Частным лицом, чей единственный долг – охранять собственную честь. А вы? По-прежнему будете наезжать сюда, кропая историйки для прыщавых детишек. Может, Токио – величайший город в мире. Но для меня – самый мелкий городок на земле. И я не удивлюсь, если в моем городе наши дорожки пересекутся. А вы?
– Умеете вы прощаться.
– Хочу быть уверен, что вы все запомните, – сказал он. – И если вы стряпаете еще какие-нибудь отстойные теории, чтобы завтра явиться сюда и потратить мое время, я лучше избавлю вас от этого напряга. Мы также уверены, что старик Накодо не убивал своего сына, на тот случай, если это ваша следующая идея.
– Почему это?
– Потому что у него всего одна рука, – ответил Арадзиро, растопырив пять коротких пальцев, словно кучу сосисок. – Мой человек сообщил, что вторую руку старик потерял в войну. Трудновато держать человека под водой, вам не кажется?
Вразвалку подойдя к двери, Арадзиро замер на секунду и еще разок уставился на меня. Не иначе жалел, что из глаз у него не стреляют два лазерных луча, как в фильме «Годзилла». Хрюкнув, он щелкнул выключателем, оставив меня в темноте. По-прежнему предсмертно кашлял кондиционер и тикали часы.
30
СНЫ О ПАТИНКО
У старика Накодо нет руки.
Я все повторял и повторял себе это, будто меня еще надо убеждать, будто мне нужны еще доказательства, что он и вправду офицер Такахаси из Кэмпэйтай – человек, который отвечает за разрушение Храма Бэндзайтэн, который был причиной смерти монахов Бэндзайтэн и этим запустил какой-то странный механизм, а в итоге умерли Амэ Китадзава, Миюки, его собственный сын, и это еще не конец.
Я припомнил две короткие встречи со стариканом – и правда, я видел, как он управляет инвалидным креслом только одной рукой. Левой. Я просто решил, что правая лежит где-нибудь у него на коленях, в складках роскошного кимоно. Забавно – когда Миюки валялась на полу в галерее патинко, я заметил цветочки на ее нижнем белье; а что у мужика не хватает руки, я проглядел не раз, а дважды. Вот тебе и репортерский глаз на детали.
У Накодо нет руки, думал я, а мимо с шумом неслись легковушки и грузовики, один за другим, грохоча по бетону, от них дрожали стальные балки надземной магистрали. До воды под шоссе лунный свет не добирался, но иногда машины на боковой улочке внизу освещали фарами черную поверхность реки, всего на секунду, и вода снова погружалась в темноту и превращалась в невидимый поток, что скользил мимо бетонных опор, даже в сумраке мерцающих призрачно-белым.
Что я рассчитывал здесь найти? Афуро на мосту, как в тот день, когда я впервые ее увидел, – одиноко стоит и глазеет на воду? Или журналисты снимают копов, а те вытаскивают из воды тело Афуро, как это было с Миюки? Искал ли я улики, надеясь обнаружить на улице неизменную сумочку Афуро, может, ее мобильный, или след из хлебных крошек, ведущий прямиком к мистеру Боджанглзу? Или, может, самого Боджанглза, который вернулся на место преступления, в черной шляпе и плаще, стоит в темноте, покручивая усы? Или такого Боджанглза, каким считал его я, – бледного человечка в белом костюме, в окружении своих пыхающих сигаретами шестерок?
Не знаю, что я рассчитывал найти и рассчитывал ли вообще. Мне просто надо было снова явиться в это унылое место, чтобы как-то доказать самому себе: я еще не сдался, я делаю все, что могу, я ищу Афуро, чтобы не дать ей окончить жизнь так же, как Миюки.
Миюки была красивой незнакомкой, которая доигрывала последние мгновения уже написанной драмы, и вышло так, что я слонялся по сцене как раз перед тем, как упал занавес. После всего, что я выяснил, я понимал – ничем я не мог помочь, не мог помешать тому, что случилось с Миюки. Но Афуро – другое дело. Хорошо это или плохо, смерть Миюки свела нас, связала. Мы с Афуро провели чокнутую ночку вместе в безымянном переулке и в «Люксе Красного Барона» – такая ночь порождает неожиданную близость, понимание, какого часто не бывает и с теми, кого знаешь всю жизнь. И Афуро вправду мне нравилась. Она умная, своевольная, импульсивная и во многом – полная раздолбайка. Как раз такая, какой должны быть девчонки в ее возрасте, но какими они почти никогда не бывают.
