Или привези обратно. В Оппортюн нет гостиницы.
– Мы должны сегодня вернуться в Париж, – сказал Вейренк.
– Если только не решим остаться, – сказал Адамберг.
Через час они уже изучали место преступления. Разглядывая зверя, лежащего на тропинке, Адамберг наконец прочувствовал всю меру отчаяния нормандцев. Убитые горем Освальд и Робер стояли опустив голову. Да, это был олень, а не человек, но от этого совершенное зверство и растерзанная красота потрясали не меньше.
– Роскошный самец, – сказал Робер, сделав над собой усилие. – Ему было еще что дать миру.
– Он завел собственный гарем, – объяснил Освальд. – Пять самок. Шесть драк в прошлом году. Уверяю тебя, Беарнец, такой олень дрался как бог, и он продержал бы подле себя своих жен еще четыре-пять лет, пока бы его не свергли. Никто из местных никогда бы не выстрелил в Большого Рыжака. У него и потомство классное было, это сразу видно.
– У него три рыжие проплешины на правом боку и две на левом. Поэтому его и прозвали Рыжаком.
«Брат или, по крайней мере, сродник», – подумал Вейренк, скрестив руки. Робер опустился на колени возле огромного тела и погладил оленя. В этом лесу, под непрекращающимся дождем, в окружении небритых мужиков, Адамбергу трудно было представить, что где-то на большой земле в эту минуту едут машины и работают телевизоры. Доисторический мир Матиаса явился ему во всей своей красе. Был ли Большой Рыжак обычным оленем, человеком или божеством – поверженным, обобранным, ограбленным? Такого оленя наверняка нарисовали бы на стене пещеры, чтобы помнить его и почитать.
– Завтра похороним, – сказал Робер, тяжело поднимаясь с колен. – Тебя ждали, понимаешь. Хотели, чтобы ты своими глазами это увидел. Освальд, передай топор.
Освальд порылся в большом кожаном мешке и молча вынул оттуда топор. Робер потрогал пальцами лезвие, снова встал на колени около головы зверя, но замешкался и повернулся к Адамбергу.
– Трофеи твои, Беарнец, – сказал он, протягивая Адамбергу топор топорищем вперед. – Возьми себе его рога.
– Робер, – неуверенно перебил его Освальд.
– Я все обдумал, Освальд, он их заслужил. Он устал. Но все-таки приехал сюда из Парижа ради Большого Рыжака. Трофеи – его.
– Робер, – не уступал Освальд, – он не местный.
– Теперь он местный, – сказал Робер, вложив топор в руку Адамберга.
Комиссара с топором в руке подвели к голове оленя.
– Отруби их сам, – попросил он Робера, – я боюсь их повредить.
– Не могу. Кто их отрубит, тот и возьмет. Давай ты.
Под руководством Робера, прижимавшего голову зверя к земле, Адамберг нанес шесть ударов по краю черепа. Робер забрал у него топор, поднял рога и вручил их комиссару. Четыре килограмма каждый, прикинул Адамберг, взвесив их в руке.
– Не потеряй, – сказал Робер, – они жизнетворны.
– Короче, – уточнил Освальд, – не факт, что они помогут, но уж не навредят наверняка.
– И никогда их не разлучай, – закончил Робер. – Понял? Они друг без друга не могут.
Адамберг кивнул в темноте, сжав в руках чешуйчатые рога Большого Рыжака. Только бы не уронить. Вейренк бросил на него иронический взгляд.
– Не гнитесь, Господин, под тяжестью трофеев… – прошептал он.
– Я у вас разве что-то спросил, Вейренк?
– Вы получили их, немногое содеяв.
Но этим вечером вас ждет особый знак
Надежд, что высветить готовы каждый шаг.
– Хватит, Вейренк. Либо сами их тащите, либо заткнитесь.
– О нет, господин. Ни то, ни это.
XXIII
Эрманс, сестра Освальда, соблюдала две заповеди, которые призваны были оградить ее от опасностей окружающего мира, а именно: не бодрствовать после десяти часов вечера и не впускать в дом посетителей в обуви. Освальд и оба полицейских беззвучно поднялись по лестнице, держа в руках испачканные в земле ботинки.
– Тут всего одна спальня, – прошептал Освальд, – но зато большая. Ничего?
Адамберг кивнул, хотя перспектива провести ночь бок о бок с лейтенантом не вызвала у него восторга. Вейренк в свою очередь с облегчением констатировал, что в комнате стояли две высокие деревянные кровати на расстоянии двух метров друг от друга.
– Два ложа разделять должны такие дали,
Чтобы душа и плоть вдвоем не ночевали.
– Ванная комната рядом, – добавил Освальд. – Не забудьте, что ходить можно только босиком. Если не снимете обувь, она чего доброго этого не переживет.
