Кожаное кресло порвано в клочья, а его набивка свежевыпавшим снегом осела на полу.
Бум, ежик, бум.
Я обернулся на звук. В дальнем углу бухалось в стену инвалидное кресло. Стукнувшись, оно отъезжало на пару футов и снова въезжало в стену. В кресле торчал старикан, и при каждом ударе голова его подпрыгивала.
– Все в порядке? – окликнул я.
Нет ответа, да и вопрос тупой. Чтобы взглянуть поближе, я пересек комнату, размышляя, мертв ли старик Накодо. Кресло блокировала отломанная ножка письменного стола. Колеса секунду боролись с преградой, глохли и снова крутились вперед. Бум, ежик, бум. Подобравшись ближе, я понял, что старикан и вправду жив. Жив и вроде Цел. Он был закутан в то же черно-золотистое кимоно, и по-прежнему над морем ткани плавала лишь крошечная голова. В уголках рта запеклись белые крапинки.
– Что стряслось? – спросил я.
– Бэндзайтэн.
Вот и Человек в Белом называл то же имя.
– Бэндзайтэн, год Змеи, – изрек он хрипло, точно проклятие, и опять въехал в стену. Я щелкнул выключателем на кресле, и оно остановилось. Тут до меня дошло, что я так и сжимаю осколок, и я бросил его на пол, чтобы не пугать старика. Потом наклонился и откинул с дороги ножку стола. Старик Накодо глянул на меня снизу вверх, но. по-моему, он меня не видел. Взгляд его устремлялся в неизмеримую даль.
– Где ваш сын?
– Видел самолеты в голубом утреннем небе?
– Самолеты?
Он потряс головой и невнятно взмахнул рукой.
– Кто все это натворил? – спросил я.
– Каждую субботу мы обязаны проходить санитарную проверку.
– Что?
– Мы так страдаем от разных проверок. Каждый десятый день – расчетный. Не хватает даже на сухари.
– Слушайте, вы сейчас что-то про Бэндзайтэн сказали?
– Бэндзайтэн, – повторил он, кивая, словно до него наконец дошло. – Это всё монахи Храма Бэндзайтэн. Не мог я их остановить. А сейчас Бэндзайтэн исчезла, навсегда потеряна. И Храм с нею.
– Не понимаю.
– Лучшая работа – у командира, – согласился он. – Всегда верхом, туда или обратно.
– Здесь был Человек в Белом? Это все Боджанглз учинил?
– Встретимся у Ясукуни.
Вдруг из кимоно появилась его хрупкая левая рука, и кресло рывком двинулось. Снимки господина Накодо, раньше висевшие на стене, захрустели под колесами, когда старик умчался из комнаты, а следом за ним взметнулись облака рассыпавшейся набивки и клочки бумаги.
Я постоял еще секунду, размышляя, что же делать, и решил, что не хочу тусоваться здесь в тот момент, когда заявится Накодо и обнаружит, что его дом разнесли вдребезги. Пробираясь наружу, я, должно быть, в одном из темных коридоров свернул не туда, потому что в итоге очутился на заднем дворе. Несясь сломя голову по вымощенной тропинке к фасаду, я был так ослеплен солнцем, что заметил Накодо, лишь когда споткнулся о его вытянутую ногу.
Накодо лежал вниз лицом в мелком пруду: руки плавают на поверхности, голова и плечи в воде. Рядом с телом всплыл здоровенный белый карп с красными отметинами, махнул хвостом и скрылся в темных глубинах. Течение вяло шевелило волосы Накодо. Его прикид остался тем же: серый костюм, даже в субботу. Бюрократический эквивалент смерти во всеоружии, не иначе. Нагнувшись, я покрепче ухватился за костюм и потянул. Мертвый груз – и еще какой, но мне удалось вытянуть труп из пруда с карпами и перекатить на бок.
Из синих резиновых губ полилась вода. Лицо превратилось в бесформенный шмат серого теста, раздутого и блеклого, а кожа будто вот-вот соскользнет, чуть ее тронь. Искать пульс бесполезно, и так понятно, что чувак уже давно откинулся. На поверхности пруда танцевал солнечный свет, отражаясь в каплях воды на лице Накодо.
Стараясь не глядеть ему в лицо, я перевернул его и сунул туловище обратно в воду, точно как его обнаружил. На пиджаке, как раз между лопатками, я засек красное пятно, увидел, что оно коснулось воды и разошлось бледно-розовыми завитками. Я сообразил, что это моя кровь на пиджаке, и заметил трехдюймовый порез на ладони. Наверное, в доме слишком крепко ухватился за осколок.
Я вымыл руки в пруду, и к поверхности робко всплыли еще несколько красно-белых карпов – наверное, решили, что пришло время кормежки. Уверившись, что я не корм, они медленно уплыли, исчезнув на дальней стороне пруда. Я вытер руки о траву и снова вошел в дом.