И сдается мне, что Афуро тоже ко мне тянет, хотя бы потому, что я – аутсайдер. Тот, кто не вписывается в картинку. Что касается меня, тут дело в цвете кожи, в национальности. В том, что я – чужеземец в Японии. Наконец, в избранной гибкой географии. Но Афуро? У нее выбора не было. Такая девчонка здесь никогда не будет к месту. Может, и вообще нигде не будет. Она в таком возрасте, когда до нее начинает доходить, что ее закидоны – не просто переходный возраст или фаза, что она такая и есть на самом деле. Но она, возможно, не знает, что если у нее хватит сил остаться той, кто она есть, скоро она превратится в очень редкого и прекрасного человека – такого, без которых мир не в состоянии обойтись и все равно старается их раздавить во что бы то ни стало.
Ну, это все, конечно, если Афуро еще не мертва.
Я сделал бы все, что в моей власти, чтобы она осталась в этом мире, но я торчал на этих задворках, а это доказывало, как мало власти у меня на самом деле было. Всего лишь аутсайдер в бетонном нигде, под автострадой в укромном уголке городского пустыря, и он только подчеркивал тщетность веры в то, что кто-то или что-то спасется от невидимой силы, которую Накодо называл переменами. Кудзима – прошлым, а Гомбэй – удачей. Сто лет назад по каналам спешили по делам радостные купцы. Шестьдесят лет назад здесь плыли трупы, поджаренные американскими бомбами. Несколько дней назад в воде бултыхался труп Миюки. Час назад здесь были Афуро и мистер Боджанглз. Плывут друг за другом события, мир меняется в большом и малом, настоящее превращается в прошлое, и вот он я – стою здесь и думаю, что ничего это не значит и никому не помогло.
Но я все равно остался торчать на мосту, глядя во тьму, на невидимую воду внизу. Стоял, смотрел и думал. Потому что даже если мысли никому не помогут, я не мог не думать. Как вода не может не струиться вниз но течению и луна не может не светить.
То, что у старика нет руки, только подтверждает, что тогда, много лет назат, Боджанглз был прав, когда заявился к детективу Ихаре и обвинил Накодо в том, что после войны тот сменил имя. И если старик Накодо и правда был офицером Такахаси, тогда ясно, почему клан Накодо так шустренько свел на нет расследование Ихары. Но будь у Боджанглза доказательства, Ихара бы ему не понадобился. Боджанглз мог бы прямиком отправиться к семье невесты. Или давным-давно мог бы начать шантажировать семью Накодо. А почему, кроме денег, он хотел шантажировать Накодо? Что Боджанглз надеялся получить, что заставило его выдумать такой замороченный план? И самое важное – почему сейчас? Что такого случилось после стольких лет?
Ответ всплыл так быстро, что он наверняка уже давно сидел в моей голове, отчаянно продираясь сквозь кучи морской ерунды, мифологии Бэндзайтэн, истории Второй мировой и всякой прочей херни, которую в последние несколько дней напихали мне в мозги.
Случилась Миюки.
У Боджанглза, кто бы он ни был, отсутствовали твердые доказательства того, что офицер Такахаси и старик Накодо – один и тот же человек. Может, у Боджанглза были только подозрения. И если он когда-нибудь хотел стать чем-то большим, нежели угрозой на горизонте (как он заявил Ихаре), ему позарез требовался кто-то, кто сможет подобраться близко к Накодо, как сам Боджанглз не смог бы. И тут на сцене нарисовалась Миюки. Строил ли Боджанглз козни против Накодо исподтишка в предыдущие годы? Вряд ли. Скорее всего, он увидел Миюки в кафе «Акрофобия», и она напомнила ему покойную жену Накодо. Должно быть, план у него сложился в мгновение ока. Переделал ли он Миюки под Амэ Китадзава, а потом ухлопал ее – своего рода извращенная месть, чтобы окончательно свести Накодо с ума? Или Боджанглз просто использовал Миюки как элемент в шантаже? Сложный вопрос. В любом случае он явно человек терпеливый, находчивый и опасный.
Должно быть, Боджанглз неплохо знал покойную жену Накодо. По крайней мере, достаточно хорошо, чтобы много лет спустя распознать ее двойника в баре посреди толпы парода. А как он разнюхал про судороги Амэ Китадзавы и ее галлюцинации о человеке в белом? Я бы сказал, что он узнал от одного из многочисленных врачей, с которыми в то время встречалась Амэ, как рассказала мне госпожа Китадзава. Может, Боджанглз даже был одним из этих врачей.
