Вводили внутривенно.
– Шприц, – прошипел Вуазне сквозь зубы.
– Для начала ее оглушили, – сказал врач, ощупав ее голову. – Возможна черепная травма. Ей туго связали запястья и щиколотки, веревка впилась в тело. Я думаю, яд ей ввели уже здесь. Она должна была бы умереть немедленно. Но судя по степени обезвоживания организма и испражнениям, она борется за жизнь уже шесть-семь дней. Исключительный случай, такого просто не может быть.
– А она вообще исключительная, доктор.
– Лавуазье, как тот Лавуазье, – машинально поправил его врач. – Это я заметил, но ее вес и рост тут ни при чем. Не понимаю, как ее организм справился с ядом, голодом и холодом.
Санитары поставили носилки на пол, пытаясь перекатить на них Ретанкур.
– Осторожнее, – сказал Лавуазье. – Нельзя, чтобы она глубоко дышала, это может ее убить. Наденьте ремни и тяните по сантиметру. Отпустите ее, дружище, – сказал он, взглянув на Адамберга.
Комиссар отдернул руки от Ретанкур и знаком попросил своих коллег выйти в коридор.
– Это преобразование энергии, – проговорил Эсталер, внимательно следя за медленным перемещением грузного тела. – Она направила энергию на борьбу с вторжением нейролептиков.
– Допустим, – сказал Мордан. – Но мы этого никогда не узнаем.
– Погрузите носилки в вертолет, – распорядился Лавуазье. – Нам надо выиграть время.
– Куда мы ее повезем? – спросил Жюстен.
– В Дурдан.
– Керноркян и Вуазне, найдите для всех гостиницу, – сказал Адамберг. – Завтра мы прочешем этот ангар. Они не могли не оставить следов в этой клейкой пыли.
– В коридоре следов не было, – сказал Керноркян. – Только кошачьи.
– Значит, они пришли с другой стороны. Ламар и Жюстен останутся здесь охранять вход, пока им на смену не приедут полицейские из Дурдана.
– Где кот? – спросил Эсталер.
– На носилках. Заберите его, бригадир, и приведите в чувство.
– В Дурдане есть замечательный ресторан, – сказала Фруасси. – «Роза ветров». Славится своими морепродуктами. Старинные балки, свечи, первоклассные вина и сибас, запеченный в морской соли, в зависимости от сезона. Но не дешево, само собой.
Мужчины повернулись к своей скромной напарнице, изумившись, что она думает о еде, даже когда их коллега на грани смерти. Снаружи грохот вертолета возвещал об отбытии Ретанкур. Врач не верил, что она вернется с того света, – Адамберг «прочел это в его взгляде.
Комиссар посмотрел на измученные лица своих подчиненных в белом свете фонарей. Нелепая перспектива изысканного ужина в дорогом ресторане представлялась им столь же невозможной, сколь и желанной, – это была другая жизнь, мимолетное видение, где блеск роскоши мог на время возобладать над ужасом.
– Хорошо, Фруасси, – решил Адамберг. – Встречаемся в «Розе ветров». Пойдемте, доктор, мы едем с Ретанкур.
– Лавуазье, как тот Лавуазье, очень просто.
XLIX
Вейренк приехал в Париж не для того, чтобы совать свой нос в проблемы уголовного розыска. Но в полдесятого вечера, давно уже покончив с больничным ужином, он никак не мог сосредоточиться на фильме. В сердцах он схватил пульт и выключил телевизор. Приподняв ногу, он сел на край кровати, схватил костыль и, осторожно ступая, двинулся к телефонному аппарату, висевшему на стене в коридоре.
– Майор Данглар? Вейренк де Бильк. Какие новости?
– Мы нашли ее в 38 километрах от Парижа, следуя за котом.
– Не понимаю.
– Боже мой, коту не терпелось найти Ретанкур.
– Ясно, – сказал Вейренк, чувствуя, что майор сейчас взорвется.
– Она находится между жизнью и смертью, мы едем в Дурдан. У нее паралетальная летаргия.
– Вы не могли бы мне хоть что-то объяснить, майор? Я должен знать.
«Зачем, интересно?» – подумал Данглар.
Вейренк выслушал рассказ майора, гораздо менее упорядоченный, чем обычно, и повесил трубку. Он положил руку на раненое бедро и, проверяя кончиками пальцев остроту боли, вообразил себе Адамберга, склонившегося над Ретанкур в отчаянной попытке вдохнуть в нее жизнь.
«С той, что недавно вас избавила от муки,
На веки вечные вы будете в разлуке.
