Возможность внешних явлений
основывается на чувственности, форму которой геометрия кладет себе в основу; таким
Образом, эти явления могут содержать только то, что им предписывает геометрия. Совсем
иначе было бы, если бы чувства должны были представлять предметы так, как они суть
сами по себе. Действительно, тогда из представлений о пространстве, которые со всеми
его свойствами геометр a priori кладет в основу, вовсе еще не следовало бы, будто все это,
включая то, что отсюда выводится, именно таково в природе. Пространство геометра
считали бы просто выдумкой и не приписывали бы ему никакой объективной значимости,
потому чтo никак нельзя понять, почему вещи должны необходимо соответствовать тому
образу, который мы себе составляем о них спонтанно и заранее. Но если этот образ или,
вернее, это формальное созерцание есть неотъемлемое свойство нашей чувственности,
посредством которой только и даются нам предметы, чувственность же эта представляет
не вещи сами по себе, а только их явления,- то становится вполне понятным и вместе с
тем неопровержимо доказанным, что все внешние предметы нашего чувственно
воспринимаемого мира необходимо должны со всей точностью согласовываться с
положениями геометрии, так как сама чувственность делает возможными эти предметы
лишь как явления только посредством своей формы внешнего созерцания (пространства),
которой занимается геометр. Всегда останется замечательным явлением в истории
философии то, что было время, когда даже математики, бывшие вместе с тем философами,
начали сомневаться если не в правильности своих геометрических положений - насколько
они касаются только пространства,- то в объективной значимости самого этого понятия и
всех его геометрических определений и в применении их к природе; они опасались, не
состоит ли линия в природе из физических точек, а следовательно, не состоит ли истинное
{18}
пространство в объекте из простых частей, хотя пространство, которое мыслит себе
геометр, нисколько из этого не состоит. Они не признавали, что именно это пространство
в мыслях делает возможным физическое пространство, т. е. протяжение самой материи;
что пространство есть вовсе не свойство вещей самих по себе, а только форма нашей
способности чувственного представления; что все предметы в пространстве суть лишь
явления, т. е. не вещи сами по себе, а представления нашего чувственного созерцания; что
поскольку пространство, как его мыслит себе геометр, есть как раз форма чувственного
созерцания, которую мы a priori находим в себе и которая содержит основание для
возможности всех внешних явлений (по их форме), то эти явления необходимо и со всей
точностью должны согласовываться с положениями геометра, которые он выводит не из
какого-нибудь выдуманного понятия, а из субъективной основы всех внешних явлений, а
именно из самой чувственности. Только так, и никак иначе, может геометр быть
гарантирован в отношении несомненной объективной реальности своих положений
против придирок поверхностной метафизики, какой 6bi странной ни казалась этой
метафизике реальность таких положений, поскольку она не добирается до источников
своих понятий.
Примечание II
Все, что нам дается как предмет, должно быть дано нам в созерцании. Но всякое наше
созерцание происходит только посредством чувств: рассудок ничего не созерцает, а только
рефлектирует. А так как, согласно только что доказанному, чувства никогда и ни в каком
отношении не дают нам познания вещей самих по себе, а позволяют нам познавать только
их явления, которые суть лишь представления чувственности, "то, следовательно, и все
тела вместе с пространством, в котором они находятся, должны считаться только
представлениями в нас самих и существуют они только в ;Х наших мыслях". Не есть ли это
явный идеализм? Идеализм состоит в утверждении, что существуют только мыслящие
существа, а остальные вещи, которые мы думаем воспринимать в созерцании суть только
представления в мыслящих существах, представления, которым на самом деле не
соответствует никакой вне их находящийся предмет. Я же, напротив, говорю: нам даны
вещи как вне нас находящиеся предметы наших чувств, но о том, каковы они сами по себе,
мы ничего не знаем, а знаем только их явления, т. е. представления, которые они в нас
производят, воздействуя на наши чувства. Следовательно, я, конечно, признаю, что вне
нас существуют тела, т. е. вещи, относительно которых нам совершенно неизвестно,
каковы они сами по себе, но о которых мы знаем по представлениям, доставляемым нам
их влиянием на нашу чувственность а получающим от нас название тел,-.название,
означающее, таким образом, только явление того неизвестного нам, но тем не менее
действительного предмета. Разве можно назвать это идеализмом? Это его прямая
противоположность,что о множестве предикатов внешних вещей, не отрицая
действительного их существования, можно сказать: они не принадлежат к этим вещам
самим по себе, а только к их явлениям и вне нашего представления не имеют собственного
существования,- это еще задолго до Локка, но в особенности после него считается
общепринятым и признанным. Сюда относится теплота, цвет, вкус и пр. А что я по
важным причинам причислил к явлениям кроме этих [предикатов] остальные качества
тел, называемые primarias, как-то: протяжение, место и вообще пространство со всем, что
ему присуще (непроницаемость или материальность, фигура и пр.),- не допускать этого нет
ни малейшего основания; и точно так же как тот, кто признает, что цвета не свойства,
присущие объекту самому по себе, а только видоизменения чувства зрения, не может за это
называться идеалистом, так и мое учение не может называться идеалистическим только за
то, что я считаю принадлежащими лишь к явлению тела не одни эти, а даже все свойства,
составляющие созерцание этого тела; ведь существование являющейся вещи этим не
отрицается в отличие от настоящего идеализма, а показывается только, что посредством
чувств мы никак не можем познать эту вещь, какая она есть сама по себе.