Завтра утром я вернусь в Янаку и навещу семью Китадзава. Наплюю на их желание, сделаю что угодно, чтобы их разговорить, разузнаю имена всех врачей Амэ и стану плясать от этого. Та еще работенка, но это, пожалуй, будет полезнее, чем тусоваться на мосту посреди ночи, надеясь, что река возьмет и принесет ответ.
Была только одна маленькая неувязка с моим планом, о которой я совсем забыл. Та самая, о которой я пытался забыть с первого дня в галерее патинко. Завтра утром я, по идее, должен быть на самолете в Кливленд, в обнимку с законченной статьей «Павшие звезды».
Было еще кое-что, о чем я пытался забыть. И ко мне приходил Человек в Белом, или Боджанглз, и как-то заставил меня биться в припадке. Прямо как Амэ Китадзаву, прямо как Миюки, и они обе сейчас мертвы. Человек в Белом написал: «МУЖЧИНА НА ФОТОГРАФИИ СКОРО ПРИСОЕДИНИТСЯ К НАМ», – и господин Накодо склеил ласты. Человек в Белом написал: «БЭНДЗАЙТЭН ГОВОРИТ, ЧТО К IIAM ПРИСОЕДИНЯТСЯ ЕЩЕ ДВОЕ», – и пропала Афуро, а что до меня…
От жары башка у меня гудела, во рту пересохло, и меня терзала усталость шести разновидностей. Раз я – следующий, пусть они с этим не тянут.
Вернувшись в «Сад Осьминога», я проверил автоответчик. Сообщений не было. На планете миллиарды людей, и ни одному из них не нашлось что сказать мне, – впрочем, это более или менее взаимно. Мне даже не хотелось трепаться понарошку с золотой рыбкой. Вместо этого я прихватил лист бумаги с логотипом гостиницы и ручку и набросал список событий, в надежде, что это как-нибудь поможет мыслям устаканиться.
1707 – найдена статуэтка Бэндзайтэн, построен Храм
1945 – Храм Бэндзайтэн уничтожен офицером Такахаси
1945–1950 – офицер Такахаси исчезает
1950–1965 – выплывает Накодо-старший, управляет «Строительной компанией Накодо»
1965 – Накодо уходит из строительной фирмы в компанию «Осеку»
1975 – «Боджанглз» заявляется к Ихаре, чтобы провести расследование семьи Накодо
1975 – Накодо-младший женится на Амэ Китадзава
1976–1977 – Амэ Китадзава страдает от припадков, Человек в Белом
1977 – тонет Амэ Китадзава
1999 – Миюки и Афуро переезжают в Токио
2000 – к Миюки подкатывается «Боджанглз», она связывается с Накодо
2001 -
В июле 2001-го появляюсь я, чтобы взять интервью у одного чувака в галерее патинко, и все летит к чертям собачьим. В первый день у Миюки припадок, на следующий день она умирает. Назавтра после этого судороги у меня, и на следующий день громят квартиру Афуро, она пытается замочить меня, а потом умоляет меня замочить ее. На мой пятый день в Токио Накодо тонет у себя во дворе, и Афуро исчезает.
Интересно, думал я, чем меня развлечет шестой день. Скомкав листок, я выкинул его в мусорную корзину. Попытка врубиться в прошлое не помешает наступить будущему, и я решил – могy всю ночь не спать и мучить себя вопросами, на которые не могу ответить; или могу попробовать задать храпака. В конце концов я занялся и тем и другим одновременно.
Дрейфуя где-то между сном и бодрствованием, я наблюдал лихорадочный танец бессвязных звуков и неполных образов, которые просачивались из сознания в подсознание, плавали туда и обратно, а в итоге слились в то, что, может, и было сном, но таким, каких у меня в жизни не случалось.