Но не вверяйтесь ни печали, ни докуке,
Вас боги милуют – они опустят луки,
Забудут мстительность и к вам протянут руки,
Чтить избавителя – вот благость их науки».
– Мы еще не спим? Какие мы непослушные, – сказала медсестра, беря его под руку.
L
Вцепившись руками в простыни, Адамберг стоял над постелью Ретанкур, а она все никак не хотела дышать. Врачи кололи, чистили, откачивали, но никаких изменений в состоянии лейтенанта не наблюдалось. Правда, сестры помыли ее с ног до головы, подстригли и обработали волосы, зараженные вшами. Собаки, само собой. Монитор над кроватью подавал слабые сигналы жизни, но Адамберг предпочитал на него не смотреть, вдруг зеленая линия станет совсем ровной.
Врач потянул Адамберга за рукав и отвел его в сторону:
– Идите к ним, поешьте, подумайте о чем-нибудь другом. Здесь вам нечего делать, комиссар. Ей нужен отдых.
– Она не отдыхает, доктор. Она умирает.
Врач отвел глаза.
– Да, похвастаться нечем, – согласился он. – Новаксон, транквилизатор, впрыснутый в больших дозах, полностью парализовал организм. Нервная система на пределе, сердце пока держится – неизвестно как. Странно, что она еще жива. Но если даже мы ее спасем, я не уверен, что она сохранит свои умственные способности. Кровь, скажем так, снабжает мозг по минимуму. От судьбы не уйдешь, смиритесь.
– Неделю назад, – сказал Адамберг, с трудом разжимая челюсти, – я спас парня, которому судьбой было назначено погибнуть. Судьбы нет. Она до сих пор продержалась, не сдастся и сейчас. Вот увидите, этот случай войдет в анналы медицины.
– Идите к своим. Она может пролежать в таком состоянии не один день. Я позову вас, если что.
– А нельзя все вынуть, почистить и вставить обратно?
– Нет, нельзя.
– Извините, доктор, – сказал Адамберг, отпуская его руку.
Он вернулся к кровати, запустил пальцы в подстриженные волосы Ретанкур.
– Я скоро вернусь, Виолетта, – сказал он.
Так Ретанкур всегда говорила коту перед уходом, чтобы он не волновался.
Безудержное и дурашливое веселье, царившее в ресторане, приличествовало бы скорее празднованию дня рождения, чем ужину полицейских, умиравших от беспокойства. Адамберг постоял в дверях, глядя на них сквозь отблески свечей. В этом освещении его подчиненные казались обманчиво красивыми, они сидели, положив локти на белую скатерть, передавали друг другу бокалы, обмениваясь идиотскими шутками… Ну и ладно, тем лучше, он, собственно, и рассчитывал, что они используют на всю катушку эту паузу вне времени и пространства, прекрасно сознавая, что долго она не продлится. Адамберг опасался, что своим появлением он разрушит их хрупкую радость, за которой так явно просвечивала общая тревога. Он подошел к ним, выдавив из себя улыбку.
– Ей лучше, – сказал он, садясь. – Передайте мне тарелку.
Даже ему, хотя душой он был с неподвижной Ретанкур, ужин, вино и смех вокруг принесли некоторое облегчение. Адамберг никогда не умел участвовать в коллективных и уж подавно – в праздничных трапезах, не будучи способным на остроумные реплики и мимолетные шутки. Снисходительно взирая на непоседливых коллег, он чувствовал себя посторонним зрителем, козликом, глазеющим на поезд, проносящийся по долине. Как ни странно, в такие моменты Фруасси была на высоте – ей на помощь приходили жратва и отчаянный юмор, наличие которого в рабочее время нельзя было даже заподозрить. Адамберг плыл по воле волн, не спуская глаз с экрана своего мобильника. Который зазвонил без двадцати двенадцать.
– Она угасает, – заявил доктор Лавуазье. – Мы очень рассчитываем на полное переливание крови, это наша последняя надежда. Но у нее вторая группа, резус отрицательный, а наши запасы, как назло, были израсходованы вчера на пострадавшего в дорожной аварии.
– А доноры, доктор?
– Донор у нас всего один, а нужны минимум трое. Два других в отъезде. Пасхальные каникулы, комиссар, весь город выехал на природу. К сожалению, пока мы найдем доноров в других центрах, будет поздно.
За столом все разом смолкли, заметив, как побледнел Адамберг. Комиссар выбежал из зала, Эсталер – за ним. Через несколько мгновений молодой человек вернулся и рухнул на стул.
– Срочное переливание крови, – сказал он. – Вторая группа, резус отрицательный, но у них нет доноров.