– Даже если ничего об этом не узнает?
– Все становится явным, особенно тайное. Беарнец, я жду тебя внизу. Нам надо перетереть.
Адамберг бросил промокший пиджак на спинку левой кровати и бесшумно положил на пол огромные оленьи рога. Вейренк, не раздеваясь, лег лицом к стене, а комиссар спустился в маленькую кухоньку, где его ждал Освальд.
– Твой брат спит?
– Он мне не брат, Освальд.
– Его волосы – наверняка что-то очень личное, – спросил Нормандец.
– Очень личное, – подтвердил Адамберг. – А теперь рассказывай.
– Да я, собственно, и не собирался, это Эрманс хочет, чтобы я тебе рассказал.
– Она же меня не знает.
– Значит, ей посоветовали.
– Кто?
– Кюре, может быть. Не вдавайся, Беарнец. Эрманс и здравый смысл – две большие разницы. У нее свои тараканы в голове, а откуда уж они берутся, кто их знает.
Освальд явно сник, и Адамберг решил не настаивать.
– Неважно, Освальд. Расскажи мне про тень.
– Ее видел только Грасьен, мой племянник.
– Давно?
– Месяца полтора назад, во вторник вечером.
– А где?
– На кладбище, где же еще.
– А что твой племянник там делал?
– Ничего, он просто шел по тропинке, которая круто поднимается над кладбищем. То есть поднимается и спускается, смотря куда идешь. По вторникам и пятницам он встречает там в полночь свою подружку, которая возвращается с работы. Вся деревня в курсе, кроме его матери.
– Ему сколько лет?
– Семнадцать. Поскольку Эрманс засыпает, как только пробьет десять, ему ничего не стоит сбежать из дому. Смотри не продай его.
– Давай дальше, Освальд.
Освальд разлил кальвадос и, вздохнув, сел на место. Поднял на Адамберга прозрачные глаза и одним махом осушил рюмку:
– Твое здоровье.
– Спасибо.
– Знаешь что?
Сейчас узнаю, подумал Адамберг.
– Впервые в жизни чужак увезет трофеи из наших краев. Всякое я повидал за свою жизнь, но такое…
«Всякое – это перебор», – подумал Адамберг. С другой стороны, история с рогами – серьезное событие. «Вы получили их, немногое содеяв». Комиссар с удивлением и досадой понял, что запомнил стихи Вейренка.
– Тебе не хочется, чтобы я их увозил? – спросил он.
Столкнувшись со столь интимным и к тому же заданным в лоб вопросом, Освальд ушел от прямого ответа.
– Робер, наверно, здорово тебя ценит, раз решил тебе их подарить. Будем надеяться, он знает, что делает. Робер, как правило, не ошибается.
– Тогда все не так страшно, – улыбнулся Адамберг.
– В общем-то нет.
– И что дальше, Освальд?
– Я же сказал. Дальше он увидел Тень.
– Расскажи.
– Такая длинная тетка, если вообще можно назвать теткой что-то серое, укутанное, без лица. Короче, смерть, Беарнец. При сестре я бы так не говорил, но как мужчина мужчине могу сказать тебе прямо. Нет?
– Можешь.
– Так вот. Это была смерть. Она шла как-то не по-людски. Словно плыла по кладбищу, неторопливо, прямая как жердь. Никуда не спешила.
– Твой племянник выпивает?
– Нет пока. Он, может, и спит со своей девицей, но это еще не значит, что он мужик. Что там делала эта Тень, я не могу тебе сказать. За кем она приходила. Мы потом ждали, вдруг кто помрет в деревне. Но нет, обошлось.
– Он больше ничего не заметил?
– Он, сам понимаешь, дунул домой, только его и видели. Поставь себя на его место. Зачем она явилась, Беарнец? Почему именно к нам?
– Понятия не имею, Освальд.
– Кюре говорит, такое уже было в 1809-м, и в тот год не уродились яблоки. Ветки были голые, как моя рука.
– Никаких других последствий не было отмечено? Кроме яблок?
Освальд снова взглянул на Адамберга:
– Робер сказал, ты тоже видел Тень.
– Я ее не видел, я только думал о ней. Мне чудится какая-то дымка, темная взвесь, особенно когда я в Конторе. Врачи сказали бы, что у меня навязчивая идея. Или что я погружаюсь в дурные воспоминания.
– Доктора не нанимались в этом разбираться.
– Может, они и правы. Может, это просто черные мысли. Которые засели в голове и никак не выйдут.
– Как рога оленя, пока они не выросли.
– Точно, – вдруг улыбнулся Адамберг.
Это сравнение очень ему понравилось, оно практически разрешало загадку его Тени. Груз тягостных раздумий уже сформировался у него в голове, но пока не вылупился наружу. Родовые схватки в каком-то смысле.