Я бы хотел знать, какими же должны быть мои утверждения, чтобы не содержать в себе
никакого идеализма. Без сомнения, я должен был бы сказать не только то, что
представление о пространстве полностью соответствует отношению нашей чувственности
{19}
к объектам (ведь это-то я сказал), но и то, что это представление даже совершенно сходно
с объектом; такое утверждение, однако, для меня так же бессмысленно, как и то, что
ощущение красного имеет сходство со свойством киновари, возбуждающей во мне это
ощущение.
Примечание III
Отсюда легко опровергнуть ничтожное возражение, которое нетрудно предвидеть, а
именно "что в силу идеальности пространства и времени весь чувственно
воспринимаемый мир превратился бы в простую видимость. После того как всякое
философское проникновение в природу чувственного познания было извращено прежде
всего тем, что чувственность усматривали только в некоем виде смутного представления,
по которому мы все еще познаем вещи, как они суть, не будучи лишь способны в этом
нашем представлении привести все к ясному сознанию; и когда мы, напротив, доказали,
что чувственность заключается вовсе не в самом логическом различии ясности или
неясности, а в генетическом различии самого происхождения познания, так как
чувственное познание представляет вовсе не вещи, как они суть, а только способ, каким
они воздействуют на наши чувства, так что через них даются рассудку для рефлексии
только явления, а не сами вещи; после этой-то необходимой поправки приводят
возражение, основанное на непростительном и чуть ли не преднамеренном извращении,
будто мое учение превращает все вещи чувственно воспринимаемого мира простую
видимость.
Когда нам дано явление, мы на основе этого еще вполне свободны судить о вещи как
угодно. Явление основано на чувствах, суждение же - на рассудке, и спрашивается только:
есть ли в определении предмета истина или нет? А различие между истиной и грезами
устанавливается не из свойства представлений, относимых к предметам, так как они у
обоих одинаковы, а из соединения их по правилам, определяющим связь представлений в
понятии объекта, и поскольку они могут соприсутствовать в опыте. И дело вовсе не в
явлениях, когда наше познание принимает видимость за истину, т.е. когда созерцание,
посредством которого дается им объект, принимается за понятие предмета или даже
понятие его существования, которое только рассудок может мыслить. Чувства
представляют нам движение планет то с запада на восток, то в обратном направлении, и в
этом нет ни лжи, ни истины, так как, пока мы довольствуемся тем, что это прежде всего
только явление, мы еще не составляем никакого суждения об объективном свойстве
движения планет. Но когда рассудок не старается предостеречь, чтобы этот субъективный
способ представления не был принят за объективный, вследствие чего легко возникает
ложное суждение, тогда говорят: кажется, что планеты возвращаются назад; но в этом
"кажется" виноваты не чувства, а рассудок: только ему подобает составлять объективное
суждение на основе явления.