Адамберг, с которого градом лил пот, вошел в белоснежную палату, где единственный в Дурдане донор со второй группой и отрицательным резусом заканчивал переливание. Ему показалось, что щеки Ретанкур посинели еще больше.
– Первая группа, универсальный донор, – сказал он врачу, снимая пиджак.
– Очень кстати, занимайте его место.
– Я выпил два бокала вина.
– Плевать, тут не до жиру.
Через четверть часа Адамберг ощутил, как его кровь из отяжелевшей от жгута руки перетекает в тело Ретанкур. Лежа на спине рядом с ней, он всматривался в ее лицо, надеясь уловить признаки возвращения к жизни. Сделай так, чтобы. Но напрасно он изо всех сил молился третьей деве, крови у него было не больше, чем у любого другого. А врач сказал – нужны три. Три донора. Как три девы. Три. Три.
У него начала кружиться голова – он так толком и не поел. Он не без удовольствия отдался головокружению, чувствуя, как нить его мыслей начинает ускользать от него. Он заставлял себя всматриваться в лицо Ретанкур, отметив про себя, что корни ее волос были светлее прядей, спадавших на затылок. Адамберг никогда раньше не замечал, что Ретанкур красила волосы. Вот уж от кого он не ожидал подобных эстетических изысков. Он плохо ее знал.
– Вы как, ничего? – спросил врач. – Голова не кружится?
Адамберг показал знаком, что нет, и вернулся в мир затуманенных мыслей. Белокурые и золотистые пряди в волосах Ретанкур, в живой силе девственниц. То есть его коллега – не без усилия подсчитал он – покрасилась в декабре или январе, поскольку светлые волосы уже успели отрасти на два-три сантиметра, что за блажь, право слово, посреди зимы, а он ничего и не заметил. Он вот потерял отца, при чем тут это. Ему показалось, что губы Ретанкур дрогнули, но ему плохо было видно – может, она хотела что-то ему сказать, поговорить о живой силе, выросшей у нее на голове, как рожки у козликов. Господи, живая сила. Издалека до него донесся голос врача.
– Стоп, – произнес голос доктора Ларибуазье или как его там. – Нам не нужны два мертвеца вместо одного. Больше мы из него выкачать не можем.
В холле клиники какой-то мужчина настойчиво расспрашивал дежурную администраторшу:
– Где Виолетта Ретанкур?
– К ней нельзя.
– У меня первая группа крови, я универсальный донор.
– Она в реанимации, – сказала женщина, немедленно вставая. – Я вас провожу.
Адамберг говорил сам с собой, пока ему снимали жгут. Чьи-то руки подняли его, поднесли стакан со сладкой водой и сделали укол в другую руку. Дверь распахнулась, и в палату вбежал одетый в кожу верзила.
– Лейтенант Ноэль, – сказал верзила. – Первая группа.
LI
Перед входом в клинику, словно бросая вызов унылому бетонному пейзажу, разбили небольшой скверик, который всем своим видом говорил, что цветочки и листочки еще никогда никому не помешали. В своих бесконечных хождениях туда-сюда Адамберг заприметил этот оазис доброй воли размером в пятнадцать квадратных метров, с двумя скамейками и пятью кадками вокруг фонтана. Было два часа ночи, и Адамберг, которого вернули к жизни, накормив и накачав сахаром, отдыхал под журчание струй. Он знал, что средневековые монахи еще раньше него догадались использовать этот благотворный звук в успокоительных целях. После того как Ноэль завершил переливание, они встали по обе стороны кровати Ретанкур, уставившись на ее массивное тело, словно наблюдали за опасным химическим опытом.
– Пошло, – говорил Ноэль.
– Еще нет, – отвечал врач.
Время от времени нетерпеливый Ноэль зачем-то дергал Ретанкур за руку, надеясь, видимо, ускорить процесс, взболтать кровь, запустить систему, завести мотор.
– Ну, блин, давай, толстуха, – бормотал он, – пошевеливайся, черт побери.
Ноэля буквально трясло, он сновал вокруг кровати, ни на секунду не прекращая говорить и жестикулировать, растирал ступни Ретанкур, чтобы согреть их, потом руки, проверял капельницу, теребил ей волосы.
– Это ничего не даст, – не выдержал наконец Лавуазье.
Монитор показал ускорение сердечного ритма.
– Наконец-то, – сказал врач, словно объявляя о прибытии поезда.
– Ну, толстуха, жми, – повторил Ноэль, наверное, в десятый раз.
– Будем надеяться, – сказал Лавуазье с невольной грубостью медика, – что она не проснется идиоткой.
Ретанкур с усилием открыла глаза, обратив пустой голубой взгляд к потолку.
