Она так и не поняла, почему мы все рассмеялись.
Вот так мы и коротали вечера, предаваясь играм, танцам и прочим забавам, днем же выезжали на верховые прогулки, упражнялись с мячом или играли в настольные игры. Я снискал милость королевы, и она часто удерживала меня подле себя и беседовала со мной. Она никогда не уставала говорить о своем сыне, и восхвалять его, и слушать, как я пересказывал ей то, что мне о нем было известно. И часто она заговаривала о своем покойном муже, короле Генрихе, обыкновенно резко о нем отзываясь, именуя старым орлом, который до смерти заклевал своих собственных детей, и повторяя, что если бы не он, она имела бы четверых сыновей, а не одного с половиною (нередко поносила графа Джона, ибо отец его берег пуще зеницы ока). Время от времени мне также доводилось беседовать с госпожой Беренгьерой, и я нашел ее достойной и добросердечной девушкой, хотя, может, немного туповатой и ненаходчивой в разговоре. Но ее красота ласкала взор, а это в большинстве случаев искупает все прочие недостатки.
В этом месяце, марте, граф Фландрский, весьма ловкий вельможа, наконец добился согласия между королем Ричардом и королем Филиппом, покончив с затянувшимся спором из-за принцессы Алисии, сестры французского короля. Было решено, что Ричард волен жениться на Беренгьере, если заплатит Филиппу десять тысяч марок штрафа в качестве приданого Алисии. И после того, как они об этом договорились, на третий день до апрельских календ Ричард явился в Реджио и увез свою мать и Беренгьеру в Мессину. В городе уже не было ужасного столпотворения, поскольку король Филипп, заключив мир, тотчас погрузил войско на корабли и отбыл в Святую Землю. И вам следует знать, что накануне отплытия он вновь умолял Ричарда простить Гильема де Барре, и король наконец снизошел к просьбам, коль скоро оба они оставались служить Господу. Я был не особенно удивлен, потому что к тому времени хорошо знал, как Ричард умеет и ненавидеть, и прощать под предлогом истинного благочестия, даже и не думая отказываться от своего прежнего мнения, и подумал, что будь я на месте Гильема де Барре, то и на сто фунтов близко не подошел бы к Ричарду, простил он или не простил.
Королева Алиенор провела со своим сыном четыре дня, в течение которых не кончались пиры и веселье. Тем временем Беренгьера была отдана на попечение сестры Ричарда, королевы Джоанны, той самой, которая некогда была супругой старого короля Сицилии. На третий день до апрельских нон королева Алиенор пустилась в обратный путь в Англию, а мы все приготовились продолжать крестовый поход. Я же ныне занес в сей дневник последние новости и теперь упакую его вместе с остальными вещами, ибо мне, похоже, не представится случая взяться за него снова, пока мы не увидим стены города Акры. Отныне я вручаю свою судьбу в руки Провидения, надеясь благополучно и быстро пересечь море.
* * *
Четвертый день до июньских нон , 1191 .
Если за двадцать девять лет земного существования я чему-то и научился – а порой у меня возникают серьезные сомнения на этот счет, – так это остерегаться якобы верных удач. Как часто говаривал Хью: «Проявляй особую осмотрительность, когда тебе предлагают беспроигрышное пари». Перечитывая последние строки дневника, написанные более двух месяцев назад, мне хочется смеяться, ибо я думал, что меня ждет всего лишь десяти– или двенадцатидневное морское путешествие в Акру. Я воображал себя закаленным моряком после всех моих плаваний на кораблях и полагал, что к настоящему времени уже буду сражаться на сирийской земле. Однако вот я сижу здесь, в тихом саду, расположенном над городом, который называется Никосия, на острове Кипр, то есть на расстоянии многих дней пути от Акры. И теперь я должен поведать о том, как это все получилось и как, подтверждая слова купца Джан-Марии Скассо, сказанные накануне нашей разлуки, все замыслы могут рухнуть от одного дуновения ветра.
