стало быть, усматривать их a priori
и независимо от опыта - это дело спекулятивного рассудка и находится оно целиком вне
кругозора обыденного рассудка. Но ведь метафизика имеет дело только с последним
способом познания; а ссылаться на авторитет, который вовсе не имеет здесь своего
мнения и на который вообще-то смотрят лишь свысока, за исключением тех случаев, когда
испытывают затруднения и со своими спекуляциями находятся в совершенно
беспомощном положении,- это плохой признак здравого смысла.
Эти фальшивые друзья обыденного человеческого рассудка (которые при случае его
восхваляют, обычно же презирают) прибегают, как правило, к такой уловке: должны же
наконец, говорят они, быть какие-то непосредственно достоверные положения, которые
не только не могут быть доказаны, но которые вообще не нуждаются ни в каком
оправдании, ибо иначе никогда не будет конца основаниям наших суждений. Однако те,
кто так утверждает, могут в доказательство этого привести (кроме закона противоречия,
который недостаточен для доказательства синтетических суждений) только такие
математические положения, как дважды два - четыре, между двумя точками возможна
{59}
только одна прямая линия и т. д.,- единственно несомненное, что они могут
непосредственно приписывать обыденному человеческому рассудку. Но эти суждения так
же отличаются от суждений метафизики, как небо от земли. В самом деле, в математике я
могу самим моим мышлением создавать (конструировать) все то, что представляю себе
возможным посредством понятия; я последовательно прибавляю к двум другие два и
составляю сам число четыре или провожу мысленно от одной точки к другой всякие
линии и могу провести только одну, которая подобна себе во всех своих частях (как
равных, так и неравных). Но, даже употребляя всю силу своего мышления, я не могу
вывести из понятия одной вещи понятие другой, существование которой необходимо с
ней связано; для этого я должен обратиться к опыту; и хотя мой рассудок дает мне a priori
(но все же всегда лишь по отношению к возможному опыту) понятие о такой связи
(понятие причинности), однако я его в отличие от математических понятий не могу
представить a priori в созерцании и, следовательно, a priori показать его возможность; для
того чтобы иметь априорную значимость, как это и требуется в метафизике, понятие
[причинности] и основоположения его применения нуждаются в обосновании и дедукции
своей возможности, ибо иначе остается неизвестным, как далеко простирается сфера
применения этого понятия, приложимо ли оно только в опыте или также вне его. Таким
образом, в метафизике как спекулятивной науке чистого разума никогда нельзя ссылаться
на обыденный человеческий рассудок; это уместно лишь тогда, когда мы вынуждены ее
покинуть и отказаться (при некоторых обстоятельствах) от всякого чистого спекулятивного
познания, которое всегда должно быть знанием, стало быть, отказаться и от самой
метафизики и ее учений; тогда для нас возможна только основанная на разуме вера,
которая и окажется достаточной для наших потребностей (а может быть, и более
благотворной, чем само знание). Ведь в таком случае совершенно меняется все положение
дела. Метафизика не только в целом, но и во всех своих частях должна быть наукой, иначе
она ничто, ибо как спекуляция чистого разума она вообще-то имеет только одну опору -
всеобщие воззрения. Однако вне метафизики правдоподобие и здравый человеческий
смысл могут, конечно, иметь свое полезное и правомерное применение, но по совершенно
особым основоположениям, значение которых всегда зависит от отношения к
практическому.
Вот то, что я считаю себя вправе требовать для возможности метафизики как науки.