– Как ее зовут? Имя? – спросил Лавуазье.
– Виолетта, – сказал Адамберг.
– Как цветок, Violette (фр.) – фиалка.
– подтвердил Ноэль.
Лавуазье присел на кровать, повернул к себе лицо Ретанкур и схватил ее за руку.
– Вас зовут Виолетта? – спросил он. – Если да, то моргните.
– Ну, толстуха, – сказал Ноэль.
– Не подсказывайте, Ноэль, – сказал комиссар.
– При чем тут это, подсказывайте – не подсказывайте, – измученно сказал врач. – Она должна понять вопрос. Замолчите вы, черт побери, дайте ей сосредоточиться. Вас зовут Виолетта?
Прошло секунд десять, пока Ретанкур совершенно очевидно моргнула в ответ.
– Она понимает, – сказал Лавуазье.
– Конечно, понимает, – отозвался Ноэль. – Вы потруднее ничего спросить не можете?
– Это и так достаточно трудный вопрос для тех, кто возвращается с того света.
– Мне кажется, мы тут лишние, – сказал Адамберг.
В отличие от комиссара Ноэль не способен был вслушиваться в журчание фонтана. Он ходил взад-вперед, словно зверь в клетке, и Адамберг, глядя на него, подумал, что скверик напоминает арену цирка, подсвеченную снизу синими лучами прожекторов.
– Кто вас предупредил, лейтенант?
– Эсталер позвонил из ресторана. Он знал, что я универсальный донор. Этот парень все про всех помнит. Кто кладет сахар в кофе, какая у кого группа крови. Расскажите, как все было, а то у меня концы с концами не сходятся.
Перескакивая с одного на другое, Адамберг обрисовал недостающие Ноэлю элементы общей картины, начиная с того момента, как тот ушел полетать с чайками. Как ни странно, будучи примитивным позитивистом, лейтенант дважды заставил его повторить рецепт из «De Sanctis reliquis», резко воспротивился идее Адамберга отказаться от поисков третьей девственницы и ни разу не прошелся на тему кошачьей косточки и живой силы.
– Не можем же мы сидеть сложа руки и ждать, пока этой девице что-нибудь впрыснут.
– Я наверняка ошибся, сочтя, что третья девушка уже выбрана.
– Почему?
– Я думаю, убийца остановила свой выбор на Ретанкур.
– Это абсурд, – Ноэль прервал на секунду свое круговое движение.
– Почему? Она отвечает требованиям рецепта.
В темноте Ноэль посмотрел на Адамберга:
– В том случае, если Ретанкур девственница.
– Думаю, так оно и есть.
– А я не думаю.
– Вы единственный так считаете.
– Я не считаю. Я знаю. Она не девственница. Отнюдь.
Ноэль сел на скамейку, довольный собой. Теперь пришла очередь Адамберга наматывать круги вокруг фонтана.
– Ретанкур не любит откровенничать, – сказал он.
– Пока собачишься, многое узнаешь друг о друге. Она не девственница, и все тут.
– Следовательно, третья дева существует. Где-то. А Ретанкур поняла что-то, чего мы не поняли.
– А пока мы поймем, что она поняла, много воды утечет.
– Ларибуазье считает, что все функции восстановятся у нее не раньше чем через месяц.
– Лавуазье, – поправил Ноэль. – Для человека нормального телосложения нужен месяц, а Ретанкур и недели хватит. А прикольно, что наша с вами кровь циркулирует в одном теле.
– Плюс кровь третьего донора.
– А чем занимается третий донор?
– У него стада быков, насколько я понял.
– Гремучая смесь получится, – задумчиво проговорил Ноэль.
Сколько раз ни закрывал Адамберг глаза, лежа в холодной гостиничной кровати, он неизменно видел себя с перевязанной жгутом рукой рядом с Ретанкур и пытался вновь уловить головокружительный ход своих мыслей в затуманенной после переливания голове. Крашеные волосы, живая сила девы, рога козлика. В самой сердцевине этого клубка надрывался сигнал тревоги и никак не желал замолкать. Тревога была как-то связана с кровью, которая перетекала из него в Ретанкур, чтобы вновь запустить сердце и вырвать ее из объятий смерти. И само собой, с волосами девственниц. Но что там делал козлик? Тут комиссар вспомнил, что рога козлика – не что иное, как спрессованные волосы, или, с точностью до наоборот, волосы – всего лишь расслоившиеся рога. Что в лоб, что по лбу. И дальше что? Об этом он подумает завтра.
LII
Перезвон церковных колоколов разбудил Адамберга в полдень. «Кто поздно встает, тому Бог не подает», – говорила мама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Шприц, – прошипел Вуазне сквозь зубы.