– И эта идея возникает у тебя только на работе, – задумчиво произнес Освальд. – Тут, например, ее у тебя нет.
– Нет.
– Нечто, наверное, вошло к тебе в Контору, – предположил Освальд, сопровождая свой рассказ жестами. – А потом оно влезло тебе в башку, потому что ты у них начальник. В общем, все логично.
Освальд допил остатки кальвадоса.
– Или потому, что ты – это ты, – добавил он. – Я привел тебе мальчишку. Он ждет снаружи.
Выхода не было. Адамберг последовал за Освальдом в ночь.
– Ты не обулся, – заметил Освальд.
– Ничего, обойдусь. Идеи могут пройти и через ступни.
– Будь это так, – усмехнулся Освальд, – у моей сестры от идей бы отбоя не было.
– А разве это не так?
– Знаешь ли, она страшно душевная – быка растрогает, но тут у нее пусто. Хоть она и моя сестра.
– А Грасьен?
– Он – другое дело, в отца пошел, тот-то был хитрая бестия.
– А где он?
Освальд замкнулся, втянул усики в раковину.
– Амедей бросил твою сестру? – не отставал Адамберг.
– Откуда ты знаешь, как его зовут?
– На фотографии в кухне написано.
– Амедей умер. Давно уже. Тут о нем не говорят.
– Почему? – спросил Адамберг, проигнорировав предупреждение.
– Зачем тебе?
– Мало ли что. Из-за Тени, понимаешь? Надо быть начеку.
– Ну ладно, – уступил Освальд.
– Мой сосед говорит, что покойники не уйдут, пока не закончат свою жизнь. Они вызывают у живых зуд, который не проходит веками.
– Ты хочешь сказать, что Амедей еще не закончил свою жизнь?
– Тебе виднее.
– Как-то ночью он возвращался от женщины, – сдержанно начал Освальд. – Принял ванну, чтобы сестра ничего не учуяла. И утонул.
– В ванне?
– Я ж говорю. Ему стало плохо. А в ванне-то вода, правда же? И когда у тебя башка под водой, ты тонешь в ванне так же хорошо, как в пруду. Ну вот, это и свело на нет остатки мыслей у Эрманс.
– Следствие было?
– Разумеется. Они тут как навозные мухи гудели три недели. Легавые, сам знаешь.
– Они подозревали твою сестру?
– Да они чуть с ума ее не свели. Бедняжка. Она даже корзину с яблоками не в силах поднять. А уж утопить в ванне такого битюга, как Амедей, и подавно. Но главное, она влюблена была по уши в этого придурка.
– Ты ж говорил, он был хитрая бестия.
– А тебе, Беарнец, палец в рот не клади.
– Объясни.
– Амедей не был отцом мальчишки. Грасьен родился раньше, он от первого мужа. Который тоже умер, к твоему сведению. Через два года после свадьбы.
– Как его звали?
– Лотарингец. Он был не местный. Он себе косой по ногам заехал.
– Не везет твоей сестре.
– Да уж. Поэтому тут над ее закидонами не издеваются. Если ей так легче, то пусть.
– Конечно, Освальд.
Нормандец кивнул, испытывая явное облегчение оттого, что они закрыли тему.
– Ты не обязан трубить об этом на весь мир со своей горы. Ее история не должна выходить за пределы деревни. Наплевать и забыть.
– Я никогда ничего не рассказываю.
– А у тебя нет историй, которые не должны выходить за пределы твоей горы?
– Одна есть. Но сейчас она как раз выходит.
– Плохо, – сказал Освальд, покачав головой. – Начинается с малого, а потом дракон вылетает из пещеры.
Племянник Освальда, у которого, как и у дяди, щек было не видно под веснушками, сгорбившись стоял перед Адамбергом. Он побоялся отказаться от встречи с комиссаром из Парижа, но это было для него настоящим испытанием. Потупившись, он рассказал о той ночи, когда увидел Тень, и его описание совпадало с тем, что говорил Освальд.
– Ты матери сказал?
– Конечно.
– И она захотела, чтобы ты рассказал все мне?
– Да. После того как вы приехали на концерт.
– А почему, не знаешь?
Парень вдруг замкнулся.
– Тут люди невесть что болтают. Мать тоже всякое выдумывает, но ее просто надо научиться понимать, вот и все. И ваш интерес – лишнее тому доказательство.
– Твоя мать права, – сказал Адамберг, чтобы успокоить молодого человека.
– Каждый самовыражается по-своему, – упорствовал Грасьен. – И это еще не значит, что один способ лучше другого.
– Нет, не значит, – согласился Адамберг. – Еще один вопрос, и я тебя отпущу. Закрой глаза и скажи мне, как я выгляжу и во что одет.