ПРИЛОЖЕНИЕ
О ТОМ, ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ СДЕЛАНО, ЧТОБЫ ПРЕВРАТИТЬ В
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ МЕТАФИЗИКУ КАК НАУКУ
Так как все пути, по которым до сих пор шли, не достигли этой цели, да она никогда и не
будет достигнута без предваряющей критики чистого разума, то нет ничего
несправедливого в требовании подвергнуть точной и тщательной проверке предлагаемый
здесь опыт, если не считают еще более желательным вовсе отказаться от всяких
притязаний на метафизику, против чего возразить нельзя, если только остаются верными
своему намерению. Если принимать ход вещей так, как он действительно совершается, а
не так, как он должен был бы совершаться, то бывают двоякого вида суждения: суждение,
предшествующее исследованию, и таково в нашем случае суждение, в котором читатель на
основании своей метафизики судит о критике чистого разума (которая должна еще только
исследовать возможность метафизики), а затем другое суждение, которое идет за
исследованием, когда читатель может на некоторое время оставить в стороне выводы из
критических исследований, сильно расходящихся с принятой им метафизикой, и сначала
рассматривает основания, из которых делаются эти выводы. Если бы то, что излагает
обыденная метафизика, было совершенно достоверно (как, например, в геометрии), то
первый способ суждения имел бы силу; действительно, если выводы из тех или иных
основоположений противоречат общепризнанным истинам, то эти основоположения
ложны и должны быть отвергнуты без всякого дальнейшего исследования. Если же
{60}
метафизика не располагает запасом бесспорно достоверных (синтетических) положений, а
дело может обстоять даже так, что имеется множество положений, которые, будучи столь
же правдоподобными, как и лучшие среди них, тем не менее не согласуются между собой в
своих выводах, и что вообще не оказывается никакого верного критерия истинности
собственно метафизических (синтетических) положений в ней,- то первый способ
суждения не может иметь место, а исследование основоположений критики должно
предварять всякое суждение о ее ценности или негодности.

ОБРАЗЧИК СУЖДЕНИЯ О КРИТИКЕ, ПРЕДШЕСТВУЮЩЕГО ИССЛЕДОВАНИЮ
Такое суждение можно найти в "Gottingische gelehrte Anzeigen", в третьей статье приложения
от 19 января 1782 г., стр. 40 и сл.
Когда автор, хорошо знакомый с предметом своего сочинения и старавшийся внести в его
разработку собственные мысли, попадает в руки рецензента, который с своей стороны
достаточно проницателен, чтобы выведать те моменты, от коих, собственно, зависит
достоинство или негодность сочинения, и который не столько обращает внимание на
слова, сколько следит за самой сутью дела и выискивает и исследует не одни только
принципы, из которых исходит автор,- то, хотя бы этому автору и не нравилась строгость
приговора, публике это безразлично, так как она при этом выигрывает; да и сам автор
может быть доволен, получая возможность исправить или пояснить свои статьи,
заблаговременно разобранные знатоком, и таким образом - если он думает, что в сущности
прав,- устранить вовремя камень преткновения, который мог бы быть впоследствии
невыгоден для его сочинения.
Я с своим рецензентом нахожусь совсем в другом положении. Он, кажется, вообще не
понимает, о чем, собственно, идет речь в том исследовании, которым я (удачно или
неудачно) занимался; виной ли тому отсутствие терпения, которое необходимо, чтобы
продумать обширное сочинение, или досада на грозящую реформу в такой науке, где он
давно уже все считает для себя выясненным, или же (что я неохотно предполагаю)
действительная ограниченность понимания, не позволяющая ему никогда выйти мыслью
за пределы своей школьной метафизики,- одним словом, он поспешно пробегает длинный
ряд положений, не вызывающих, если не знать их предпосылок, никаких мыслей, то тут,
то там высказывает свое порицание, основания для которого так же мало понятны
читателю,как и те положения, против которых оно направлено, и, таким образом, он не
может ни принести публике полезные сведения, ни сколько-нибудь повредить мне во
мнении знатоков; поэтому я совсем бы оставил без внимания этот отзыв, если бы он не
давал мне повода к некоторым объяснениям, могущим в некоторых случаях предохранить
читателя этих пролегоменов от неправильного толкования.
Но чтобы все же стать на такую точку зрения, с которой легче всего можно было бы
показать все сочинение в невыгодном для автора свете, не затрудняясь никаким особым
исследованием, рецензент начинает и кончает следующим утверждением: "Это сочинение
есть система трансцендентального или, как он это переводит, высшего идеализма".