В среду на Страстной неделе мы отплыли от берегов Сицилии, и я без сожаления расставался с несчастливым островом, на котором было так много раздоров, так много пилигримов погибло во время беспорядков и где мой друг Понс лег в землю за грехи мои и Елены. Наш флот состоял примерно из двухсот кораблей всех видов: грузовых судов, галер и челнов поменьше. Величественное зрелище являло собой все это скопище многоцветных парусов, раскрашенных щитов и знамен, реявших над водой. Я находился на корабле, которым командовал Роберт, эрл Лестерский, а вместе со мной – Артур, Хью Хемлинкорт, мой слуга Гираут, Пейре Видаль со своим жонглером по имени Бруно, Балдуин де Каррео, равно как и многие другие хорошо известные рыцари и оруженосцы. Трубили горны, горожане, столпившиеся у кромки берега, громко кричали, и с веселым шумом мы отправились дальше, освобождать Святую Землю.
Однако мы успели добраться лишь до побережья, расположенного между Калабрией и Сицилией. Неподалеку от высокой, увенчанной снежной шапкой горы, называемой Этной, ветер стих, и мы были вынуждены на ночь стать на якорь. Моряки ворчали, что это скверный знак и что вскоре ветра будет более чем достаточно. На другой день поднялся бриз, и мы поплыли дальше, но в Страстную пятницу задул штормовой ветер такой силы, что наш корабль ложился на бок, едва не переворачиваясь, и по всему судну слышались стоны и жалобы мужественных рыцарей. И если уж они пребывали в столь бедственном состоянии, то можно легко поверить, что мы, несчастные труверы, Пейре и я, вместе с нашими менестрелями, считали себя погибшими. Мы забрались под один из бимсов на нижней палубе в обнимку с бурдюком вина и то распевали печальные песни и рыдали, то делали перерыв, чтобы извергнуть из себя вино, страдая от ужасной морской болезни, и выпить снова. Артур находился где-то поблизости, но, откровенно говоря, мне было слишком плохо, чтобы я мог искать его, да и вообще думать о нем.
На следующий день милостью Божьей погода улучшилась, и море оставалось спокойным до самой Пасхи. В праздник Пасхи дул свежий попутный ветер. И таким образом, в течение трех дней мы плыли быстро, нигде не задерживаясь. Каждую ночь огромный факел вспыхивал на корме корабля Ричарда. За тем кораблем тянулись все остальные, подобно цыплятам за курицей-наседкой. Итак, в среду на пасхальной неделе мы достигли острова Крит и бросили якоря. На другое утро пересчитали все корабли флотилии, и тогда с превеликой скорбью и горем обнаружили, что недоставало более сорока судов; и среди прочих того самого, на котором плыли принцесса Беренгьера и сестра короля, королева Джоанна. Узнав об этом, Ричард рвал на себе волосы и бороду и катался по палубе в ярости.
Потом мы отправились на Родос, где отдыхали целых десять дней. И тут до короля дошел слух, что несколько его кораблей выбросило на берег острова Кипр, которым правил самый вероломный и злобный тиран, Исаак Комнин. Он незаконно именовал себя греческим императором и постыдно использовал тех, кто попадал ему в лапы.
Соответственно мы отправились на Кипр. Но теперь мы очутились в той части моря, где, по словам моряков, сходятся четыре встречных течения. Ко всем нашим бедам прибавился сильный ветер, и все, что нам довелось испытать прежде, показалось тогда не более чем дуновением южного бриза на мельничной запруде. Тем не менее мы в конце концов прорвались сквозь бурю и встали на якорь в порту Лимассоль на побережье Кипра. К тому времени я был настолько не в себе от усталости, что мне было уже безразлично, где отдыхать, хоть на дне моря. А шел уже шестой день мая.
По флоту распространилась весть, что три королевских корабля потерпели крушение у этих берегов, и многие из тех, кто на них находился, утонули, тогда как те, кто невредимым выбрался на сушу, были захвачены греками и посажены в тюрьму. Корабль, на борту которого путешествовали королева Джоанна и девица из Наварры, благополучно причалил к пристани, и император Исаак попытался заманить обеих дам на берег, но они благоразумно отказались предаться его власти, чтобы он не сделал их заложницами. Что же касается тех, кто попал в плен, они сумели вырваться из крепости, где их удерживали, хотя и были почти безоружными. Они имели в своем распоряжении всего лишь три лука и несколько колчанов, полных стрел. Тем не менее, предводительствуемые двумя славными рыцарями, Роджером Хардикортом и Гильемом дю Буа, они нанесли большой урон грекам. Воины, находившиеся на корабле королевы, сделали вылазку и поспешили им на помощь. В конце концов они пробились в Лимассоль, где и нашли убежище. Вскоре после того на место прибыл «император» Исаак Комнин и завел сладкие речи и лживые уговоры. Поскольку он так и не убедил королеву и принцессу сойти на берег, то собрал большое войско, приготовившись захватить их корабль. Но Богу было угодно, чтобы замысел его был нарушен появлением короля со всем нашим флотом.