Можно было бы вызвать копов по мобильному, который дала мне Афуро, но звонок засекут, а я не хотел впутывать нас в это дело. Мне потребовалась секунда, чтобы опять привыкнуть к темноте, но в этот раз я нашел кабинет, не особенно плутая. Старика Накодо на горизонте не было, и я прислушался, не шумит ли его инвалидное кресло, но так ничего и не услышал. Наконец я обнаружил телефон – он валялся на полу рядом с лампой. Подобрав его здоровой рукой, я набрал «119».
23
ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ УСОПШИХ
Когда я наконец выбрался наверх в Ниси-Адзабу, мутно-белые облака ужо продули схватку, и солнце, празднуя победу, жарило вовсю. В глаза мне стекал пот и затуманивал зрение, превращая весь мир в размытое отражение в комнате кривых зеркал. Тротуары задыхались от пешеходов, улицы под завязку набиты машинами, а сверкающие небоскребы кишели незнакомцами, занятыми делами, до которых мне и дела не было. Вдалеке завывали сирены, но причиной мог быть кто угодно. В этом мегаполисе каждую секунду случаются смерть и катастрофы. Надо было сказать диспетчеру, что спешить некуда, пусть отправят на место парочку копов и команду уборщиков, когда выдастся свободная минутка. В доме Накодо ничего срочного уже не было.
Повесив трубку, я отправился в ванную и нашел маленькое полотенце. Вытер кровь с трубки и обмотал полотенцем руку. Потом вышел из дома, перелез через стену и спустился с холма, по пути выбросив стеклянный осколок в кусты у испанского посольства. Ничего страшного я не натворил, но втолковать это копам – совсем другое дело. Конечно, старик Накодо может обо мне упомянуть, но сомневаюсь, что он умудрится четко сказать копам что-нибудь полезное. Наверняка в кабинете и, может, на трупе Накодо я оставил следы крови, но у полиции будет такая куча улик, что им работы надолго хватит. Я уже в Кливленд успею вернуться к тому времени, как они начнут анализировать разгром.
Я прошел через подземный переход длиной почти в милю, соединяющий Арк-Хиллз и Ниси-Адзабу. В конце концов, какой-нибудь таксист может припомнить, как рядом с местом преступления к нему в тачку залез кент с перевязанной рукой, а это лишний риск. Решив, что я уже достаточно далеко от Арк-Хиллз, я нашел стеклянную телефонную будку, она же духовка, вставил в автомат карточку сомнительной подлинности, которую купил у иранца в «Амэяёкотё», и набрал номер «Глаза Сыскаря». Про смерть Накодо скоро разнюхают, а мне нужно добраться до Ихары, прежде чем его паранойя взлетит до небес. Если звонить с мобильника Афуро, он взбесится еще больше.
– Моси-моси, – пропищала секретарша Ихары. Я назвался мистером Боджанглзом. Через секунду на линии появился сам Ихара.
– Это кто? – спросил он придушенным голосом.
– Не дрейфь. Просто решил, что ты не ответишь, если скажу, что это Билли Чака.
– Правильно решил.
– Мне нужна помощь.
– Иди к психиатру.
– Скажи мне, как звали жену Накодо. Китадзава или как там ее, ты еще говорил, что она утонула в реке Сумида.
– Скажи, что ты не по мобильному звонишь.
– Из автомата.
– И совета моего ты не послушался, – сказал Ихара. – Так я и думал. Но я тебе уже сказал – не втягивай меня в эту хренотень.
– Да ладно, Ихара, – заныл я. – Я же не секретные данные прошу. Если бы я хотел, мог бы в библиотеке ее некролог посмотреть.
– Отличная идея.
– Времени нет. Посмотришь сегодня новости – поймешь почему.
Ихара заворчал:
– Ладно, уговорил. Как найду, перезвоню.
– Я подожду.
Поворчав еще немного, Ихара оставил меня висеть на телефоне. Из трубки пиликала песня Луи Армстронга «Какой замечательный мир». Я распахнул дверь будки, чтобы впустить хоть немного воздуха, но это не помогло. Рубашка на мне вся промокла, а мозги чуть не кипели. Я смотрел, как щелкают оставшиеся на карточке минуты, а снаружи по тротуару сплошным потоком лениво вышагивали люди; они несли яркие сумки с покупками и жались поближе к зданиям и их спасительной тени. На другой стороне улицы деревянный полицейский с автоматическими руками направлял транспорт в объезд группы дорожных рабочих. Вечный карнавал цвета и движения, куда ни глянь.
– Ты еще тут? – спросил Ихара. Я утвердительно хмыкнул.