Таким образом, если мы даже не размышляем о происхождении наших представлений и в
одном опыте связываем в пространстве и времени наши чувственные созерцания (что бы
они ни содержали) по правилам общей связи всякого познания,- то, смотря по тому,
поступаем ли мы неосмотрительно или осторожно, может возникнуть обманчивая
видимость или истина; это касается только применения чувственных представлений в
рассудке, а не их происхождения. Точно так же, если я считаю все представления чувств
вместе с их формой - пространством и временем - не чем иным, как явлениями; если я
признаю явления только за форму чувственности, вовсе не существующую вне этой
чувственности в самих объектах, и если я пользуюсь этими представлениями только по
отношению к возможному опыту, - то мое признание этих представлений только
явлениями еще ничуть не вводит в заблуждение и в этом признании нет никакой
иллюзии, потому что при всем том они могут правильно соотноситься в опыте по
правилам истины. Так, все геометрические положения применимы к пространству и ко
всем предметам чувств, стало быть, ко всему возможному опыту, рассматриваю ли я
пространство лишь как форму чувственности или же как нечто присущее самим вещам,
хотя только в первом случае я могу понять, как можно знать a priori эти положения обо всех
{20}
предметах внешнего созерцания; вообще же в отношении всякого возможного опыта все
остается так, как если бы я нисколько не расходился в этом вопросе с общим мнением.
Но решись я выйти со своими понятиями пространства и времени за пределы всякого
возможного опыта, что неизбежно, если выдавать эти понятия за свойства вещей самих по
себе (ведь что мне помешает признать мои понятия приложимыми к этим вещам, если бы
даже мои чувства были иначе устроены и не подходили бы к ним?), тогда могло бы
возникнуть большое заблуждение, основанное на видимости, так как я в этом случае
выдавал бы принадлежащее моему субъекту условие созерцания вещей, имеющее силу,
несомненно, для всех предметов чувств, стало быть, для всего возможного лишь опыта, за
общезначимое, относя его к вещам самим по себе, вместо того чтобы ограничивать его
условиями опыта.
Таким образом, мое учение об идеальности пространства и времени не только не
превращает весь чувственно воспринимаемый мир в чистую видимость, но, напротив, оно
есть единственное средство, гарантирующее применение одного из важнейших познаний,
а именно познания априорной математики, к действительным объектам и не допускающее,
что такое познание есть одна лишь видимость; действительно, без признания этой
идеальности было бы совершенно невозможно установить, что наши созерцания
пространства и времени, которые мы не заимствуем ни из какого опыта и которые тем не
менее a priori находятся в нашем представлении, не произвольные химеры, которым не
соответствует, во всяком случае адекватно, никакой предмет, - в таком случае сама
геометрия была бы одной только видимостью; напротив, бесспорная достоверность
геометрии относительно всех предметов чувственно воспринимаемого мира могла быть
нами доказана именно потому, что эти предметы суть только явления.
Во-вторых, эти мои принципы, рассматривая представления чувств как явления, не только
не превращают этим истину опыта в простую видимость, но, напротив, составляют
единственное средство, предохраняющее от трансцендентальной видимости, которая
издавна вводит метафизику в заблуждение и побуждает ее к детскому стремлению гоняться
за мыльными пузырями, принимая явления, которые суть не более как представления, за
вещи сами по себе, откуда и возникали все те удивительные антиномии разума, о которых
я упомяну впоследствии и которые разрешаются тем .единственным наблюдением, что
явление истинно, пока имеет применение в опыте, но, как только оно выходит за его
пределы и становится трансцендентным, оно не создает ничего, кроме одной лишь
видимости.
Итак, я оставляю вещам, которые мы представляем себе посредством чувств, их
действительность и только ограничиваю наше чувственное созерцание этих вещей в том
смысле, что оно во всех своих частях, даже в чистых созерцаниях пространства и времени,
представляет только явления вещей, но отнюдь не свойства их самих по себе;
следовательно, все это вовсе не сплошная видимость, приписываемая мною природе, и
мои возражения против всякого обвинения в идеализме столь убедительны и ясны, что
они казались бы даже излишними, если бы не было некомпетентных судей, которые,
охотно давая старое название каждому отклонению от их превратного, хотя бы и
общепринятого, мнения и придерживаясь только буквы, а не высказывая своих взглядов на
дух философских терминов, всегда готовы поставить свою собственную выдумку на место
хорошо определенных понятий и тем самым извратить и исказить эти понятия. Если я сам
назвал свою теорию трансцендентальным идеализмом, то это еще не дает никому права
смешивать ее с эмпирическим идеализмом Декарта (хотя этот идеализм был только
задачей, из-за неразрешимости которой всякий, по мнению Декарта, волен был отрицать
существование телесного мира, так как оно никогда не могло быть удовлетворительно
доказано) или с мистическим и мечтательным идеализмом Беркли (против которого и
других подобных измышлений наша критика, скорее, содержит настоящее противоядие).