– Правда, что ль?
– Ну комиссар же просит, – вмешался Освальд.
– Вы не очень высокого роста, – робко начал Грасьен, – не выше дяди. Волосы темные… все говорить?
– Все, что можешь.
– Причесаны кое-как, часть волос лезет в глаза, остальные зачесаны назад. Большой нос, карие глаза, черный пиджак с кучей карманов, рукава засучены. Брюки… тоже черные, потрепанные, и вы босиком.
– Рубашка? Свитер? Галстук? Сосредоточься.
Грасьен помотал головой и зажмурился.
– Нет, – твердо сказал он.
– А что же тогда?
– Серая футболка.
– Открывай глаза. Ты отличный свидетель, а это большая редкость.
Юноша улыбнулся и расслабился, радуясь, что сдал экзамен.
– А тут темно, – добавил он гордо.
– Вот именно.
– Вы мне не верите? Про тень?
– Смутные воспоминания легко исказить по прошествии времени. Что, по-твоему, делала тень? Гуляла? Плыла куда глаза глядят?
– Нет.
– Что-то высматривала? Шаталась, выжидала? У нее было назначено свидание?
– Нет. Мне кажется, она что-то искала, могилу, может быть, но особо не торопилась. Она медленно шла.
– Что тебя так напугало?
– То, как она шла, и еще ее рост. И потом эта серая ткань. Меня до сих пор трясет.
– Постарайся ее забыть, я ею займусь.
– А что можно сделать, если это смерть?
– Посмотрим, – сказал Адамберг. – Что-нибудь придумаем.
XXIV
Проснувшись, Вейренк увидел, что комиссар уже собрался. Он спал плохо, не раздеваясь, ему чудился то виноградник, то Верхний луг. Либо то, либо другое. Отец поднял его с земли, ему было больно. В ноябре или в феврале? После позднего сбора винограда или до? Он уже весьма туманно представлял себе эту сцену, и в висках начинала пульсировать боль. Виной тому было либо терпкое вино в аронкурском кафе, либо неприятная путаница в воспоминаниях.
– Поехали, Вейренк. Не забудьте – в ванную комнату в обуви нельзя. Она и так настрадалась.
Сестра Освальда накормила их до отвала – после такого завтрака даже пахари могут запросто продержаться до обеда. Адамберг напрасно готовился увидеть трагическую картину – Эрманс оказалась весела, словоохотлива и мила до такой степени, что и вправду способна была бы растрогать целое стадо. Высокая и тощая, она передвигалась так осторожно, будто беспрестанно удивлялась самому факту своего существования. Болтовня ее касалась по большей части разных разностей, изобиловала всякими бессмыслицами и нелепицами и явно могла длиться часами. Сплести такое тонкое словесное кружево, состоящее сплошь из ажура, под силу только настоящему художнику.
– …поесть, прежде чем идти на работу, каждый день повторяю, – доносилось до Адамберга. – Работа утомительная, ну да, как подумаешь, сколько работы… Такие дела. Вам тоже надо работать, никуда не денешься, я видела, вы приехали на машине, у Освальда две машины, одна для работы, грузовичок-то ему не грех вымыть. А то от него сплошная грязь, а это тоже работа, ну и вот. Я вам яйца сварила, не вкрутую. Грасьен яйца не будет, такие дела. Он как всегда, и все как всегда, то они есть, то их нет, как тут управишься.
– Эрманс, кто просил вас со мной поговорить? – осторожно спросил Адамберг. – Про привидение на кладбище?
– Ведь правда же? Я вот и Освальду сказала. Ну и вот, так-то оно лучше, пусть уж пользы не будет, только б не было беды, такие дела.
– Да, такие дела, – влез Адамберг, пытаясь нырнуть в этот словесный водоворот. – Кто-то посоветовал вам обратиться ко мне? Илер? Анжельбер? Ахилл? Кюре?
– Правда же? Нечего на кладбище грязь разводить, а потом еще удивляются, а я Освальду говорю – чего тут такого. Ну и вот.
– Мы оставим вас, Эрманс, – сказал Адамберг, переглянувшись с Вейренком, который знаком показал ему, что с этим пора завязывать. Они обулись снаружи, позаботившись о том, чтобы оставить спальню в первозданном виде, словно это была декорация. Из-за двери до них доносился голос Эрманс – она продолжала говорить сама с собой:
– Ну да, работа, такие дела. Чего захотели.
– У нее не все дома, – грустно сказал Вейренк, зашнуровывая ботинки. – Либо там с рожденья никого не было, либо она всех по дороге растеряла.
– Думаю, по дороге. Двух молодых мужей, во всяком случае. Они умерли один за другим. Об этом можно говорить только здесь, выносить эту историю за пределы Оппортюн строго воспрещается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Мы должны сегодня вернуться в Париж, – сказал Вейренк.