– Раскопал я твою информацию. Но пока я ее искал, посетила меня тревожная мысль. Я спросил себя: «Детектив Ихара, братан, а что „Глазу Сыскаря“ с этого обломится?»
– Ответ нашел?
– Решил, что сначала у тебя спрошу.
– Двадцать штук йен. Если хочешь.
– Хочу, – сказал Ихара. – А за спешку еще пятнадцать штук. Только дай мне номер своей кредитки, и я буду счастлив…
– Отправлю переводом.
– Отлично, – фыркнул Ихара. – Ее звали Амэ Китадзава.
«Амэ» означает «дождь», среди японок имя довольно распространенное. Да и фамилия тоже не сказать чтобы редкая.
– Где живут ее родители? – спросил я. – Мне нужен адрес.
– Об этом мы не договаривались.
– О доплате за спешку – тоже.
– Что ж, справедливо. Только за адрес я возьму с тебя еще десять штук, – сказал Ихара. – Итого выходит сорок пять тысяч йен. Лучше округлить до пятидесяти.
Я согласился, и он дал мне адрес в Янака, добавив, что это за станцией Ниппори, на холме, в старом районе у Храма Тэннодзи. Мне этот район был незнаком, так что Ихару я слушал внимательнее, чем обычно.
– Куда деньги слать, знаешь, – заключил Ихара. – И не тяни, потому что номер твоей кредитки мне и не нужен. Я по компьютеру могу все твои данные пробить – банковские счета, кредитки, все, что хочешь. Вообще-то прямо сейчас у меня на экране информация по твоим вкладам. Смешно, мне всегда казалось, что журналюги больше денег зашибают.
Я дал ему поржать напоследок, но ржач затянулся, так что я повесил трубку. Потом вытащил из автомата карточку, нацарапал на ней адрес семьи Китадзава и пошел к стоянке такси у выхода со станции Ниси-Адзабу. Быстрее было доехать до Ниппори на электричке, но, прежде чем нанести визит Китадзава, я собирался заскочить еще в одно место.
Пока мое такси пробивалось сквозь переполненные улицы, я старался вытолкнуть из головы образ господина Накодо, а тот упирался. Он просто застрял у меня мозгах, с озадаченной миной на распухшем сером лице, точно размышлял, с чего это кому-то понадобилось топить сто на его собственном заднем дворе.
Сидя в такси, я размышлял о том же.
МУЖЧИНА НА ФОТОГРАФИИ СКОРО ПРИСОЕДИНИТСЯ К НАМ.
По ходу дела Боджанглз все больше и больше смахивал на Человека в Белом, а значит, мне надо признать, что той ночью он и в самом деле посетил меня, что это не был странный припадочный глюк.
БЭНДЗАЙТЭН ГОВОРИТ, ЧТО К НАМ ПРИСОЕДИНЯТСЯ ЕЩЕ ДВОЕ.
То есть кто? Я? Афуро? Мы оба? Я так задумался, что не следил за дорогой, пока водила не остановился.
– Минутку, – сказал я. – Это разве не парк Уэно?
– Хай, со дэсу.
– Но я хотел попасть в Храм Бэндзайтэн.
– Хай, хай со дэсу.
Водила ткнул пальцем в окно. На другой стороне улицы бетонная лестница спускалась к тропинке, рассекающей надвое большой пруд, набитый под завязку цветами лотоса размером с открытый зонтик. В конце дорожки, едва видимое за деревьями, притулилось низкое здание.
– Но это разве не Храм Бэнтэн?
– Бэнтэн, Бэндзайтэн, одно и то же, – засмеялся таксист.
– В смысле одно и то же?
– Длинное имя, краткое имя. Бэндзайтэн, Бэнтэн.
– Так Храма Бэндзайтэн нету?
Водила посерьезнел. Сунув локоть в окошко перегородки, он заговорил по-английски:
– Двадцать лет я такси Токио водить. Это Храм Бэнтэн для тебя. Для туриста хорошо. Нет проблем, о кей, пижон?
– О'кей, пижон, – вздохнул я.
Наконец-то я нашел исключение, подтверждающее правило, ложку дегтя в бочке меда вежливых токийских таксистов. Протянув деньги за проезд, я увидел, что на них капельки крови с моей ладони. Водила тоже это увидел и скривился от отвращения. Идиотски ухмыльнувшись, я полез за другими бумажками, на этот раз здоровой рукой. Таксист выдал целое шоу – перестал дышать и держал оскорбительные йены как можно дальше от своей персоны.