«Сексуальные игры», – говорит Арадзиро, проносясь на желтом мопеде. По небу на «Фоккер ДР-1» летит Афуро-никакое-не-сокращение, закидывая Токио кирпичами под мелодию «Незнакомцев в ночи». Человек в Белом, ощипывая с лица родинки, выкладывает ими надпись: «Если играешь с таким, как Боджанглз, продуешь обязательно». В воде колышутся волосы Накодо, а по течению плывут бумажные фонарики. В инвалидной коляске сидит священник Храма Бэнтэн и кормит сухарями ворон, которые стаей окружили его. «У меня часы встали», – говорит он мне, показывая на Микки Мауса на запястье, а потом вороны принимаются каркать и хлопать крыльями, и священник бьется в судорогах. Я разворачиваю посылку в золотой фольге и внутри нахожу отрезанную руку. Стучат друг о дружку серебряные шарики, namu-naтu, треск огня, на полу галереи патинко бьется масса красно-белых карпов, Гомбэй роется в сумочке Миюки в поисках карты с указаниями, как добраться до клуба «Курой Кири», появляются светлячки. Над рекой серебристых пузырьков разворачиваются кольца дыма; в защитной тени ивы торчит Морж – на кладбище, забитом автоматами патинко, а в воздухе разносится запах рыбы и бензина. «Искомое тоже ищет тебя», – говорит Ихара и шмякает об стол телефон, разбивая его на миллион кусочков. На запечатанной двери – гравюра Миюки, по бокам у нее – четверо мужчин в белых костюмах; госпожа Китадзава протягивает мне портрет Бэндзайтэн а-ля Уорхол – в розовых и голубых тонах, богиня с родинкой размером с кассетную бомбу. На перекрестке Сибуя кричат горящие люди, а над ними огромный видеоэкран вспыхивает надписью «К НАМ ПРИСОЕДИНЯТСЯ ЕЩЕ ДВОЕ», и под тему из «Розовой Пантеры» дугой выгибается эскадрилья «Б-29». Снова и снова в воде появляется вялое тело Миюки. «Сейчас я в странном месте», – говорит она. Снова и снова Афуро с фингалом спрашивает: «Ты меня слышишь?» – голос ее все отдаляется, и вот уже слышен только шорох волн.
Когда наконец схлынула круговерть образов и звуков и наутро я, взмокший и дрожащий, проснулся, все сомнения, что мучили меня, вылились в один вопрос, который звенел в башке рассерженной сигнализацией. Этот вопрос торчал у меня в мозгах еще долго после того, как я выпрыгнул из постели, накинул шмотки и умчался из отеля «Лазурный».
Как я мог быть так слеп?
ЧАСТЬ
ТРЕТЬЯ
Я – мертвая трава на берегу реки.
Ты – мертвая трава на берегу pеки.
«Песня лодочника»
31
ОБЫЧНЫЙ МЕСЯЦ ДЛЯ ТАРАКАНОВ
Часов в одиннадцать утра в шестидесяти шести километрах от Токио самолет рейса «Общеяпонских авиалиний» номер 7006 в Кливленд через Чикаго и Сан-Франциско оторвался от взлетной полосы аэропорта Нарита под утренним небом, которое тяжко нависло долгожданным дождем.
Ясное дело, меня на этом рейсе не было.
Я был на желтом мопеде «Хонда Хоббит» 1978 года выпуска и мчался к торговому пассажу «Амэяёкотё», представляя свое пустое место в самолете. Когда этот образ набил оскомину, я представил на этом месте кого-то еще, того счастливчика, который отхватил его по резервному списку. Я воображал, как самолет исчезает в облаках, а этот некто глядит в иллюминатор и жует бесплатные поджаренные крекеры из риса и водорослей, которые должны были достаться мне, и этот некто думает, что, может, удача наконец к нему повернулась. Картинка мне понравилась. Точно я играю свою роль в распространении хороших чувств по миру, пускай лишь своим отсутствием. С другой стороны, картинка пустого кресла тоже была довольно симпатичная.
Я не анализирую свои сны, не ищу в них ни глубокий смысл, ни духовные откровения, ни выигрышные лотерейные номера, ни прочее в том же духе, но иногда такое в снах все же встречается. Не в откровенно символическом или фантастическом смысле. Сны вытаскивают на поверхность то, что мы забыли. Вообще-то надо было мне раньше все в кучу собрать. Сон это прояснил. Не то чтобы он мне дал недостающую улику или последний кусочек головоломки, просто напомнил о том, что было рядом всю дорогу, прямо у меня под носом.
Долгие годы я винил Токио за многие свои неудачи, но этот город легко ошеломляет. Маневры по катакомбам железнодорожных станций, преодоление лабиринтов улиц, струящиеся толпы, бесконечный шум и мигание бесчисленных огней. Пустые лица прохожих, твое собственное пустое лицо – внешние проявления умов, которые торопятся просочиться сквозь плотину стимулов. Всего одна осечка синапса – и эти умы будут похоронены под лавиной сигналов и расплавятся от перегрузки. Если Токио – город будущего, тогда нашим мозгам предстоит еще долгая эволюция.
А может, только моим мозгам.
Затормозив у станции Уэно, я припомнил старую дзэнскую притчу, в которой учитель выговаривает ученику за то, что тот видит палец вместо луны, на которую этот палец указывает. И это заставило меня вспомнить о буддистском священнике из Храма Бэнтэн – храма на пруду Синобадзу, храма, который существовал в этой вот темпоральной реальности. То, что я вообще думаю в терминах «темпоральной реальности», заставило меня опасаться за собственный рассудок, но если я и спятил, то, по крайней мере, со мной еще большая компания. Все, кто замешан в этой истории, по-моему, так или иначе сбрендили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Умеете вы прощаться.