– Если только не решим остаться, – сказал Адамберг.
Через час они уже изучали место преступления. Разглядывая зверя, лежащего на тропинке, Адамберг наконец прочувствовал всю меру отчаяния нормандцев. Убитые горем Освальд и Робер стояли опустив голову. Да, это был олень, а не человек, но от этого совершенное зверство и растерзанная красота потрясали не меньше.
– Роскошный самец, – сказал Робер, сделав над собой усилие. – Ему было еще что дать миру.
– Он завел собственный гарем, – объяснил Освальд. – Пять самок. Шесть драк в прошлом году. Уверяю тебя, Беарнец, такой олень дрался как бог, и он продержал бы подле себя своих жен еще четыре-пять лет, пока бы его не свергли. Никто из местных никогда бы не выстрелил в Большого Рыжака. У него и потомство классное было, это сразу видно.
– У него три рыжие проплешины на правом боку и две на левом. Поэтому его и прозвали Рыжаком.
«Брат или, по крайней мере, сродник», – подумал Вейренк, скрестив руки. Робер опустился на колени возле огромного тела и погладил оленя. В этом лесу, под непрекращающимся дождем, в окружении небритых мужиков, Адамбергу трудно было представить, что где-то на большой земле в эту минуту едут машины и работают телевизоры. Доисторический мир Матиаса явился ему во всей своей красе. Был ли Большой Рыжак обычным оленем, человеком или божеством – поверженным, обобранным, ограбленным? Такого оленя наверняка нарисовали бы на стене пещеры, чтобы помнить его и почитать.
– Завтра похороним, – сказал Робер, тяжело поднимаясь с колен. – Тебя ждали, понимаешь. Хотели, чтобы ты своими глазами это увидел. Освальд, передай топор.
Освальд порылся в большом кожаном мешке и молча вынул оттуда топор. Робер потрогал пальцами лезвие, снова встал на колени около головы зверя, но замешкался и повернулся к Адамбергу.
– Трофеи твои, Беарнец, – сказал он, протягивая Адамбергу топор топорищем вперед. – Возьми себе его рога.
– Робер, – неуверенно перебил его Освальд.
– Я все обдумал, Освальд, он их заслужил. Он устал. Но все-таки приехал сюда из Парижа ради Большого Рыжака. Трофеи – его.
– Робер, – не уступал Освальд, – он не местный.
– Теперь он местный, – сказал Робер, вложив топор в руку Адамберга.
Комиссара с топором в руке подвели к голове оленя.
– Отруби их сам, – попросил он Робера, – я боюсь их повредить.
– Не могу. Кто их отрубит, тот и возьмет. Давай ты.
Под руководством Робера, прижимавшего голову зверя к земле, Адамберг нанес шесть ударов по краю черепа. Робер забрал у него топор, поднял рога и вручил их комиссару. Четыре килограмма каждый, прикинул Адамберг, взвесив их в руке.
– Не потеряй, – сказал Робер, – они жизнетворны.
– Короче, – уточнил Освальд, – не факт, что они помогут, но уж не навредят наверняка.
– И никогда их не разлучай, – закончил Робер. – Понял? Они друг без друга не могут.
Адамберг кивнул в темноте, сжав в руках чешуйчатые рога Большого Рыжака. Только бы не уронить. Вейренк бросил на него иронический взгляд.
– Не гнитесь, Господин, под тяжестью трофеев… – прошептал он.
– Я у вас разве что-то спросил, Вейренк?
– Вы получили их, немногое содеяв.
Но этим вечером вас ждет особый знак
Надежд, что высветить готовы каждый шаг.
– Хватит, Вейренк. Либо сами их тащите, либо заткнитесь.
– О нет, господин. Ни то, ни это.
XXIII
Эрманс, сестра Освальда, соблюдала две заповеди, которые призваны были оградить ее от опасностей окружающего мира, а именно: не бодрствовать после десяти часов вечера и не впускать в дом посетителей в обуви. Освальд и оба полицейских беззвучно поднялись по лестнице, держа в руках испачканные в земле ботинки.
– Тут всего одна спальня, – прошептал Освальд, – но зато большая. Ничего?
Адамберг кивнул, хотя перспектива провести ночь бок о бок с лейтенантом не вызвала у него восторга. Вейренк в свою очередь с облегчением констатировал, что в комнате стояли две высокие деревянные кровати на расстоянии двух метров друг от друга.
– Два ложа разделять должны такие дали,
Чтобы душа и плоть вдвоем не ночевали.
– Ванная комната рядом, – добавил Освальд. – Не забудьте, что ходить можно только босиком. Если не снимете обувь, она чего доброго этого не переживет.