Я вылез из тачки, перешел улицу и по тропинке направился к Храму Бэнтэн. На эстраде неподалеку пульсировал латинский ритм, кто-то проводил саундчек. На берегу пруда за столиками для пикников расположилась кучка пенсионеров. Мужики в рубашках с короткими рукавами потягивают пиво и жмурятся на солнце. Женщины в ярких летних юката обмахивают лица веерами, прямо как их предки лет сто или двести назад. Всего лишь обычный знойный субботний день для всего остального мира.
Посреди пруда Синобадзу находился сам храм – на островке, который соединяла с берегом узкая бетонная дорожка ярдов в пятьдесят длиной. Вдоль дорожки висели красно-синие пластиковые фонари, украшенные священным логотипом пива «Асахи». Еще немного, и на крышу храма взгромоздят здоровенный рекламный щит «Фудзи-фильм», а рядом со священной кадильницей воткнут торговый автомат с сигаретами «Майлд Севен».
Рядом с приземистым красным храмом стояла деревянная лютня высотой футов в двенадцать. Я увидел, что к алтарю подошел мужчина, произнес короткую молитву и дважды хлопнул в ладоши, и тут же вспомнил, как, прежде чем сжечь фотку, Человек в Белом тоже дважды хлопнул в ладоши. Мозги у меня скорчились, как и всегда при мысли о Человеке в Белом.
Глупо, конечно, что я не сообразил, что Бэнтэн – всего лишь сокращение от Бэндзайтэн, хотя не скажу, что особо западаю на японских Семь Богов Удачи. В жизни не ходил в их честь в храмы на Новый год, не совал под подушку картинку с кораблем сокровищ «Такарабунэ», чтобы увидеть счастливый сон, ничего такого. Кроме Бэнтэн, я мог назвать еще двоих из этих богов – Эбису и Бися-монтэна. Сомневаюсь, что обычный японец моложе шестидесяти назовет больше. И вообще, откуда мне было знать, что Человек в Белом станет трепаться о какой-то буддистской богине? Я-то думал, что он шестерка какого-нибудь клана якудза, может, президент крупной компании или конкурент Накодо в политике. Но шестерка одного из Семи Богов Удачи?
Очевидно, кто-то вешает мне лапшу на уши и пытается заслать туда, не знаю куда. Может, старик Накодо сказал про монахов Бэндзайтэн, поскольку ему тоже лапши навешали. Потому что вот они, монахи, у меня перед глазами. Я наблюдал, как они шастают туда-сюда, таская целые кучи фонариков, и видел, что эти парни знают: держать кого-то под водой, пока этот кто-то не двинет кони, – это очень-очень плохая карма.
И вот передо мной знакомый вопрос. Тот самый, что преследует меня с зала патинко, с тех пор, как я взялся написать статейку про Гомбэя Фукугаву, преследует сколько себя помню: что я тут делаю?
– Пришли посмотреть на приготовления к Обону? – предположил голос справа. Глянув вниз, я увидел невысокого лысого мужика в оранжевой мантии. Храмовый священник. Улыбка мягкая, всего штук из семи зубов – и от этого еще мягче. Но недостаток зубов компенсировался их блеском – они сияли во рту, словно лампочки.
Обон – это День поминовения усопших, трехдневный буддистский праздник, во время которого души усопших возвращаются на землю, чтобы навестить свои семьи. Если бы я мог вернуться в мир живых всего на три дня, сомневаюсь, что жаждал бы провести их с родственничками, но, должно быть, взгляды на вещи меняются, когда помираешь. Что бы я ни выдумал, объясняя свое присутствие здесь, лучше, чем у священника, не вышло бы, так что я кивнул. А потом мне на ум пришло кое-что другое.
– Я думал, что Обон в следующем месяце, – сказал я, припомнив, как во время прошлого задания наблюдал массовый исход из Токио. В том августе скоростные экспрессы были набиты с двойной нагрузкой, а Токио превратился в город-призрак, потому что все вернулись в родные города, чтобы уважить предков. Тут-то и понимаешь, сколь немногие токийцы действительно зовут Токио домом.
Священник покачал головой:
– Обон бывает в седьмом месяце. Смотря когда отмечают Новый год, седьмой месяц – или август, или июль. В больших городах, вроде Токио, празднуют по западному календарю, а вот в сельской местности следуют традиционному китайскому.
– Мертвецы, должно быть, путаются. Священник хихикнул:
– Чтобы увидеть изюминку традиционных праздников, стоит поехать в сельскую местность. Особенно в область Кансай. Там отмечают гораздо живее, чем здесь. Хотя и у нас есть свои скромные традиции. Например, сегодня вечером мы проводим церемонию Зажигания Фонарей.
Он показал на юных монахов, таскающих бумажные фонарики в лодки, пришвартованные у берега. Фонарики были разрисованы китайскими иероглифами, фамилиями спонсоров храма. Логотипов «Асахи» не было – во всяком случае, пока.