– Для начала ее оглушили, – сказал врач, ощупав ее голову. – Возможна черепная травма. Ей туго связали запястья и щиколотки, веревка впилась в тело. Я думаю, яд ей ввели уже здесь. Она должна была бы умереть немедленно. Но судя по степени обезвоживания организма и испражнениям, она борется за жизнь уже шесть-семь дней. Исключительный случай, такого просто не может быть.
– А она вообще исключительная, доктор.
– Лавуазье, как тот Лавуазье, – машинально поправил его врач. – Это я заметил, но ее вес и рост тут ни при чем. Не понимаю, как ее организм справился с ядом, голодом и холодом.
Санитары поставили носилки на пол, пытаясь перекатить на них Ретанкур.
– Осторожнее, – сказал Лавуазье. – Нельзя, чтобы она глубоко дышала, это может ее убить. Наденьте ремни и тяните по сантиметру. Отпустите ее, дружище, – сказал он, взглянув на Адамберга.
Комиссар отдернул руки от Ретанкур и знаком попросил своих коллег выйти в коридор.
– Это преобразование энергии, – проговорил Эсталер, внимательно следя за медленным перемещением грузного тела. – Она направила энергию на борьбу с вторжением нейролептиков.
– Допустим, – сказал Мордан. – Но мы этого никогда не узнаем.
– Погрузите носилки в вертолет, – распорядился Лавуазье. – Нам надо выиграть время.
– Куда мы ее повезем? – спросил Жюстен.
– В Дурдан.
– Керноркян и Вуазне, найдите для всех гостиницу, – сказал Адамберг. – Завтра мы прочешем этот ангар. Они не могли не оставить следов в этой клейкой пыли.
– В коридоре следов не было, – сказал Керноркян. – Только кошачьи.
– Значит, они пришли с другой стороны. Ламар и Жюстен останутся здесь охранять вход, пока им на смену не приедут полицейские из Дурдана.
– Где кот? – спросил Эсталер.
– На носилках. Заберите его, бригадир, и приведите в чувство.
– В Дурдане есть замечательный ресторан, – сказала Фруасси. – «Роза ветров». Славится своими морепродуктами. Старинные балки, свечи, первоклассные вина и сибас, запеченный в морской соли, в зависимости от сезона. Но не дешево, само собой.
Мужчины повернулись к своей скромной напарнице, изумившись, что она думает о еде, даже когда их коллега на грани смерти. Снаружи грохот вертолета возвещал об отбытии Ретанкур. Врач не верил, что она вернется с того света, – Адамберг «прочел это в его взгляде.
Комиссар посмотрел на измученные лица своих подчиненных в белом свете фонарей. Нелепая перспектива изысканного ужина в дорогом ресторане представлялась им столь же невозможной, сколь и желанной, – это была другая жизнь, мимолетное видение, где блеск роскоши мог на время возобладать над ужасом.
– Хорошо, Фруасси, – решил Адамберг. – Встречаемся в «Розе ветров». Пойдемте, доктор, мы едем с Ретанкур.
– Лавуазье, как тот Лавуазье, очень просто.
XLIX
Вейренк приехал в Париж не для того, чтобы совать свой нос в проблемы уголовного розыска. Но в полдесятого вечера, давно уже покончив с больничным ужином, он никак не мог сосредоточиться на фильме. В сердцах он схватил пульт и выключил телевизор. Приподняв ногу, он сел на край кровати, схватил костыль и, осторожно ступая, двинулся к телефонному аппарату, висевшему на стене в коридоре.
– Майор Данглар? Вейренк де Бильк. Какие новости?
– Мы нашли ее в 38 километрах от Парижа, следуя за котом.
– Не понимаю.
– Боже мой, коту не терпелось найти Ретанкур.
– Ясно, – сказал Вейренк, чувствуя, что майор сейчас взорвется.
– Она находится между жизнью и смертью, мы едем в Дурдан. У нее паралетальная летаргия.
– Вы не могли бы мне хоть что-то объяснить, майор? Я должен знать.
«Зачем, интересно?» – подумал Данглар.
Вейренк выслушал рассказ майора, гораздо менее упорядоченный, чем обычно, и повесил трубку. Он положил руку на раненое бедро и, проверяя кончиками пальцев остроту боли, вообразил себе Адамберга, склонившегося над Ретанкур в отчаянной попытке вдохнуть в нее жизнь.
«С той, что недавно вас избавила от муки,
На веки вечные вы будете в разлуке.