– Даже если ничего об этом не узнает?
– Все становится явным, особенно тайное. Беарнец, я жду тебя внизу. Нам надо перетереть.
Адамберг бросил промокший пиджак на спинку левой кровати и бесшумно положил на пол огромные оленьи рога. Вейренк, не раздеваясь, лег лицом к стене, а комиссар спустился в маленькую кухоньку, где его ждал Освальд.
– Твой брат спит?
– Он мне не брат, Освальд.
– Его волосы – наверняка что-то очень личное, – спросил Нормандец.
– Очень личное, – подтвердил Адамберг. – А теперь рассказывай.
– Да я, собственно, и не собирался, это Эрманс хочет, чтобы я тебе рассказал.
– Она же меня не знает.
– Значит, ей посоветовали.
– Кто?
– Кюре, может быть. Не вдавайся, Беарнец. Эрманс и здравый смысл – две большие разницы. У нее свои тараканы в голове, а откуда уж они берутся, кто их знает.
Освальд явно сник, и Адамберг решил не настаивать.
– Неважно, Освальд. Расскажи мне про тень.
– Ее видел только Грасьен, мой племянник.
– Давно?
– Месяца полтора назад, во вторник вечером.
– А где?
– На кладбище, где же еще.
– А что твой племянник там делал?
– Ничего, он просто шел по тропинке, которая круто поднимается над кладбищем. То есть поднимается и спускается, смотря куда идешь. По вторникам и пятницам он встречает там в полночь свою подружку, которая возвращается с работы. Вся деревня в курсе, кроме его матери.
– Ему сколько лет?
– Семнадцать. Поскольку Эрманс засыпает, как только пробьет десять, ему ничего не стоит сбежать из дому. Смотри не продай его.
– Давай дальше, Освальд.
Освальд разлил кальвадос и, вздохнув, сел на место. Поднял на Адамберга прозрачные глаза и одним махом осушил рюмку:
– Твое здоровье.
– Спасибо.
– Знаешь что?
Сейчас узнаю, подумал Адамберг.
– Впервые в жизни чужак увезет трофеи из наших краев. Всякое я повидал за свою жизнь, но такое…
«Всякое – это перебор», – подумал Адамберг. С другой стороны, история с рогами – серьезное событие. «Вы получили их, немногое содеяв». Комиссар с удивлением и досадой понял, что запомнил стихи Вейренка.
– Тебе не хочется, чтобы я их увозил? – спросил он.
Столкнувшись со столь интимным и к тому же заданным в лоб вопросом, Освальд ушел от прямого ответа.
– Робер, наверно, здорово тебя ценит, раз решил тебе их подарить. Будем надеяться, он знает, что делает. Робер, как правило, не ошибается.
– Тогда все не так страшно, – улыбнулся Адамберг.
– В общем-то нет.
– И что дальше, Освальд?
– Я же сказал. Дальше он увидел Тень.
– Расскажи.
– Такая длинная тетка, если вообще можно назвать теткой что-то серое, укутанное, без лица. Короче, смерть, Беарнец. При сестре я бы так не говорил, но как мужчина мужчине могу сказать тебе прямо. Нет?
– Можешь.
– Так вот. Это была смерть. Она шла как-то не по-людски. Словно плыла по кладбищу, неторопливо, прямая как жердь. Никуда не спешила.
– Твой племянник выпивает?
– Нет пока. Он, может, и спит со своей девицей, но это еще не значит, что он мужик. Что там делала эта Тень, я не могу тебе сказать. За кем она приходила. Мы потом ждали, вдруг кто помрет в деревне. Но нет, обошлось.
– Он больше ничего не заметил?
– Он, сам понимаешь, дунул домой, только его и видели. Поставь себя на его место. Зачем она явилась, Беарнец? Почему именно к нам?
– Понятия не имею, Освальд.
– Кюре говорит, такое уже было в 1809-м, и в тот год не уродились яблоки. Ветки были голые, как моя рука.
– Никаких других последствий не было отмечено? Кроме яблок?
Освальд снова взглянул на Адамберга:
– Робер сказал, ты тоже видел Тень.
– Я ее не видел, я только думал о ней. Мне чудится какая-то дымка, темная взвесь, особенно когда я в Конторе. Врачи сказали бы, что у меня навязчивая идея. Или что я погружаюсь в дурные воспоминания.
– Доктора не нанимались в этом разбираться.
– Может, они и правы. Может, это просто черные мысли. Которые засели в голове и никак не выйдут.
– Как рога оленя, пока они не выросли.
– Точно, – вдруг улыбнулся Адамберг.
Это сравнение очень ему понравилось, оно практически разрешало загадку его Тени. Груз тягостных раздумий уже сформировался у него в голове, но пока не вылупился наружу. Родовые схватки в каком-то смысле.