– Хочу быть уверен, что вы все запомните, – сказал он. – И если вы стряпаете еще какие-нибудь отстойные теории, чтобы завтра явиться сюда и потратить мое время, я лучше избавлю вас от этого напряга. Мы также уверены, что старик Накодо не убивал своего сына, на тот случай, если это ваша следующая идея.
– Почему это?
– Потому что у него всего одна рука, – ответил Арадзиро, растопырив пять коротких пальцев, словно кучу сосисок. – Мой человек сообщил, что вторую руку старик потерял в войну. Трудновато держать человека под водой, вам не кажется?
Вразвалку подойдя к двери, Арадзиро замер на секунду и еще разок уставился на меня. Не иначе жалел, что из глаз у него не стреляют два лазерных луча, как в фильме «Годзилла». Хрюкнув, он щелкнул выключателем, оставив меня в темноте. По-прежнему предсмертно кашлял кондиционер и тикали часы.
30
СНЫ О ПАТИНКО
У старика Накодо нет руки.
Я все повторял и повторял себе это, будто меня еще надо убеждать, будто мне нужны еще доказательства, что он и вправду офицер Такахаси из Кэмпэйтай – человек, который отвечает за разрушение Храма Бэндзайтэн, который был причиной смерти монахов Бэндзайтэн и этим запустил какой-то странный механизм, а в итоге умерли Амэ Китадзава, Миюки, его собственный сын, и это еще не конец.
Я припомнил две короткие встречи со стариканом – и правда, я видел, как он управляет инвалидным креслом только одной рукой. Левой. Я просто решил, что правая лежит где-нибудь у него на коленях, в складках роскошного кимоно. Забавно – когда Миюки валялась на полу в галерее патинко, я заметил цветочки на ее нижнем белье; а что у мужика не хватает руки, я проглядел не раз, а дважды. Вот тебе и репортерский глаз на детали.
У Накодо нет руки, думал я, а мимо с шумом неслись легковушки и грузовики, один за другим, грохоча по бетону, от них дрожали стальные балки надземной магистрали. До воды под шоссе лунный свет не добирался, но иногда машины на боковой улочке внизу освещали фарами черную поверхность реки, всего на секунду, и вода снова погружалась в темноту и превращалась в невидимый поток, что скользил мимо бетонных опор, даже в сумраке мерцающих призрачно-белым.
Что я рассчитывал здесь найти? Афуро на мосту, как в тот день, когда я впервые ее увидел, – одиноко стоит и глазеет на воду? Или журналисты снимают копов, а те вытаскивают из воды тело Афуро, как это было с Миюки? Искал ли я улики, надеясь обнаружить на улице неизменную сумочку Афуро, может, ее мобильный, или след из хлебных крошек, ведущий прямиком к мистеру Боджанглзу? Или, может, самого Боджанглза, который вернулся на место преступления, в черной шляпе и плаще, стоит в темноте, покручивая усы? Или такого Боджанглза, каким считал его я, – бледного человечка в белом костюме, в окружении своих пыхающих сигаретами шестерок?
Не знаю, что я рассчитывал найти и рассчитывал ли вообще. Мне просто надо было снова явиться в это унылое место, чтобы как-то доказать самому себе: я еще не сдался, я делаю все, что могу, я ищу Афуро, чтобы не дать ей окончить жизнь так же, как Миюки.
Миюки была красивой незнакомкой, которая доигрывала последние мгновения уже написанной драмы, и вышло так, что я слонялся по сцене как раз перед тем, как упал занавес. После всего, что я выяснил, я понимал – ничем я не мог помочь, не мог помешать тому, что случилось с Миюки. Но Афуро – другое дело. Хорошо это или плохо, смерть Миюки свела нас, связала. Мы с Афуро провели чокнутую ночку вместе в безымянном переулке и в «Люксе Красного Барона» – такая ночь порождает неожиданную близость, понимание, какого часто не бывает и с теми, кого знаешь всю жизнь. И Афуро вправду мне нравилась. Она умная, своевольная, импульсивная и во многом – полная раздолбайка. Как раз такая, какой должны быть девчонки в ее возрасте, но какими они почти никогда не бывают.