Действительно, мой так называемый идеализм касался не существования вещей -
сомневаться в этом мне и в голову не приходило (а ведь именно такое сомнение и
составляет суть идеализма в общепринятом значении слова),- а только чувственного
{21}
представления о вещах, к которому принадлежит прежде всего пространство и время; и о
них, стало быть вообще о всех явлениях, я показал только, что они не вещи и не
определения вещей самих по себе (а только различные способы представления). Слово же
трансцендентальный, которым я обозначаю отношение нашего познания не к вещам, а
только к познавательной способности, должно было бы предохранить от этого ложного
истолкования. Но чтобы оно впредь не подавало повода к недоразумениям, я беру его
назад и заменяю словом критический. Если превращать вещи (а не явления) просто в
представления есть действительно неприемлемый идеализм, то как же назвать тот
идеализм, который, наоборот, выдает представления за вещи? Я полагаю, его можно
назвать грезящим идеализмом в отличие от первого, который может быть назван
мечтательным, и оба они должны быть отброшены моим так называемым
трансцендентальным или, лучше, критическим идеализмом.
ГЛАВНОГО ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОГО ВОПРОСА ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАК ВОЗМОЖНО ЧИСТОЕ ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ?
14
Природа есть существование вещей, поскольку оно определено по общим законам. Если бы
природа означалa существование вещей самих по себе, то мы никогда не могли бы ее
познать ни a priori, ни a posteriori. Этo было бы невозможно a priori; в самом деле, как мы
узнаем, что присуще вещам самим по себе, когда с помощью расчленения наших понятий
(аналитических положений) мы никак не можем этого узнать, так как я хочу знать не о том,
что содержится в моем понятии о вещи (это ведь относится к его логическому существу), а
о том, что присуще этому понятию в действительности вещи и чем сама вещь
определяется вдвоем существовании вне моего понятия. Мой рассудок и те условия,
единственно при которых он может связывать определения вещей в их существовании, не
Предписывают самим вещам никаких правил;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
основывается на чувственности, форму которой геометрия кладет себе в основу; таким
Образом, эти явления могут содержать только то, что им предписывает геометрия. Совсем
иначе было бы, если бы чувства должны были представлять предметы так, как они суть
сами по себе. Действительно, тогда из представлений о пространстве, которые со всеми
его свойствами геометр a priori кладет в основу, вовсе еще не следовало бы, будто все это,
включая то, что отсюда выводится, именно таково в природе. Пространство геометра
считали бы просто выдумкой и не приписывали бы ему никакой объективной значимости,
потому чтo никак нельзя понять, почему вещи должны необходимо соответствовать тому
образу, который мы себе составляем о них спонтанно и заранее. Но если этот образ или,
вернее, это формальное созерцание есть неотъемлемое свойство нашей чувственности,
посредством которой только и даются нам предметы, чувственность же эта представляет
не вещи сами по себе, а только их явления,- то становится вполне понятным и вместе с
тем неопровержимо доказанным, что все внешние предметы нашего чувственно
воспринимаемого мира необходимо должны со всей точностью согласовываться с
положениями геометрии, так как сама чувственность делает возможными эти предметы
лишь как явления только посредством своей формы внешнего созерцания (пространства),
которой занимается геометр. Всегда останется замечательным явлением в истории
философии то, что было время, когда даже математики, бывшие вместе с тем философами,
начали сомневаться если не в правильности своих геометрических положений - насколько
они касаются только пространства,- то в объективной значимости самого этого понятия и
всех его геометрических определений и в применении их к природе; они опасались, не
состоит ли линия в природе из физических точек, а следовательно, не состоит ли истинное
{18}
пространство в объекте из простых частей, хотя пространство, которое мыслит себе
геометр, нисколько из этого не состоит. Они не признавали, что именно это пространство
в мыслях делает возможным физическое пространство, т. е. протяжение самой материи;
что пространство есть вовсе не свойство вещей самих по себе, а только форма нашей
способности чувственного представления; что все предметы в пространстве суть лишь
явления, т. е. не вещи сами по себе, а представления нашего чувственного созерцания; что
поскольку пространство, как его мыслит себе геометр, есть как раз форма чувственного
созерцания, которую мы a priori находим в себе и которая содержит основание для
возможности всех внешних явлений (по их форме), то эти явления необходимо и со всей
точностью должны согласовываться с положениями геометра, которые он выводит не из
какого-нибудь выдуманного понятия, а из субъективной основы всех внешних явлений, а
именно из самой чувственности. Только так, и никак иначе, может геометр быть
гарантирован в отношении несомненной объективной реальности своих положений
против придирок поверхностной метафизики, какой 6bi странной ни казалась этой
метафизике реальность таких положений, поскольку она не добирается до источников
своих понятий.