Ричард (хотя я прекрасно представляю, как он был разгневан скверным обращением этого фальшивого императора с его воинами, сестрой и невестой) отправил к нему посланника для переговоров, выразив намерение каким-нибудь образом возместить ущерб, причиненный его воинами людям императора. Император Исаак, как нам рассказали позже, оборвал речь посланника, издав губами непристойный звук, и выгнал его, осыпая насмешками. На подобное оскорбление Ричард, будь он даже святым, мог дать единственный ответ, и тотчас с корабля на корабль стал передаваться приказ, что мы должны сойти на берег в полном вооружении.
Мы же, услышав рассказ о том, как гриффоны на Кипре умертвили множество пилигримов и угрожали королеве и принцессе, быстро облачились в кольчуги и схватились за оружие. И вскоре можно было видеть, как от каждого корабля отходило к берегу великое множество маленьких лодок с воинами. Когда те стремительно высаживались на сушу, громкий рев военных кличей заставил содрогнуться саму землю.
Что касается меня, я чётко видел панораму битвы с высокой носовой части нашего корабля. Когда эрл Лестерский призвал нас к оружию и приказал готовиться, Артур спросил у него, кто были те люди на берегу, и узнав, что это греки-христиане, он сказал, что дал торжественный обет никогда не обнажать меча против собрата-христианина, каким бы серьезным ни был повод. Эрл набросился на него с бранью, понося за трусость. Артур же кротко ответил, что даже такие слова не заставят его отступиться от клятвы. И я добавил: «Милорд, задумайтесь о том, что сдержать клятву перед лицом такого оскорбления требует, возможно, большего мужества, чем нарушить ее. Я поклялся защищать своего друга и по этой причине не сойду на берег, но готов пожертвовать собой, чтобы доказать вам, что он не трус». После этого эрл отвернулся от нас, не прибавив ни слова.
Итак, мы видели, как маленькие лодки приближались к берегу и рыцари прыгали в волны прибоя и устремлялись к суше. Королевские арбалетчики наконец показали, чего стоят: выстроившись вдоль фальшбортов галер, они осыпали греков, защищавших берег, тучей арбалетных стрел, и те отступили. И мы видели, как в первых рядах рыцарей шел Ричард, на голову возвышаясь надо всеми остальными, и рубил мечом направо и налево, как крестьянин косит траву. Гриффоны дрогнули под его натиском и в страхе обратились в бегство. Так был завоеван город, а греков прогнали дальше, на равнины за его пределами. Пейре Видаль, осмотрительно остававшийся вместе с нами на корабле, сказал, что никогда прежде он не видел столь быстрой и славной победы.
Ту ночь мы провели в городе, а на следующее утро, очень рано, король велел трубить в горны, и войско выступило, дабы преследовать гриффонов. Поскольку наши лошади были очень изнурены морской качкой и застоялись на месте, проведя столько времени на кораблях, то они передвигались весьма медленно. Довольно скоро показалась вся греческая армия, которая на ночь расположилась в долине. Греки приготовились к бою и начали метать в нас камни и стрелы. Артур и я, вместе с Пейре Видалем и нашими слугами, поднялись на невысокий холм и смотрели оттуда. Настолько огромным и сильным представлялось войско греков, а наше в сравнении с ним таким маленьким, что у нас оборвалось сердце, и мы спрашивали себя, неужели король Ричард действительно прикажет наступать. Как нам рассказывали позже, некий писарь по имени Тибо де Мара приблизился к королю и сказал: «Милорд, было бы разумно отступить на время перед столь великим множеством». Но Ричард ответил: «Сэр писарь, занимайтесь своим делом, пишите, и предоставьте мне заниматься своим, то есть воевать». А потом, пришпорив коня, он ринулся на неприятеля, и рыцари последовали за ним. И представьте теперь, сколь трусливы оказались эти лже-греки, ибо они не осмелились вступить в сражение, но пустились бежать. Король, встретившись в толпе лицом к лицу с императором, сбросил его с лошади, но охранники тотчас помогли ему пересесть на другую, и таким образом он сумел удрать. Наши всадники преследовали врага, сколько могли, но вынуждены были прекратить погоню и вернуться, так как усталые кони не выдержали долгой скачки. Вслед за тем наши воины по праву победителей разграбили лагерь гриффонов и захватили много богатой добычи: шатер императора, сосуды из золота и серебра, овец, рогатый скот, свиней, домашнюю птицу, лошадей, вино и различные продукты, оружие и роскошные одежды. Что же касается греков, то они укрылись вместе со своим императором за стенами хорошо укрепленного города, называвшегося Никосией, и на некоторое время наступило затишье.