И сдается мне, что Афуро тоже ко мне тянет, хотя бы потому, что я – аутсайдер. Тот, кто не вписывается в картинку. Что касается меня, тут дело в цвете кожи, в национальности. В том, что я – чужеземец в Японии. Наконец, в избранной гибкой географии. Но Афуро? У нее выбора не было. Такая девчонка здесь никогда не будет к месту. Может, и вообще нигде не будет. Она в таком возрасте, когда до нее начинает доходить, что ее закидоны – не просто переходный возраст или фаза, что она такая и есть на самом деле. Но она, возможно, не знает, что если у нее хватит сил остаться той, кто она есть, скоро она превратится в очень редкого и прекрасного человека – такого, без которых мир не в состоянии обойтись и все равно старается их раздавить во что бы то ни стало.
Ну, это все, конечно, если Афуро еще не мертва.
Я сделал бы все, что в моей власти, чтобы она осталась в этом мире, но я торчал на этих задворках, а это доказывало, как мало власти у меня на самом деле было. Всего лишь аутсайдер в бетонном нигде, под автострадой в укромном уголке городского пустыря, и он только подчеркивал тщетность веры в то, что кто-то или что-то спасется от невидимой силы, которую Накодо называл переменами. Кудзима – прошлым, а Гомбэй – удачей. Сто лет назад по каналам спешили по делам радостные купцы. Шестьдесят лет назад здесь плыли трупы, поджаренные американскими бомбами. Несколько дней назад в воде бултыхался труп Миюки. Час назад здесь были Афуро и мистер Боджанглз. Плывут друг за другом события, мир меняется в большом и малом, настоящее превращается в прошлое, и вот он я – стою здесь и думаю, что ничего это не значит и никому не помогло.
Но я все равно остался торчать на мосту, глядя во тьму, на невидимую воду внизу. Стоял, смотрел и думал. Потому что даже если мысли никому не помогут, я не мог не думать. Как вода не может не струиться вниз но течению и луна не может не светить.
То, что у старика нет руки, только подтверждает, что тогда, много лет назат, Боджанглз был прав, когда заявился к детективу Ихаре и обвинил Накодо в том, что после войны тот сменил имя. И если старик Накодо и правда был офицером Такахаси, тогда ясно, почему клан Накодо так шустренько свел на нет расследование Ихары. Но будь у Боджанглза доказательства, Ихара бы ему не понадобился. Боджанглз мог бы прямиком отправиться к семье невесты. Или давным-давно мог бы начать шантажировать семью Накодо. А почему, кроме денег, он хотел шантажировать Накодо? Что Боджанглз надеялся получить, что заставило его выдумать такой замороченный план? И самое важное – почему сейчас? Что такого случилось после стольких лет?
Ответ всплыл так быстро, что он наверняка уже давно сидел в моей голове, отчаянно продираясь сквозь кучи морской ерунды, мифологии Бэндзайтэн, истории Второй мировой и всякой прочей херни, которую в последние несколько дней напихали мне в мозги.
Случилась Миюки.
У Боджанглза, кто бы он ни был, отсутствовали твердые доказательства того, что офицер Такахаси и старик Накодо – один и тот же человек. Может, у Боджанглза были только подозрения. И если он когда-нибудь хотел стать чем-то большим, нежели угрозой на горизонте (как он заявил Ихаре), ему позарез требовался кто-то, кто сможет подобраться близко к Накодо, как сам Боджанглз не смог бы. И тут на сцене нарисовалась Миюки. Строил ли Боджанглз козни против Накодо исподтишка в предыдущие годы? Вряд ли. Скорее всего, он увидел Миюки в кафе «Акрофобия», и она напомнила ему покойную жену Накодо. Должно быть, план у него сложился в мгновение ока. Переделал ли он Миюки под Амэ Китадзава, а потом ухлопал ее – своего рода извращенная месть, чтобы окончательно свести Накодо с ума? Или Боджанглз просто использовал Миюки как элемент в шантаже? Сложный вопрос. В любом случае он явно человек терпеливый, находчивый и опасный.
Должно быть, Боджанглз неплохо знал покойную жену Накодо. По крайней мере, достаточно хорошо, чтобы много лет спустя распознать ее двойника в баре посреди толпы парода. А как он разнюхал про судороги Амэ Китадзавы и ее галлюцинации о человеке в белом? Я бы сказал, что он узнал от одного из многочисленных врачей, с которыми в то время встречалась Амэ, как рассказала мне госпожа Китадзава. Может, Боджанглз даже был одним из этих врачей.
Завтра утром я вернусь в Янаку и навещу семью Китадзава. Наплюю на их желание, сделаю что угодно, чтобы их разговорить, разузнаю имена всех врачей Амэ и стану плясать от этого. Та еще работенка, но это, пожалуй, будет полезнее, чем тусоваться на мосту посреди ночи, надеясь, что река возьмет и принесет ответ.