Но не вверяйтесь ни печали, ни докуке,
Вас боги милуют – они опустят луки,
Забудут мстительность и к вам протянут руки,
Чтить избавителя – вот благость их науки».
– Мы еще не спим? Какие мы непослушные, – сказала медсестра, беря его под руку.
L
Вцепившись руками в простыни, Адамберг стоял над постелью Ретанкур, а она все никак не хотела дышать. Врачи кололи, чистили, откачивали, но никаких изменений в состоянии лейтенанта не наблюдалось. Правда, сестры помыли ее с ног до головы, подстригли и обработали волосы, зараженные вшами. Собаки, само собой. Монитор над кроватью подавал слабые сигналы жизни, но Адамберг предпочитал на него не смотреть, вдруг зеленая линия станет совсем ровной.
Врач потянул Адамберга за рукав и отвел его в сторону:
– Идите к ним, поешьте, подумайте о чем-нибудь другом. Здесь вам нечего делать, комиссар. Ей нужен отдых.
– Она не отдыхает, доктор. Она умирает.
Врач отвел глаза.
– Да, похвастаться нечем, – согласился он. – Новаксон, транквилизатор, впрыснутый в больших дозах, полностью парализовал организм. Нервная система на пределе, сердце пока держится – неизвестно как. Странно, что она еще жива. Но если даже мы ее спасем, я не уверен, что она сохранит свои умственные способности. Кровь, скажем так, снабжает мозг по минимуму. От судьбы не уйдешь, смиритесь.
– Неделю назад, – сказал Адамберг, с трудом разжимая челюсти, – я спас парня, которому судьбой было назначено погибнуть. Судьбы нет. Она до сих пор продержалась, не сдастся и сейчас. Вот увидите, этот случай войдет в анналы медицины.
– Идите к своим. Она может пролежать в таком состоянии не один день. Я позову вас, если что.
– А нельзя все вынуть, почистить и вставить обратно?
– Нет, нельзя.
– Извините, доктор, – сказал Адамберг, отпуская его руку.
Он вернулся к кровати, запустил пальцы в подстриженные волосы Ретанкур.
– Я скоро вернусь, Виолетта, – сказал он.
Так Ретанкур всегда говорила коту перед уходом, чтобы он не волновался.
Безудержное и дурашливое веселье, царившее в ресторане, приличествовало бы скорее празднованию дня рождения, чем ужину полицейских, умиравших от беспокойства. Адамберг постоял в дверях, глядя на них сквозь отблески свечей. В этом освещении его подчиненные казались обманчиво красивыми, они сидели, положив локти на белую скатерть, передавали друг другу бокалы, обмениваясь идиотскими шутками… Ну и ладно, тем лучше, он, собственно, и рассчитывал, что они используют на всю катушку эту паузу вне времени и пространства, прекрасно сознавая, что долго она не продлится. Адамберг опасался, что своим появлением он разрушит их хрупкую радость, за которой так явно просвечивала общая тревога. Он подошел к ним, выдавив из себя улыбку.
– Ей лучше, – сказал он, садясь. – Передайте мне тарелку.
Даже ему, хотя душой он был с неподвижной Ретанкур, ужин, вино и смех вокруг принесли некоторое облегчение. Адамберг никогда не умел участвовать в коллективных и уж подавно – в праздничных трапезах, не будучи способным на остроумные реплики и мимолетные шутки. Снисходительно взирая на непоседливых коллег, он чувствовал себя посторонним зрителем, козликом, глазеющим на поезд, проносящийся по долине. Как ни странно, в такие моменты Фруасси была на высоте – ей на помощь приходили жратва и отчаянный юмор, наличие которого в рабочее время нельзя было даже заподозрить. Адамберг плыл по воле волн, не спуская глаз с экрана своего мобильника. Который зазвонил без двадцати двенадцать.
– Она угасает, – заявил доктор Лавуазье. – Мы очень рассчитываем на полное переливание крови, это наша последняя надежда. Но у нее вторая группа, резус отрицательный, а наши запасы, как назло, были израсходованы вчера на пострадавшего в дорожной аварии.
– А доноры, доктор?
– Донор у нас всего один, а нужны минимум трое. Два других в отъезде. Пасхальные каникулы, комиссар, весь город выехал на природу. К сожалению, пока мы найдем доноров в других центрах, будет поздно.
За столом все разом смолкли, заметив, как побледнел Адамберг. Комиссар выбежал из зала, Эсталер – за ним. Через несколько мгновений молодой человек вернулся и рухнул на стул.
– Срочное переливание крови, – сказал он. – Вторая группа, резус отрицательный, но у них нет доноров.
