цементируют. Когда я спросил Кудзиму, почему он ушел, он процедил только, что все было очень «сложно». Так что я связался с кое-какими источниками и раскопал, что Кудзиму «ушли» на пенсию раньше времени после скандала эндзё косай в 1989 году. Я не мог представить Кудзиму, ввязавшегося в «свидания за деньги» со студенточкой, но людские поступки вечно превосходят мое воображение. Да еще пример Эда научил меня, что кризис среднего возраста может буквально за несколько месяцев полностью изменить личность человека. Есть шанс, что я сам вдруг начну с ума сходить по гольфу, носить хаки и докеры и со страшной силой переться от фильмов Рона Говарда. Даже думать об этом страшно.
Водила подкинул меня до Ясукуни-дори – широкой улицы, идущей вверх по холму к храму Ясукуни. Этот памятник выстроили в честь японских жертв войны. В последние недели храм напропалую склоняли в международной прессе, так как японский премьер планировал официальный визит в храм, дабы выполнить предвыборное обещание. И Корея, и Китай заявили официальный протест японскому правительству, потому что в храме покоились останки казненных военных преступников класса А, ответственных за чудовищные зверства по всей Азии. Официальная реакция японского правительства была в общем такой же, как реакция на все щекотливые вопросы, относящиеся к войне: правительство хранило молчание, отделываясь расплывчатыми заявлениями о новом столетии сотрудничества всех азиатских наций.
По-моему, очень правильно, что книжный магазин профессора Кудзимы стоял в тени (. два ли не самого заметного в Токио напоминания об этой темной главе в истории нации. Сколько мы знакомы, Кудзима все время проводил исследования и писал книгу о городе времен войны. Его скандальное увольнение из университета практически гарантировало, что труд его жизни никогда не выйдет в свет, но Кудзиму это не остановило. Наверняка он работал над своей книгой и в тот момент, когда я, толкнув дверь, вошел в книжный магазин «Хапран».
Пробивая себе дорогу сквозь высокие кучи книг, наваленные в витрине, сквозь летучие пылинки, с улицы в глубину комнаты сочился неровный свет. Тут профессор Кудзима изучал некий таинственный фолиант размером с телефонный справочник. Его письменный стол служил, во-вторых, прилавком, в-третьих, картотекой и, в-четвертых, пожалуй, мусорной корзиной, так он был завален бумагами. Занимательное, должно быть, чтиво – меня Кудзима даже не заметил.
Судя по виду «Ханрана», люди сюда вообще нечасто заглядывают. Единственный свет шел с улицы, а в комнате витал некий дух, что роднит все бизнесы на грани банкротства в любой точке мира. Обреченность, банальный ежедневный фатум цифр, идущих не в ту графу. Только зайдешь в такое место, сразу настроение падает ниже плинтуса.
– Профессор Кудзима, – позвал я. – Сто лет не виделись.
Он дернул головой, раскрыл рот и пару секунд недоуменно пялился на меня своими щелочками, как будто не узнал.
– Билли Чака, – возвестил он.
– В яблочко. Как дела?
– Что вы тут делаете?
Я спросил его, здоровается ли он так со всеми покупателями, и он криво улыбнулся. Одна эта улыбка сказала мне о состоянии «Ханрана» больше, чем банковские документы. Кудзима чуть постарел и чуть подурнел, но по-настоящему поменялась только его шевелюра. Буйную серую гриву в стиле эйнштейновского хаоса выдрессировали и превратили в короткую, воспитанную, вполне респектабельную стрижку. Если б не поношенный вельветовый пиджак, вы бы по ошибке решили, что Кудзима – замначальника отдела в какой-нибудь компании из списков Токийской фондовой биржи.
Несколько минут мы потрепались о том о сем, причем я старательно избегал любых упоминаний университета Нихон. Кудзима был холост, всю жизнь прожил в Токио и клал на все, кроме истории, так что завести с ним светскую болтовню – та еще задача. Слава богу, трепотня описала полный круг, и Кудзима снова спросил, с чего это я к нему заявился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29