– Это и вправду прекрасное зрелище, – сказал священник, и глаза у него загорелись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Бум, ежик, бум.
Я обернулся на звук. В дальнем углу бухалось в стену инвалидное кресло. Стукнувшись, оно отъезжало на пару футов и снова въезжало в стену. В кресле торчал старикан, и при каждом ударе голова его подпрыгивала.
– Все в порядке? – окликнул я.
Нет ответа, да и вопрос тупой. Чтобы взглянуть поближе, я пересек комнату, размышляя, мертв ли старик Накодо. Кресло блокировала отломанная ножка письменного стола. Колеса секунду боролись с преградой, глохли и снова крутились вперед. Бум, ежик, бум. Подобравшись ближе, я понял, что старикан и вправду жив. Жив и вроде Цел. Он был закутан в то же черно-золотистое кимоно, и по-прежнему над морем ткани плавала лишь крошечная голова. В уголках рта запеклись белые крапинки.
– Что стряслось? – спросил я.
– Бэндзайтэн.
Вот и Человек в Белом называл то же имя.
– Бэндзайтэн, год Змеи, – изрек он хрипло, точно проклятие, и опять въехал в стену. Я щелкнул выключателем на кресле, и оно остановилось. Тут до меня дошло, что я так и сжимаю осколок, и я бросил его на пол, чтобы не пугать старика. Потом наклонился и откинул с дороги ножку стола. Старик Накодо глянул на меня снизу вверх, но. по-моему, он меня не видел. Взгляд его устремлялся в неизмеримую даль.
– Где ваш сын?
– Видел самолеты в голубом утреннем небе?
– Самолеты?
Он потряс головой и невнятно взмахнул рукой.
– Кто все это натворил? – спросил я.
– Каждую субботу мы обязаны проходить санитарную проверку.
– Что?
– Мы так страдаем от разных проверок. Каждый десятый день – расчетный. Не хватает даже на сухари.
– Слушайте, вы сейчас что-то про Бэндзайтэн сказали?
– Бэндзайтэн, – повторил он, кивая, словно до него наконец дошло. – Это всё монахи Храма Бэндзайтэн. Не мог я их остановить. А сейчас Бэндзайтэн исчезла, навсегда потеряна. И Храм с нею.
– Не понимаю.
– Лучшая работа – у командира, – согласился он. – Всегда верхом, туда или обратно.
– Здесь был Человек в Белом? Это все Боджанглз учинил?
– Встретимся у Ясукуни.
Вдруг из кимоно появилась его хрупкая левая рука, и кресло рывком двинулось. Снимки господина Накодо, раньше висевшие на стене, захрустели под колесами, когда старик умчался из комнаты, а следом за ним взметнулись облака рассыпавшейся набивки и клочки бумаги.
Я постоял еще секунду, размышляя, что же делать, и решил, что не хочу тусоваться здесь в тот момент, когда заявится Накодо и обнаружит, что его дом разнесли вдребезги. Пробираясь наружу, я, должно быть, в одном из темных коридоров свернул не туда, потому что в итоге очутился на заднем дворе. Несясь сломя голову по вымощенной тропинке к фасаду, я был так ослеплен солнцем, что заметил Накодо, лишь когда споткнулся о его вытянутую ногу.
Накодо лежал вниз лицом в мелком пруду: руки плавают на поверхности, голова и плечи в воде. Рядом с телом всплыл здоровенный белый карп с красными отметинами, махнул хвостом и скрылся в темных глубинах. Течение вяло шевелило волосы Накодо. Его прикид остался тем же: серый костюм, даже в субботу. Бюрократический эквивалент смерти во всеоружии, не иначе. Нагнувшись, я покрепче ухватился за костюм и потянул. Мертвый груз – и еще какой, но мне удалось вытянуть труп из пруда с карпами и перекатить на бок.
Из синих резиновых губ полилась вода. Лицо превратилось в бесформенный шмат серого теста, раздутого и блеклого, а кожа будто вот-вот соскользнет, чуть ее тронь. Искать пульс бесполезно, и так понятно, что чувак уже давно откинулся. На поверхности пруда танцевал солнечный свет, отражаясь в каплях воды на лице Накодо.
Стараясь не глядеть ему в лицо, я перевернул его и сунул туловище обратно в воду, точно как его обнаружил. На пиджаке, как раз между лопатками, я засек красное пятно, увидел, что оно коснулось воды и разошлось бледно-розовыми завитками. Я сообразил, что это моя кровь на пиджаке, и заметил трехдюймовый порез на ладони. Наверное, в доме слишком крепко ухватился за осколок.
Я вымыл руки в пруду, и к поверхности робко всплыли еще несколько красно-белых карпов – наверное, решили, что пришло время кормежки. Уверившись, что я не корм, они медленно уплыли, исчезнув на дальней стороне пруда. Я вытер руки о траву и снова вошел в дом.