– И эта идея возникает у тебя только на работе, – задумчиво произнес Освальд. – Тут, например, ее у тебя нет.
– Нет.
– Нечто, наверное, вошло к тебе в Контору, – предположил Освальд, сопровождая свой рассказ жестами. – А потом оно влезло тебе в башку, потому что ты у них начальник. В общем, все логично.
Освальд допил остатки кальвадоса.
– Или потому, что ты – это ты, – добавил он. – Я привел тебе мальчишку. Он ждет снаружи.
Выхода не было. Адамберг последовал за Освальдом в ночь.
– Ты не обулся, – заметил Освальд.
– Ничего, обойдусь. Идеи могут пройти и через ступни.
– Будь это так, – усмехнулся Освальд, – у моей сестры от идей бы отбоя не было.
– А разве это не так?
– Знаешь ли, она страшно душевная – быка растрогает, но тут у нее пусто. Хоть она и моя сестра.
– А Грасьен?
– Он – другое дело, в отца пошел, тот-то был хитрая бестия.
– А где он?
Освальд замкнулся, втянул усики в раковину.
– Амедей бросил твою сестру? – не отставал Адамберг.
– Откуда ты знаешь, как его зовут?
– На фотографии в кухне написано.
– Амедей умер. Давно уже. Тут о нем не говорят.
– Почему? – спросил Адамберг, проигнорировав предупреждение.
– Зачем тебе?
– Мало ли что. Из-за Тени, понимаешь? Надо быть начеку.
– Ну ладно, – уступил Освальд.
– Мой сосед говорит, что покойники не уйдут, пока не закончат свою жизнь. Они вызывают у живых зуд, который не проходит веками.
– Ты хочешь сказать, что Амедей еще не закончил свою жизнь?
– Тебе виднее.
– Как-то ночью он возвращался от женщины, – сдержанно начал Освальд. – Принял ванну, чтобы сестра ничего не учуяла. И утонул.
– В ванне?
– Я ж говорю. Ему стало плохо. А в ванне-то вода, правда же? И когда у тебя башка под водой, ты тонешь в ванне так же хорошо, как в пруду. Ну вот, это и свело на нет остатки мыслей у Эрманс.
– Следствие было?
– Разумеется. Они тут как навозные мухи гудели три недели. Легавые, сам знаешь.
– Они подозревали твою сестру?
– Да они чуть с ума ее не свели. Бедняжка. Она даже корзину с яблоками не в силах поднять. А уж утопить в ванне такого битюга, как Амедей, и подавно. Но главное, она влюблена была по уши в этого придурка.
– Ты ж говорил, он был хитрая бестия.
– А тебе, Беарнец, палец в рот не клади.
– Объясни.
– Амедей не был отцом мальчишки. Грасьен родился раньше, он от первого мужа. Который тоже умер, к твоему сведению. Через два года после свадьбы.
– Как его звали?
– Лотарингец. Он был не местный. Он себе косой по ногам заехал.
– Не везет твоей сестре.
– Да уж. Поэтому тут над ее закидонами не издеваются. Если ей так легче, то пусть.
– Конечно, Освальд.
Нормандец кивнул, испытывая явное облегчение оттого, что они закрыли тему.
– Ты не обязан трубить об этом на весь мир со своей горы. Ее история не должна выходить за пределы деревни. Наплевать и забыть.
– Я никогда ничего не рассказываю.
– А у тебя нет историй, которые не должны выходить за пределы твоей горы?
– Одна есть. Но сейчас она как раз выходит.
– Плохо, – сказал Освальд, покачав головой. – Начинается с малого, а потом дракон вылетает из пещеры.
Племянник Освальда, у которого, как и у дяди, щек было не видно под веснушками, сгорбившись стоял перед Адамбергом. Он побоялся отказаться от встречи с комиссаром из Парижа, но это было для него настоящим испытанием. Потупившись, он рассказал о той ночи, когда увидел Тень, и его описание совпадало с тем, что говорил Освальд.
– Ты матери сказал?
– Конечно.
– И она захотела, чтобы ты рассказал все мне?
– Да. После того как вы приехали на концерт.
– А почему, не знаешь?
Парень вдруг замкнулся.
– Тут люди невесть что болтают. Мать тоже всякое выдумывает, но ее просто надо научиться понимать, вот и все. И ваш интерес – лишнее тому доказательство.
– Твоя мать права, – сказал Адамберг, чтобы успокоить молодого человека.
– Каждый самовыражается по-своему, – упорствовал Грасьен. – И это еще не значит, что один способ лучше другого.
– Нет, не значит, – согласился Адамберг. – Еще один вопрос, и я тебя отпущу. Закрой глаза и скажи мне, как я выгляжу и во что одет.