Примечание II
Все, что нам дается как предмет, должно быть дано нам в созерцании. Но всякое наше
созерцание происходит только посредством чувств: рассудок ничего не созерцает, а только
рефлектирует. А так как, согласно только что доказанному, чувства никогда и ни в каком
отношении не дают нам познания вещей самих по себе, а позволяют нам познавать только
их явления, которые суть лишь представления чувственности, "то, следовательно, и все
тела вместе с пространством, в котором они находятся, должны считаться только
представлениями в нас самих и существуют они только в ;Х наших мыслях". Не есть ли это
явный идеализм? Идеализм состоит в утверждении, что существуют только мыслящие
существа, а остальные вещи, которые мы думаем воспринимать в созерцании суть только
представления в мыслящих существах, представления, которым на самом деле не
соответствует никакой вне их находящийся предмет. Я же, напротив, говорю: нам даны
вещи как вне нас находящиеся предметы наших чувств, но о том, каковы они сами по себе,
мы ничего не знаем, а знаем только их явления, т. е. представления, которые они в нас
производят, воздействуя на наши чувства. Следовательно, я, конечно, признаю, что вне
нас существуют тела, т. е. вещи, относительно которых нам совершенно неизвестно,
каковы они сами по себе, но о которых мы знаем по представлениям, доставляемым нам
их влиянием на нашу чувственность а получающим от нас название тел,-.название,
означающее, таким образом, только явление того неизвестного нам, но тем не менее
действительного предмета. Разве можно назвать это идеализмом? Это его прямая
противоположность,что о множестве предикатов внешних вещей, не отрицая
действительного их существования, можно сказать: они не принадлежат к этим вещам
самим по себе, а только к их явлениям и вне нашего представления не имеют собственного
существования,- это еще задолго до Локка, но в особенности после него считается
общепринятым и признанным. Сюда относится теплота, цвет, вкус и пр. А что я по
важным причинам причислил к явлениям кроме этих [предикатов] остальные качества
тел, называемые primarias, как-то: протяжение, место и вообще пространство со всем, что
ему присуще (непроницаемость или материальность, фигура и пр.),- не допускать этого нет
ни малейшего основания; и точно так же как тот, кто признает, что цвета не свойства,
присущие объекту самому по себе, а только видоизменения чувства зрения, не может за это
называться идеалистом, так и мое учение не может называться идеалистическим только за
то, что я считаю принадлежащими лишь к явлению тела не одни эти, а даже все свойства,
составляющие созерцание этого тела; ведь существование являющейся вещи этим не
отрицается в отличие от настоящего идеализма, а показывается только, что посредством
чувств мы никак не можем познать эту вещь, какая она есть сама по себе.
Я бы хотел знать, какими же должны быть мои утверждения, чтобы не содержать в себе
никакого идеализма. Без сомнения, я должен был бы сказать не только то, что
представление о пространстве полностью соответствует отношению нашей чувственности
{19}
к объектам (ведь это-то я сказал), но и то, что это представление даже совершенно сходно
с объектом; такое утверждение, однако, для меня так же бессмысленно, как и то, что
ощущение красного имеет сходство со свойством киновари, возбуждающей во мне это
ощущение.
Примечание III
Отсюда легко опровергнуть ничтожное возражение, которое нетрудно предвидеть, а
именно "что в силу идеальности пространства и времени весь чувственно
воспринимаемый мир превратился бы в простую видимость. После того как всякое
философское проникновение в природу чувственного познания было извращено прежде
всего тем, что чувственность усматривали только в некоем виде смутного представления,
по которому мы все еще познаем вещи, как они суть, не будучи лишь способны в этом
нашем представлении привести все к ясному сознанию; и когда мы, напротив, доказали,
что чувственность заключается вовсе не в самом логическом различии ясности или
неясности, а в генетическом различии самого происхождения познания, так как
чувственное познание представляет вовсе не вещи, как они суть, а только способ, каким
они воздействуют на наши чувства, так что через них даются рассудку для рефлексии
только явления, а не сами вещи; после этой-то необходимой поправки приводят
возражение, основанное на непростительном и чуть ли не преднамеренном извращении,
будто мое учение превращает все вещи чувственно воспринимаемого мира простую
видимость.