Можно было бы вызвать копов по мобильному, который дала мне Афуро, но звонок засекут, а я не хотел впутывать нас в это дело. Мне потребовалась секунда, чтобы опять привыкнуть к темноте, но в этот раз я нашел кабинет, не особенно плутая. Старика Накодо на горизонте не было, и я прислушался, не шумит ли его инвалидное кресло, но так ничего и не услышал. Наконец я обнаружил телефон – он валялся на полу рядом с лампой. Подобрав его здоровой рукой, я набрал «119».
23
ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ УСОПШИХ
Когда я наконец выбрался наверх в Ниси-Адзабу, мутно-белые облака ужо продули схватку, и солнце, празднуя победу, жарило вовсю. В глаза мне стекал пот и затуманивал зрение, превращая весь мир в размытое отражение в комнате кривых зеркал. Тротуары задыхались от пешеходов, улицы под завязку набиты машинами, а сверкающие небоскребы кишели незнакомцами, занятыми делами, до которых мне и дела не было. Вдалеке завывали сирены, но причиной мог быть кто угодно. В этом мегаполисе каждую секунду случаются смерть и катастрофы. Надо было сказать диспетчеру, что спешить некуда, пусть отправят на место парочку копов и команду уборщиков, когда выдастся свободная минутка. В доме Накодо ничего срочного уже не было.
Повесив трубку, я отправился в ванную и нашел маленькое полотенце. Вытер кровь с трубки и обмотал полотенцем руку. Потом вышел из дома, перелез через стену и спустился с холма, по пути выбросив стеклянный осколок в кусты у испанского посольства. Ничего страшного я не натворил, но втолковать это копам – совсем другое дело. Конечно, старик Накодо может обо мне упомянуть, но сомневаюсь, что он умудрится четко сказать копам что-нибудь полезное. Наверняка в кабинете и, может, на трупе Накодо я оставил следы крови, но у полиции будет такая куча улик, что им работы надолго хватит. Я уже в Кливленд успею вернуться к тому времени, как они начнут анализировать разгром.
Я прошел через подземный переход длиной почти в милю, соединяющий Арк-Хиллз и Ниси-Адзабу. В конце концов, какой-нибудь таксист может припомнить, как рядом с местом преступления к нему в тачку залез кент с перевязанной рукой, а это лишний риск. Решив, что я уже достаточно далеко от Арк-Хиллз, я нашел стеклянную телефонную будку, она же духовка, вставил в автомат карточку сомнительной подлинности, которую купил у иранца в «Амэяёкотё», и набрал номер «Глаза Сыскаря». Про смерть Накодо скоро разнюхают, а мне нужно добраться до Ихары, прежде чем его паранойя взлетит до небес. Если звонить с мобильника Афуро, он взбесится еще больше.
– Моси-моси, – пропищала секретарша Ихары. Я назвался мистером Боджанглзом. Через секунду на линии появился сам Ихара.
– Это кто? – спросил он придушенным голосом.
– Не дрейфь. Просто решил, что ты не ответишь, если скажу, что это Билли Чака.
– Правильно решил.
– Мне нужна помощь.
– Иди к психиатру.
– Скажи мне, как звали жену Накодо. Китадзава или как там ее, ты еще говорил, что она утонула в реке Сумида.
– Скажи, что ты не по мобильному звонишь.
– Из автомата.
– И совета моего ты не послушался, – сказал Ихара. – Так я и думал. Но я тебе уже сказал – не втягивай меня в эту хренотень.
– Да ладно, Ихара, – заныл я. – Я же не секретные данные прошу. Если бы я хотел, мог бы в библиотеке ее некролог посмотреть.
– Отличная идея.
– Времени нет. Посмотришь сегодня новости – поймешь почему.
Ихара заворчал:
– Ладно, уговорил. Как найду, перезвоню.
– Я подожду.
Поворчав еще немного, Ихара оставил меня висеть на телефоне. Из трубки пиликала песня Луи Армстронга «Какой замечательный мир». Я распахнул дверь будки, чтобы впустить хоть немного воздуха, но это не помогло. Рубашка на мне вся промокла, а мозги чуть не кипели. Я смотрел, как щелкают оставшиеся на карточке минуты, а снаружи по тротуару сплошным потоком лениво вышагивали люди; они несли яркие сумки с покупками и жались поближе к зданиям и их спасительной тени. На другой стороне улицы деревянный полицейский с автоматическими руками направлял транспорт в объезд группы дорожных рабочих. Вечный карнавал цвета и движения, куда ни глянь.
– Ты еще тут? – спросил Ихара. Я утвердительно хмыкнул.