– Правда, что ль?
– Ну комиссар же просит, – вмешался Освальд.
– Вы не очень высокого роста, – робко начал Грасьен, – не выше дяди. Волосы темные… все говорить?
– Все, что можешь.
– Причесаны кое-как, часть волос лезет в глаза, остальные зачесаны назад. Большой нос, карие глаза, черный пиджак с кучей карманов, рукава засучены. Брюки… тоже черные, потрепанные, и вы босиком.
– Рубашка? Свитер? Галстук? Сосредоточься.
Грасьен помотал головой и зажмурился.
– Нет, – твердо сказал он.
– А что же тогда?
– Серая футболка.
– Открывай глаза. Ты отличный свидетель, а это большая редкость.
Юноша улыбнулся и расслабился, радуясь, что сдал экзамен.
– А тут темно, – добавил он гордо.
– Вот именно.
– Вы мне не верите? Про тень?
– Смутные воспоминания легко исказить по прошествии времени. Что, по-твоему, делала тень? Гуляла? Плыла куда глаза глядят?
– Нет.
– Что-то высматривала? Шаталась, выжидала? У нее было назначено свидание?
– Нет. Мне кажется, она что-то искала, могилу, может быть, но особо не торопилась. Она медленно шла.
– Что тебя так напугало?
– То, как она шла, и еще ее рост. И потом эта серая ткань. Меня до сих пор трясет.
– Постарайся ее забыть, я ею займусь.
– А что можно сделать, если это смерть?
– Посмотрим, – сказал Адамберг. – Что-нибудь придумаем.
XXIV
Проснувшись, Вейренк увидел, что комиссар уже собрался. Он спал плохо, не раздеваясь, ему чудился то виноградник, то Верхний луг. Либо то, либо другое. Отец поднял его с земли, ему было больно. В ноябре или в феврале? После позднего сбора винограда или до? Он уже весьма туманно представлял себе эту сцену, и в висках начинала пульсировать боль. Виной тому было либо терпкое вино в аронкурском кафе, либо неприятная путаница в воспоминаниях.
– Поехали, Вейренк. Не забудьте – в ванную комнату в обуви нельзя. Она и так настрадалась.
Сестра Освальда накормила их до отвала – после такого завтрака даже пахари могут запросто продержаться до обеда. Адамберг напрасно готовился увидеть трагическую картину – Эрманс оказалась весела, словоохотлива и мила до такой степени, что и вправду способна была бы растрогать целое стадо. Высокая и тощая, она передвигалась так осторожно, будто беспрестанно удивлялась самому факту своего существования. Болтовня ее касалась по большей части разных разностей, изобиловала всякими бессмыслицами и нелепицами и явно могла длиться часами. Сплести такое тонкое словесное кружево, состоящее сплошь из ажура, под силу только настоящему художнику.
– …поесть, прежде чем идти на работу, каждый день повторяю, – доносилось до Адамберга. – Работа утомительная, ну да, как подумаешь, сколько работы… Такие дела. Вам тоже надо работать, никуда не денешься, я видела, вы приехали на машине, у Освальда две машины, одна для работы, грузовичок-то ему не грех вымыть. А то от него сплошная грязь, а это тоже работа, ну и вот. Я вам яйца сварила, не вкрутую. Грасьен яйца не будет, такие дела. Он как всегда, и все как всегда, то они есть, то их нет, как тут управишься.
– Эрманс, кто просил вас со мной поговорить? – осторожно спросил Адамберг. – Про привидение на кладбище?
– Ведь правда же? Я вот и Освальду сказала. Ну и вот, так-то оно лучше, пусть уж пользы не будет, только б не было беды, такие дела.
– Да, такие дела, – влез Адамберг, пытаясь нырнуть в этот словесный водоворот. – Кто-то посоветовал вам обратиться ко мне? Илер? Анжельбер? Ахилл? Кюре?
– Правда же? Нечего на кладбище грязь разводить, а потом еще удивляются, а я Освальду говорю – чего тут такого. Ну и вот.
– Мы оставим вас, Эрманс, – сказал Адамберг, переглянувшись с Вейренком, который знаком показал ему, что с этим пора завязывать. Они обулись снаружи, позаботившись о том, чтобы оставить спальню в первозданном виде, словно это была декорация. Из-за двери до них доносился голос Эрманс – она продолжала говорить сама с собой:
– Ну да, работа, такие дела. Чего захотели.
– У нее не все дома, – грустно сказал Вейренк, зашнуровывая ботинки. – Либо там с рожденья никого не было, либо она всех по дороге растеряла.
– Думаю, по дороге. Двух молодых мужей, во всяком случае. Они умерли один за другим. Об этом можно говорить только здесь, выносить эту историю за пределы Оппортюн строго воспрещается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34