Когда нам дано явление, мы на основе этого еще вполне свободны судить о вещи как
угодно. Явление основано на чувствах, суждение же - на рассудке, и спрашивается только:
есть ли в определении предмета истина или нет? А различие между истиной и грезами
устанавливается не из свойства представлений, относимых к предметам, так как они у
обоих одинаковы, а из соединения их по правилам, определяющим связь представлений в
понятии объекта, и поскольку они могут соприсутствовать в опыте. И дело вовсе не в
явлениях, когда наше познание принимает видимость за истину, т.е. когда созерцание,
посредством которого дается им объект, принимается за понятие предмета или даже
понятие его существования, которое только рассудок может мыслить. Чувства
представляют нам движение планет то с запада на восток, то в обратном направлении, и в
этом нет ни лжи, ни истины, так как, пока мы довольствуемся тем, что это прежде всего
только явление, мы еще не составляем никакого суждения об объективном свойстве
движения планет. Но когда рассудок не старается предостеречь, чтобы этот субъективный
способ представления не был принят за объективный, вследствие чего легко возникает
ложное суждение, тогда говорят: кажется, что планеты возвращаются назад; но в этом
"кажется" виноваты не чувства, а рассудок: только ему подобает составлять объективное
суждение на основе явления.
Таким образом, если мы даже не размышляем о происхождении наших представлений и в
одном опыте связываем в пространстве и времени наши чувственные созерцания (что бы
они ни содержали) по правилам общей связи всякого познания,- то, смотря по тому,
поступаем ли мы неосмотрительно или осторожно, может возникнуть обманчивая
видимость или истина; это касается только применения чувственных представлений в
рассудке, а не их происхождения. Точно так же, если я считаю все представления чувств
вместе с их формой - пространством и временем - не чем иным, как явлениями; если я
признаю явления только за форму чувственности, вовсе не существующую вне этой
чувственности в самих объектах, и если я пользуюсь этими представлениями только по
отношению к возможному опыту, - то мое признание этих представлений только
явлениями еще ничуть не вводит в заблуждение и в этом признании нет никакой
иллюзии, потому что при всем том они могут правильно соотноситься в опыте по
правилам истины. Так, все геометрические положения применимы к пространству и ко
всем предметам чувств, стало быть, ко всему возможному опыту, рассматриваю ли я
пространство лишь как форму чувственности или же как нечто присущее самим вещам,
хотя только в первом случае я могу понять, как можно знать a priori эти положения обо всех
{20}
предметах внешнего созерцания; вообще же в отношении всякого возможного опыта все
остается так, как если бы я нисколько не расходился в этом вопросе с общим мнением.
Но решись я выйти со своими понятиями пространства и времени за пределы всякого
возможного опыта, что неизбежно, если выдавать эти понятия за свойства вещей самих по
себе (ведь что мне помешает признать мои понятия приложимыми к этим вещам, если бы
даже мои чувства были иначе устроены и не подходили бы к ним?), тогда могло бы
возникнуть большое заблуждение, основанное на видимости, так как я в этом случае
выдавал бы принадлежащее моему субъекту условие созерцания вещей, имеющее силу,
несомненно, для всех предметов чувств, стало быть, для всего возможного лишь опыта, за
общезначимое, относя его к вещам самим по себе, вместо того чтобы ограничивать его
условиями опыта.
Таким образом, мое учение об идеальности пространства и времени не только не
превращает весь чувственно воспринимаемый мир в чистую видимость, но, напротив, оно
есть единственное средство, гарантирующее применение одного из важнейших познаний,
а именно познания априорной математики, к действительным объектам и не допускающее,
что такое познание есть одна лишь видимость; действительно, без признания этой
идеальности было бы совершенно невозможно установить, что наши созерцания
пространства и времени, которые мы не заимствуем ни из какого опыта и которые тем не
менее a priori находятся в нашем представлении, не произвольные химеры, которым не
соответствует, во всяком случае адекватно, никакой предмет, - в таком случае сама
геометрия была бы одной только видимостью; напротив, бесспорная достоверность
геометрии относительно всех предметов чувственно воспринимаемого мира могла быть
нами доказана именно потому, что эти предметы суть только явления.