– Раскопал я твою информацию. Но пока я ее искал, посетила меня тревожная мысль. Я спросил себя: «Детектив Ихара, братан, а что „Глазу Сыскаря“ с этого обломится?»
– Ответ нашел?
– Решил, что сначала у тебя спрошу.
– Двадцать штук йен. Если хочешь.
– Хочу, – сказал Ихара. – А за спешку еще пятнадцать штук. Только дай мне номер своей кредитки, и я буду счастлив…
– Отправлю переводом.
– Отлично, – фыркнул Ихара. – Ее звали Амэ Китадзава.
«Амэ» означает «дождь», среди японок имя довольно распространенное. Да и фамилия тоже не сказать чтобы редкая.
– Где живут ее родители? – спросил я. – Мне нужен адрес.
– Об этом мы не договаривались.
– О доплате за спешку – тоже.
– Что ж, справедливо. Только за адрес я возьму с тебя еще десять штук, – сказал Ихара. – Итого выходит сорок пять тысяч йен. Лучше округлить до пятидесяти.
Я согласился, и он дал мне адрес в Янака, добавив, что это за станцией Ниппори, на холме, в старом районе у Храма Тэннодзи. Мне этот район был незнаком, так что Ихару я слушал внимательнее, чем обычно.
– Куда деньги слать, знаешь, – заключил Ихара. – И не тяни, потому что номер твоей кредитки мне и не нужен. Я по компьютеру могу все твои данные пробить – банковские счета, кредитки, все, что хочешь. Вообще-то прямо сейчас у меня на экране информация по твоим вкладам. Смешно, мне всегда казалось, что журналюги больше денег зашибают.
Я дал ему поржать напоследок, но ржач затянулся, так что я повесил трубку. Потом вытащил из автомата карточку, нацарапал на ней адрес семьи Китадзава и пошел к стоянке такси у выхода со станции Ниси-Адзабу. Быстрее было доехать до Ниппори на электричке, но, прежде чем нанести визит Китадзава, я собирался заскочить еще в одно место.
Пока мое такси пробивалось сквозь переполненные улицы, я старался вытолкнуть из головы образ господина Накодо, а тот упирался. Он просто застрял у меня мозгах, с озадаченной миной на распухшем сером лице, точно размышлял, с чего это кому-то понадобилось топить сто на его собственном заднем дворе.
Сидя в такси, я размышлял о том же.
МУЖЧИНА НА ФОТОГРАФИИ СКОРО ПРИСОЕДИНИТСЯ К НАМ.
По ходу дела Боджанглз все больше и больше смахивал на Человека в Белом, а значит, мне надо признать, что той ночью он и в самом деле посетил меня, что это не был странный припадочный глюк.
БЭНДЗАЙТЭН ГОВОРИТ, ЧТО К НАМ ПРИСОЕДИНЯТСЯ ЕЩЕ ДВОЕ.
То есть кто? Я? Афуро? Мы оба? Я так задумался, что не следил за дорогой, пока водила не остановился.
– Минутку, – сказал я. – Это разве не парк Уэно?
– Хай, со дэсу.
– Но я хотел попасть в Храм Бэндзайтэн.
– Хай, хай со дэсу.
Водила ткнул пальцем в окно. На другой стороне улицы бетонная лестница спускалась к тропинке, рассекающей надвое большой пруд, набитый под завязку цветами лотоса размером с открытый зонтик. В конце дорожки, едва видимое за деревьями, притулилось низкое здание.
– Но это разве не Храм Бэнтэн?
– Бэнтэн, Бэндзайтэн, одно и то же, – засмеялся таксист.
– В смысле одно и то же?
– Длинное имя, краткое имя. Бэндзайтэн, Бэнтэн.
– Так Храма Бэндзайтэн нету?
Водила посерьезнел. Сунув локоть в окошко перегородки, он заговорил по-английски:
– Двадцать лет я такси Токио водить. Это Храм Бэнтэн для тебя. Для туриста хорошо. Нет проблем, о кей, пижон?
– О'кей, пижон, – вздохнул я.
Наконец-то я нашел исключение, подтверждающее правило, ложку дегтя в бочке меда вежливых токийских таксистов. Протянув деньги за проезд, я увидел, что на них капельки крови с моей ладони. Водила тоже это увидел и скривился от отвращения. Идиотски ухмыльнувшись, я полез за другими бумажками, на этот раз здоровой рукой. Таксист выдал целое шоу – перестал дышать и держал оскорбительные йены как можно дальше от своей персоны.
Я вылез из тачки, перешел улицу и по тропинке направился к Храму Бэнтэн. На эстраде неподалеку пульсировал латинский ритм, кто-то проводил саундчек. На берегу пруда за столиками для пикников расположилась кучка пенсионеров. Мужики в рубашках с короткими рукавами потягивают пиво и жмурятся на солнце. Женщины в ярких летних юката обмахивают лица веерами, прямо как их предки лет сто или двести назад. Всего лишь обычный знойный субботний день для всего остального мира.