Была только одна маленькая неувязка с моим планом, о которой я совсем забыл. Та самая, о которой я пытался забыть с первого дня в галерее патинко. Завтра утром я, по идее, должен быть на самолете в Кливленд, в обнимку с законченной статьей «Павшие звезды».
Было еще кое-что, о чем я пытался забыть. И ко мне приходил Человек в Белом, или Боджанглз, и как-то заставил меня биться в припадке. Прямо как Амэ Китадзаву, прямо как Миюки, и они обе сейчас мертвы. Человек в Белом написал: «МУЖЧИНА НА ФОТОГРАФИИ СКОРО ПРИСОЕДИНИТСЯ К НАМ», – и господин Накодо склеил ласты. Человек в Белом написал: «БЭНДЗАЙТЭН ГОВОРИТ, ЧТО К IIAM ПРИСОЕДИНЯТСЯ ЕЩЕ ДВОЕ», – и пропала Афуро, а что до меня…
От жары башка у меня гудела, во рту пересохло, и меня терзала усталость шести разновидностей. Раз я – следующий, пусть они с этим не тянут.
Вернувшись в «Сад Осьминога», я проверил автоответчик. Сообщений не было. На планете миллиарды людей, и ни одному из них не нашлось что сказать мне, – впрочем, это более или менее взаимно. Мне даже не хотелось трепаться понарошку с золотой рыбкой. Вместо этого я прихватил лист бумаги с логотипом гостиницы и ручку и набросал список событий, в надежде, что это как-нибудь поможет мыслям устаканиться.
1707 – найдена статуэтка Бэндзайтэн, построен Храм
1945 – Храм Бэндзайтэн уничтожен офицером Такахаси
1945–1950 – офицер Такахаси исчезает
1950–1965 – выплывает Накодо-старший, управляет «Строительной компанией Накодо»
1965 – Накодо уходит из строительной фирмы в компанию «Осеку»
1975 – «Боджанглз» заявляется к Ихаре, чтобы провести расследование семьи Накодо
1975 – Накодо-младший женится на Амэ Китадзава
1976–1977 – Амэ Китадзава страдает от припадков, Человек в Белом
1977 – тонет Амэ Китадзава
1999 – Миюки и Афуро переезжают в Токио
2000 – к Миюки подкатывается «Боджанглз», она связывается с Накодо
2001 -
В июле 2001-го появляюсь я, чтобы взять интервью у одного чувака в галерее патинко, и все летит к чертям собачьим. В первый день у Миюки припадок, на следующий день она умирает. Назавтра после этого судороги у меня, и на следующий день громят квартиру Афуро, она пытается замочить меня, а потом умоляет меня замочить ее. На мой пятый день в Токио Накодо тонет у себя во дворе, и Афуро исчезает.
Интересно, думал я, чем меня развлечет шестой день. Скомкав листок, я выкинул его в мусорную корзину. Попытка врубиться в прошлое не помешает наступить будущему, и я решил – могy всю ночь не спать и мучить себя вопросами, на которые не могу ответить; или могу попробовать задать храпака. В конце концов я занялся и тем и другим одновременно.
Дрейфуя где-то между сном и бодрствованием, я наблюдал лихорадочный танец бессвязных звуков и неполных образов, которые просачивались из сознания в подсознание, плавали туда и обратно, а в итоге слились в то, что, может, и было сном, но таким, каких у меня в жизни не случалось.
«Сексуальные игры», – говорит Арадзиро, проносясь на желтом мопеде. По небу на «Фоккер ДР-1» летит Афуро-никакое-не-сокращение, закидывая Токио кирпичами под мелодию «Незнакомцев в ночи». Человек в Белом, ощипывая с лица родинки, выкладывает ими надпись: «Если играешь с таким, как Боджанглз, продуешь обязательно». В воде колышутся волосы Накодо, а по течению плывут бумажные фонарики. В инвалидной коляске сидит священник Храма Бэнтэн и кормит сухарями ворон, которые стаей окружили его. «У меня часы встали», – говорит он мне, показывая на Микки Мауса на запястье, а потом вороны принимаются каркать и хлопать крыльями, и священник бьется в судорогах. Я разворачиваю посылку в золотой фольге и внутри нахожу отрезанную руку. Стучат друг о дружку серебряные шарики, namu-naтu, треск огня, на полу галереи патинко бьется масса красно-белых карпов, Гомбэй роется в сумочке Миюки в поисках карты с указаниями, как добраться до клуба «Курой Кири», появляются светлячки. Над рекой серебристых пузырьков разворачиваются кольца дыма; в защитной тени ивы торчит Морж – на кладбище, забитом автоматами патинко, а в воздухе разносится запах рыбы и бензина. «Искомое тоже ищет тебя», – говорит Ихара и шмякает об стол телефон, разбивая его на миллион кусочков. На запечатанной двери – гравюра Миюки, по бокам у нее – четверо мужчин в белых костюмах; госпожа Китадзава протягивает мне портрет Бэндзайтэн а-ля Уорхол – в розовых и голубых тонах, богиня с родинкой размером с кассетную бомбу. На перекрестке Сибуя кричат горящие люди, а над ними огромный видеоэкран вспыхивает надписью «К НАМ ПРИСОЕДИНЯТСЯ ЕЩЕ ДВОЕ», и под тему из «Розовой Пантеры» дугой выгибается эскадрилья «Б-29». Снова и снова в воде появляется вялое тело Миюки. «Сейчас я в странном месте», – говорит она. Снова и снова Афуро с фингалом спрашивает: «Ты меня слышишь?» – голос ее все отдаляется, и вот уже слышен только шорох волн.