Во-вторых, эти мои принципы, рассматривая представления чувств как явления, не только
не превращают этим истину опыта в простую видимость, но, напротив, составляют
единственное средство, предохраняющее от трансцендентальной видимости, которая
издавна вводит метафизику в заблуждение и побуждает ее к детскому стремлению гоняться
за мыльными пузырями, принимая явления, которые суть не более как представления, за
вещи сами по себе, откуда и возникали все те удивительные антиномии разума, о которых
я упомяну впоследствии и которые разрешаются тем .единственным наблюдением, что
явление истинно, пока имеет применение в опыте, но, как только оно выходит за его
пределы и становится трансцендентным, оно не создает ничего, кроме одной лишь
видимости.
Итак, я оставляю вещам, которые мы представляем себе посредством чувств, их
действительность и только ограничиваю наше чувственное созерцание этих вещей в том
смысле, что оно во всех своих частях, даже в чистых созерцаниях пространства и времени,
представляет только явления вещей, но отнюдь не свойства их самих по себе;
следовательно, все это вовсе не сплошная видимость, приписываемая мною природе, и
мои возражения против всякого обвинения в идеализме столь убедительны и ясны, что
они казались бы даже излишними, если бы не было некомпетентных судей, которые,
охотно давая старое название каждому отклонению от их превратного, хотя бы и
общепринятого, мнения и придерживаясь только буквы, а не высказывая своих взглядов на
дух философских терминов, всегда готовы поставить свою собственную выдумку на место
хорошо определенных понятий и тем самым извратить и исказить эти понятия. Если я сам
назвал свою теорию трансцендентальным идеализмом, то это еще не дает никому права
смешивать ее с эмпирическим идеализмом Декарта (хотя этот идеализм был только
задачей, из-за неразрешимости которой всякий, по мнению Декарта, волен был отрицать
существование телесного мира, так как оно никогда не могло быть удовлетворительно
доказано) или с мистическим и мечтательным идеализмом Беркли (против которого и
других подобных измышлений наша критика, скорее, содержит настоящее противоядие).
Действительно, мой так называемый идеализм касался не существования вещей -
сомневаться в этом мне и в голову не приходило (а ведь именно такое сомнение и
составляет суть идеализма в общепринятом значении слова),- а только чувственного
{21}
представления о вещах, к которому принадлежит прежде всего пространство и время; и о
них, стало быть вообще о всех явлениях, я показал только, что они не вещи и не
определения вещей самих по себе (а только различные способы представления). Слово же
трансцендентальный, которым я обозначаю отношение нашего познания не к вещам, а
только к познавательной способности, должно было бы предохранить от этого ложного
истолкования. Но чтобы оно впредь не подавало повода к недоразумениям, я беру его
назад и заменяю словом критический. Если превращать вещи (а не явления) просто в
представления есть действительно неприемлемый идеализм, то как же назвать тот
идеализм, который, наоборот, выдает представления за вещи? Я полагаю, его можно
назвать грезящим идеализмом в отличие от первого, который может быть назван
мечтательным, и оба они должны быть отброшены моим так называемым
трансцендентальным или, лучше, критическим идеализмом.
ГЛАВНОГО ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОГО ВОПРОСА ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАК ВОЗМОЖНО ЧИСТОЕ ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ?
14
Природа есть существование вещей, поскольку оно определено по общим законам. Если бы
природа означалa существование вещей самих по себе, то мы никогда не могли бы ее
познать ни a priori, ни a posteriori. Этo было бы невозможно a priori; в самом деле, как мы
узнаем, что присуще вещам самим по себе, когда с помощью расчленения наших понятий
(аналитических положений) мы никак не можем этого узнать, так как я хочу знать не о том,
что содержится в моем понятии о вещи (это ведь относится к его логическому существу), а
о том, что присуще этому понятию в действительности вещи и чем сама вещь
определяется вдвоем существовании вне моего понятия. Мой рассудок и те условия,
единственно при которых он может связывать определения вещей в их существовании, не
Предписывают самим вещам никаких правил;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16