Посреди пруда Синобадзу находился сам храм – на островке, который соединяла с берегом узкая бетонная дорожка ярдов в пятьдесят длиной. Вдоль дорожки висели красно-синие пластиковые фонари, украшенные священным логотипом пива «Асахи». Еще немного, и на крышу храма взгромоздят здоровенный рекламный щит «Фудзи-фильм», а рядом со священной кадильницей воткнут торговый автомат с сигаретами «Майлд Севен».
Рядом с приземистым красным храмом стояла деревянная лютня высотой футов в двенадцать. Я увидел, что к алтарю подошел мужчина, произнес короткую молитву и дважды хлопнул в ладоши, и тут же вспомнил, как, прежде чем сжечь фотку, Человек в Белом тоже дважды хлопнул в ладоши. Мозги у меня скорчились, как и всегда при мысли о Человеке в Белом.
Глупо, конечно, что я не сообразил, что Бэнтэн – всего лишь сокращение от Бэндзайтэн, хотя не скажу, что особо западаю на японских Семь Богов Удачи. В жизни не ходил в их честь в храмы на Новый год, не совал под подушку картинку с кораблем сокровищ «Такарабунэ», чтобы увидеть счастливый сон, ничего такого. Кроме Бэнтэн, я мог назвать еще двоих из этих богов – Эбису и Бися-монтэна. Сомневаюсь, что обычный японец моложе шестидесяти назовет больше. И вообще, откуда мне было знать, что Человек в Белом станет трепаться о какой-то буддистской богине? Я-то думал, что он шестерка какого-нибудь клана якудза, может, президент крупной компании или конкурент Накодо в политике. Но шестерка одного из Семи Богов Удачи?
Очевидно, кто-то вешает мне лапшу на уши и пытается заслать туда, не знаю куда. Может, старик Накодо сказал про монахов Бэндзайтэн, поскольку ему тоже лапши навешали. Потому что вот они, монахи, у меня перед глазами. Я наблюдал, как они шастают туда-сюда, таская целые кучи фонариков, и видел, что эти парни знают: держать кого-то под водой, пока этот кто-то не двинет кони, – это очень-очень плохая карма.
И вот передо мной знакомый вопрос. Тот самый, что преследует меня с зала патинко, с тех пор, как я взялся написать статейку про Гомбэя Фукугаву, преследует сколько себя помню: что я тут делаю?
– Пришли посмотреть на приготовления к Обону? – предположил голос справа. Глянув вниз, я увидел невысокого лысого мужика в оранжевой мантии. Храмовый священник. Улыбка мягкая, всего штук из семи зубов – и от этого еще мягче. Но недостаток зубов компенсировался их блеском – они сияли во рту, словно лампочки.
Обон – это День поминовения усопших, трехдневный буддистский праздник, во время которого души усопших возвращаются на землю, чтобы навестить свои семьи. Если бы я мог вернуться в мир живых всего на три дня, сомневаюсь, что жаждал бы провести их с родственничками, но, должно быть, взгляды на вещи меняются, когда помираешь. Что бы я ни выдумал, объясняя свое присутствие здесь, лучше, чем у священника, не вышло бы, так что я кивнул. А потом мне на ум пришло кое-что другое.
– Я думал, что Обон в следующем месяце, – сказал я, припомнив, как во время прошлого задания наблюдал массовый исход из Токио. В том августе скоростные экспрессы были набиты с двойной нагрузкой, а Токио превратился в город-призрак, потому что все вернулись в родные города, чтобы уважить предков. Тут-то и понимаешь, сколь немногие токийцы действительно зовут Токио домом.
Священник покачал головой:
– Обон бывает в седьмом месяце. Смотря когда отмечают Новый год, седьмой месяц – или август, или июль. В больших городах, вроде Токио, празднуют по западному календарю, а вот в сельской местности следуют традиционному китайскому.
– Мертвецы, должно быть, путаются. Священник хихикнул:
– Чтобы увидеть изюминку традиционных праздников, стоит поехать в сельскую местность. Особенно в область Кансай. Там отмечают гораздо живее, чем здесь. Хотя и у нас есть свои скромные традиции. Например, сегодня вечером мы проводим церемонию Зажигания Фонарей.
Он показал на юных монахов, таскающих бумажные фонарики в лодки, пришвартованные у берега. Фонарики были разрисованы китайскими иероглифами, фамилиями спонсоров храма. Логотипов «Асахи» не было – во всяком случае, пока.
– Это и вправду прекрасное зрелище, – сказал священник, и глаза у него загорелись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29