Адамберг, с которого градом лил пот, вошел в белоснежную палату, где единственный в Дурдане донор со второй группой и отрицательным резусом заканчивал переливание. Ему показалось, что щеки Ретанкур посинели еще больше.
– Первая группа, универсальный донор, – сказал он врачу, снимая пиджак.
– Очень кстати, занимайте его место.
– Я выпил два бокала вина.
– Плевать, тут не до жиру.
Через четверть часа Адамберг ощутил, как его кровь из отяжелевшей от жгута руки перетекает в тело Ретанкур. Лежа на спине рядом с ней, он всматривался в ее лицо, надеясь уловить признаки возвращения к жизни. Сделай так, чтобы. Но напрасно он изо всех сил молился третьей деве, крови у него было не больше, чем у любого другого. А врач сказал – нужны три. Три донора. Как три девы. Три. Три.
У него начала кружиться голова – он так толком и не поел. Он не без удовольствия отдался головокружению, чувствуя, как нить его мыслей начинает ускользать от него. Он заставлял себя всматриваться в лицо Ретанкур, отметив про себя, что корни ее волос были светлее прядей, спадавших на затылок. Адамберг никогда раньше не замечал, что Ретанкур красила волосы. Вот уж от кого он не ожидал подобных эстетических изысков. Он плохо ее знал.
– Вы как, ничего? – спросил врач. – Голова не кружится?
Адамберг показал знаком, что нет, и вернулся в мир затуманенных мыслей. Белокурые и золотистые пряди в волосах Ретанкур, в живой силе девственниц. То есть его коллега – не без усилия подсчитал он – покрасилась в декабре или январе, поскольку светлые волосы уже успели отрасти на два-три сантиметра, что за блажь, право слово, посреди зимы, а он ничего и не заметил. Он вот потерял отца, при чем тут это. Ему показалось, что губы Ретанкур дрогнули, но ему плохо было видно – может, она хотела что-то ему сказать, поговорить о живой силе, выросшей у нее на голове, как рожки у козликов. Господи, живая сила. Издалека до него донесся голос врача.
– Стоп, – произнес голос доктора Ларибуазье или как его там. – Нам не нужны два мертвеца вместо одного. Больше мы из него выкачать не можем.
В холле клиники какой-то мужчина настойчиво расспрашивал дежурную администраторшу:
– Где Виолетта Ретанкур?
– К ней нельзя.
– У меня первая группа крови, я универсальный донор.
– Она в реанимации, – сказала женщина, немедленно вставая. – Я вас провожу.
Адамберг говорил сам с собой, пока ему снимали жгут. Чьи-то руки подняли его, поднесли стакан со сладкой водой и сделали укол в другую руку. Дверь распахнулась, и в палату вбежал одетый в кожу верзила.
– Лейтенант Ноэль, – сказал верзила. – Первая группа.
LI
Перед входом в клинику, словно бросая вызов унылому бетонному пейзажу, разбили небольшой скверик, который всем своим видом говорил, что цветочки и листочки еще никогда никому не помешали. В своих бесконечных хождениях туда-сюда Адамберг заприметил этот оазис доброй воли размером в пятнадцать квадратных метров, с двумя скамейками и пятью кадками вокруг фонтана. Было два часа ночи, и Адамберг, которого вернули к жизни, накормив и накачав сахаром, отдыхал под журчание струй. Он знал, что средневековые монахи еще раньше него догадались использовать этот благотворный звук в успокоительных целях. После того как Ноэль завершил переливание, они встали по обе стороны кровати Ретанкур, уставившись на ее массивное тело, словно наблюдали за опасным химическим опытом.
– Пошло, – говорил Ноэль.
– Еще нет, – отвечал врач.
Время от времени нетерпеливый Ноэль зачем-то дергал Ретанкур за руку, надеясь, видимо, ускорить процесс, взболтать кровь, запустить систему, завести мотор.
– Ну, блин, давай, толстуха, – бормотал он, – пошевеливайся, черт побери.
Ноэля буквально трясло, он сновал вокруг кровати, ни на секунду не прекращая говорить и жестикулировать, растирал ступни Ретанкур, чтобы согреть их, потом руки, проверял капельницу, теребил ей волосы.
– Это ничего не даст, – не выдержал наконец Лавуазье.
Монитор показал ускорение сердечного ритма.
– Наконец-то, – сказал врач, словно объявляя о прибытии поезда.
– Ну, толстуха, жми, – повторил Ноэль, наверное, в десятый раз.
– Будем надеяться, – сказал Лавуазье с невольной грубостью медика, – что она не проснется идиоткой.
Ретанкур с усилием открыла глаза, обратив пустой голубой взгляд к потолку.