Когда наконец схлынула круговерть образов и звуков и наутро я, взмокший и дрожащий, проснулся, все сомнения, что мучили меня, вылились в один вопрос, который звенел в башке рассерженной сигнализацией. Этот вопрос торчал у меня в мозгах еще долго после того, как я выпрыгнул из постели, накинул шмотки и умчался из отеля «Лазурный».
Как я мог быть так слеп?
ЧАСТЬ
ТРЕТЬЯ
Я – мертвая трава на берегу реки.
Ты – мертвая трава на берегу pеки.
«Песня лодочника»
31
ОБЫЧНЫЙ МЕСЯЦ ДЛЯ ТАРАКАНОВ
Часов в одиннадцать утра в шестидесяти шести километрах от Токио самолет рейса «Общеяпонских авиалиний» номер 7006 в Кливленд через Чикаго и Сан-Франциско оторвался от взлетной полосы аэропорта Нарита под утренним небом, которое тяжко нависло долгожданным дождем.
Ясное дело, меня на этом рейсе не было.
Я был на желтом мопеде «Хонда Хоббит» 1978 года выпуска и мчался к торговому пассажу «Амэяёкотё», представляя свое пустое место в самолете. Когда этот образ набил оскомину, я представил на этом месте кого-то еще, того счастливчика, который отхватил его по резервному списку. Я воображал, как самолет исчезает в облаках, а этот некто глядит в иллюминатор и жует бесплатные поджаренные крекеры из риса и водорослей, которые должны были достаться мне, и этот некто думает, что, может, удача наконец к нему повернулась. Картинка мне понравилась. Точно я играю свою роль в распространении хороших чувств по миру, пускай лишь своим отсутствием. С другой стороны, картинка пустого кресла тоже была довольно симпатичная.
Я не анализирую свои сны, не ищу в них ни глубокий смысл, ни духовные откровения, ни выигрышные лотерейные номера, ни прочее в том же духе, но иногда такое в снах все же встречается. Не в откровенно символическом или фантастическом смысле. Сны вытаскивают на поверхность то, что мы забыли. Вообще-то надо было мне раньше все в кучу собрать. Сон это прояснил. Не то чтобы он мне дал недостающую улику или последний кусочек головоломки, просто напомнил о том, что было рядом всю дорогу, прямо у меня под носом.
Долгие годы я винил Токио за многие свои неудачи, но этот город легко ошеломляет. Маневры по катакомбам железнодорожных станций, преодоление лабиринтов улиц, струящиеся толпы, бесконечный шум и мигание бесчисленных огней. Пустые лица прохожих, твое собственное пустое лицо – внешние проявления умов, которые торопятся просочиться сквозь плотину стимулов. Всего одна осечка синапса – и эти умы будут похоронены под лавиной сигналов и расплавятся от перегрузки. Если Токио – город будущего, тогда нашим мозгам предстоит еще долгая эволюция.
А может, только моим мозгам.
Затормозив у станции Уэно, я припомнил старую дзэнскую притчу, в которой учитель выговаривает ученику за то, что тот видит палец вместо луны, на которую этот палец указывает. И это заставило меня вспомнить о буддистском священнике из Храма Бэнтэн – храма на пруду Синобадзу, храма, который существовал в этой вот темпоральной реальности. То, что я вообще думаю в терминах «темпоральной реальности», заставило меня опасаться за собственный рассудок, но если я и спятил, то, по крайней мере, со мной еще большая компания. Все, кто замешан в этой истории, по-моему, так или иначе сбрендили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29