Взглянув на эти строки, я сразу понял, какая отсюда выйдет рецензия, вроде того как если
бы кто-нибудь, никогда не слыхавший о геометрии и до того ни разу не заглянувший в нее,
нашел бы ["Начала"] Евклида и, наткнувшись при перелистывании книги на множество
фигур, сказал бы, если бы спросили его мнение: "Эта книга есть систематическое
наставление к рисованию; автор пользуется особым языком, чтобы давать неясные,
непонятные предписания, которые в конце концов могут привести лишь к тому, что
всякий может сделать с помощью хорошего естественного глазомера".
Посмотрим, однако, что это за идеализм, который проходит через все мое сочинение, хотя
далеко не составляет душу системы.
{61}
Тезис всякого настоящего идеалиста, от элеатской школы до епископа Беркли, содержится
в следующей формуле: "Всякое познание из чувств и опыта есть одна лишь видимость, и
истина только в идеях чистого рассудка и разума".
Основоположение, всецело направляющее и определяющее мой идеализм, напротив,
гласит: "Всякое познание вещей из одного лишь чистого рассудка или чистого разума есть
одна лишь видимость, и истина только в опыте".
Но ведь это прямая противоположность настоящему идеализму; как же случилось, что я
употребляю этот термин для совершенно противоположной цели, а рецензент видит его
всюду?
Преодоление этой трудности зависит от чего-то такого, что очень легко можно было бы
усмотреть из всего контекста сочинения, была бы только охота. Пространство и время со
всем, что они в себе содержат,- это не вещи или их свойства сами по себе, а принадлежат
только к их явлениям; до этого пункта я одного убеждения с теми идеалистами. Но они, и
среди них особенно Беркли, рассматривали пространство как чисто эмпирическое
представление, которое, так же как и явления в нем, становится нам известным - вместе со
всеми своими определениями - лишь посредством опыта или восприятия; я же, напротив,
показываю прежде всего, что пространство (а равно и время, на которое Беркли не
обратил внимания) со всеми своими определениями может быть познано нами a priori, ибо
оно, так же как и время, присуще нам до всякого восприятия или опыта как чистая форма
нашей чувственности и делает возможным всякое чувственное созерцание и, стало быть,
все явления. Отсюда следует, что, поскольку истина основывается на всеобщих и
необходимых законах как своих критериях, опыт у Беркли не может иметь никаких
критериев истины, так как в основу явлений опыта не положено им ничего априорного, а
отсюда следовало, что они суть одна лишь видимость; у нас же, напротив, пространство и
время (в связи с чистыми рассудочными понятиями) предписывают a priori всякому
возможному опыту его закон, который вместе с тем дает верный критерий для различения
здесь истины и видимости .
Мой так называемый (собственно говоря, критический) идеализм есть, таким образом,
идеализм совсем особого рода: он опровергает обычный идеализм и благодаря ему всякое
априорное познание, даже геометрическое, впервые получает объективную реальность,
которая без этой мною обоснованной идеальности пространства и времени не могла быть
доказана даже самыми ревностными реалистами. При таком положении дела я желал бы
во избежание всякого ложного толкования назвать иначе это мое понятие, но полностью
изменить его не оказывается возможным. Итак, да будет мне позволено называть его
впредь, как выше уже указано, формальным или - еще лучше-критическим идеализмом в
отличие от догматического идеализма Беркли и скептического - Картезия.
Далее в рецензии на эту книгу я не нахожу ничего достопримечательного. Автор рецензии
судит обо всем en gros - манера, выбранная умно, так как при этом не выдаешь своего
собственного знания или незнания.