– Как ее зовут? Имя? – спросил Лавуазье.
– Виолетта, – сказал Адамберг.
– Как цветок, Violette (фр.) – фиалка.
– подтвердил Ноэль.
Лавуазье присел на кровать, повернул к себе лицо Ретанкур и схватил ее за руку.
– Вас зовут Виолетта? – спросил он. – Если да, то моргните.
– Ну, толстуха, – сказал Ноэль.
– Не подсказывайте, Ноэль, – сказал комиссар.
– При чем тут это, подсказывайте – не подсказывайте, – измученно сказал врач. – Она должна понять вопрос. Замолчите вы, черт побери, дайте ей сосредоточиться. Вас зовут Виолетта?
Прошло секунд десять, пока Ретанкур совершенно очевидно моргнула в ответ.
– Она понимает, – сказал Лавуазье.
– Конечно, понимает, – отозвался Ноэль. – Вы потруднее ничего спросить не можете?
– Это и так достаточно трудный вопрос для тех, кто возвращается с того света.
– Мне кажется, мы тут лишние, – сказал Адамберг.
В отличие от комиссара Ноэль не способен был вслушиваться в журчание фонтана. Он ходил взад-вперед, словно зверь в клетке, и Адамберг, глядя на него, подумал, что скверик напоминает арену цирка, подсвеченную снизу синими лучами прожекторов.
– Кто вас предупредил, лейтенант?
– Эсталер позвонил из ресторана. Он знал, что я универсальный донор. Этот парень все про всех помнит. Кто кладет сахар в кофе, какая у кого группа крови. Расскажите, как все было, а то у меня концы с концами не сходятся.
Перескакивая с одного на другое, Адамберг обрисовал недостающие Ноэлю элементы общей картины, начиная с того момента, как тот ушел полетать с чайками. Как ни странно, будучи примитивным позитивистом, лейтенант дважды заставил его повторить рецепт из «De Sanctis reliquis», резко воспротивился идее Адамберга отказаться от поисков третьей девственницы и ни разу не прошелся на тему кошачьей косточки и живой силы.
– Не можем же мы сидеть сложа руки и ждать, пока этой девице что-нибудь впрыснут.
– Я наверняка ошибся, сочтя, что третья девушка уже выбрана.
– Почему?
– Я думаю, убийца остановила свой выбор на Ретанкур.
– Это абсурд, – Ноэль прервал на секунду свое круговое движение.
– Почему? Она отвечает требованиям рецепта.
В темноте Ноэль посмотрел на Адамберга:
– В том случае, если Ретанкур девственница.
– Думаю, так оно и есть.
– А я не думаю.
– Вы единственный так считаете.
– Я не считаю. Я знаю. Она не девственница. Отнюдь.
Ноэль сел на скамейку, довольный собой. Теперь пришла очередь Адамберга наматывать круги вокруг фонтана.
– Ретанкур не любит откровенничать, – сказал он.
– Пока собачишься, многое узнаешь друг о друге. Она не девственница, и все тут.
– Следовательно, третья дева существует. Где-то. А Ретанкур поняла что-то, чего мы не поняли.
– А пока мы поймем, что она поняла, много воды утечет.
– Ларибуазье считает, что все функции восстановятся у нее не раньше чем через месяц.
– Лавуазье, – поправил Ноэль. – Для человека нормального телосложения нужен месяц, а Ретанкур и недели хватит. А прикольно, что наша с вами кровь циркулирует в одном теле.
– Плюс кровь третьего донора.
– А чем занимается третий донор?
– У него стада быков, насколько я понял.
– Гремучая смесь получится, – задумчиво проговорил Ноэль.
Сколько раз ни закрывал Адамберг глаза, лежа в холодной гостиничной кровати, он неизменно видел себя с перевязанной жгутом рукой рядом с Ретанкур и пытался вновь уловить головокружительный ход своих мыслей в затуманенной после переливания голове. Крашеные волосы, живая сила девы, рога козлика. В самой сердцевине этого клубка надрывался сигнал тревоги и никак не желал замолкать. Тревога была как-то связана с кровью, которая перетекала из него в Ретанкур, чтобы вновь запустить сердце и вырвать ее из объятий смерти. И само собой, с волосами девственниц. Но что там делал козлик? Тут комиссар вспомнил, что рога козлика – не что иное, как спрессованные волосы, или, с точностью до наоборот, волосы – всего лишь расслоившиеся рога. Что в лоб, что по лбу. И дальше что? Об этом он подумает завтра.
LII
Перезвон церковных колоколов разбудил Адамберга в полдень. «Кто поздно встает, тому Бог не подает», – говорила мама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34