Одно-единственное пространное суждение en detail, если бы оно, как и следует, касалось
главного вопроса, раскрыло бы, может быть, мое заблуждение, а, может быть, также и
степень понимания рецензентом такого рода исследований. Недурно придумана и
следующая уловка, чтобы заранее отбить охоту к чтению самой книги у читателей,
привыкших составлять себе понятие о книгах только по сообщениям газет: одним духом
пересказать одно за другим множество положений, которые вне связи с их доводами и
объяснениями (особенно такие совершенно противоположные всякой школьной
метафизике положения, как наши) необходимо должны казаться бессмысленными;
переполнить таким образом чашу терпения читателей и затем, познакомив меня с
глубокомысленным положением, что постоянная видимость есть истина, закончить таким
жестким, но отеческим наставлением: к чему эта борьба против общепринятого языка, к
чему и откуда идеалистическое различение? Суждение, которое под конец сводит всю суть
{62}
моей книги (заранее обвиняемой в метафизической ереси) к одному лишь введению новых
терминов и которое ясно показывает, что мой некомпетентный судья нисколько меня не
понял, да и самого себя как следует не понял .
Между тем рецензент говорит как человек, убежденный в том, что у него важные и
превосходные взгляды,. но он их еще скрывает; ведь по части метафизики мне за
последнее время не известно ничего такого, что могло бы оправдывать подобный тон.
Однако он поступает весьма несправедливо, лишая мир своих открытии; ведь пет
никакого сомнения, что со многими дело обстоит так же, как и со мной: при всем
прекрасном, что уже с давних пор написано в этой области, они никак, однако, не могли
обнаружить, что наука этим продвинулась хоть немного. Оттачивать дефиниции, снабжать
хромые доказательства новыми костылями, накладывать на метафизический кафтан новые
заплаты или изменять его покрой, - это еще часто случается, но этого никто не требует.
Метафизические утверждения всем наскучили; люди хотят знать возможность этой науки,
источники, из которых можно было бы выводить достоверность в ней, и верные
критерии, чтобы различать диалектическую видимость чистого разума от истины.
Рецензент, должно быть, обладает ключом ко всему этому, иначе он не стал бы говорить
так высокопарно.
Но я подозреваю, что такая научная потребность, быть может, никогда не приходила ему
на ум, иначе он направил бы свое суждение в эту сторону и даже неудачная попытка в
столь важном деле внушила бы ему уважение. Если так, то мы опять добрые друзья. Пусть
он углубляется сколько угодно в свою метафизику, никто в этом не должен ему мешать;
только о том, что лежит вне метафизики,- о ее источнике в разуме - он уже судить не
может. А что мое подозрение не лишено основания, я доказываю тем, что он ни единым
словом не упоминает о возможности априорного синтетического познания, что
составляло подлинную задачу, от решения которой целиком зависит судьба метафизики и к
которой всецело сводилась моя "Критика" (так же как и мои "Пролегомены" здесь).
Идеализм, на который он наткнулся и на котором он повис, был принят в учение лишь как
единственное средство разрешить эту задачу (хотя он находил подтверждение и на других
основаниях) , и здесь рецензент должен был бы показать одно из двух: либо задача не
Имеет того значения, какое я ей придаю [в "Критике"] (как, и теперь в "Пролегоменах"),
либо ее вообще нельзя разрешить с помощью моего понятия о явлениях, или же она может
быть лучше разрешена другим способом; но об этом я не нахожу в рецензии ни слова.
Итак, рецензент ничего не понял в моем сочинении, а, Может быть, также и в духе и
сущности самой метафизики, если только не допустить - что я предпочел бы, - что
рецензентская торопливость, раздраженная трудностью преодоления столь многих
препятствий, бросила невыгодную тень на рассматриваемое им сочинение и заслонила от
него основное содержание этого сочинения.
Нужно еще очень много для того, чтобы ученая газета, как бы тщательно и удачно ни
отбирались ее сотрудники, могла в области метафизики поддерживать свою вообще-то
заслуженную репутацию так же, как в других областях. Имеют же другие науки и познания
свое мерило. Математика имеет его в самой себе, история и теология - в светских или
священных книгах, естествознание и медицина - в математике и опыте, юриспруденция -
в сводах законов и даже предметы вкуса - в образцовых произведениях древних.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16