Когда мы отдыхали, восстанавливая свои силы, ко мне подошел Хью и, таинственно отозвав в сторону, спросил, могу ли я хоть как-то объясняться по-гречески. Я ответил, что способен только произнести «альфа» и «бета», не более того, но Гираут, без сомнения, понимает по-гречески, ибо он, похоже, знает все языки. Хью вытер пот с лица и сказал: «Тогда позови его, ради Бога, потому что я взял в плен одного знатного грека, который едва не утопил меня в потоке красноречия, но я не понимаю, что он хочет сказать». Я привел Гираута, который сказал, что знает греческий довольно хорошо. Мы отправились вслед за Хью и вскоре оказались рядом с человеком, спутанным по рукам и ногам и привязанным за шею веревкой к стволу оливкового дерева. Он был облачен в длинную, плотную мантию, затканную золотыми узорами и украшенную самоцветами – самую роскошную из всех, что я когда-либо видел. Его лицо, грязное и небритое, никоим образом не соответствовало богатству одежды. Он громко рыдал, так что у тех, кто его слышал, сердце разрывалось от жалости. Тогда Гираут вступил с ним в беседу на его родном языке, и для нас их разговор звучал так же непонятно, как и лай собак: «тан, бау, ка ка кис, бау, пау» – и все в таком же духе. Немного погодя менестрель пояснил нам со смехом: «Этот человек называет себя кузеном императора, но я думаю, что он лжет, и считаю, он самый обыкновенный вор, укравший императорскую мантию. Но он говорит, что, если вы не убьете его и отпустите на свободу, он заплатит вам огромный выкуп». На что Хью ответил: «Очень хорошо». Эти слова Гираут передал гриффону, который, когда мы развязали его, пал на колени и обнял ноги Хью, обслюнявив его туфли. Потом он вскочил и повел нас прочь от поля битвы в лощину, лежавшую между холмами. Там мы обнаружили прекрасного коня, несколько узлов с одеждой и женщину, закутанную в черный плащ. Ее голову и лицо скрывала густая вуаль. Грек вытащил из одного тюка ожерелье из драгоценных камней, оправленных в золото, стоившее баснословно дорого. Хью попросил Гираута: «Скажи ему, что я хотел бы увидеть лицо женщины». Гираут ответил: «Он утверждает, будто она очень стара и безобразна и вас стошнит от ее вида, милорд». – «Тем не менее, – заявил Хью, – я взгляну на нее». Не теряя времени, он шагнул к ней и сдернул с нее вуаль. Женщина была необыкновенно красива, с огромными темными глазами и оливковой кожей. Она очаровательно улыбнулась Хью.
Он сказал: «Я возьму еще и женщину». Когда Гираут перевел, грек принялся стонать и выкрикивать слово «агаписа» или нечто в этом роде. Гираут пояснил нам: «Он говорит, что любит ее и она связана с ним оковами любви». Хью промолвил: «Скажи ему, что самые лучшие оковы могут покрыться ржавчиной и рассыпаться». Гираут продолжал: «Теперь он говорит, что не в силах расстаться с ней, но продаст ее вам за пятьдесят золотых монет». Эта внезапная смерть любви рассмешила Хью, как, впрочем, и меня. Отсмеявшись, Хью обнажил меч и, с угрозой взглянув на грека, велел Гирауту передать ему, чтобы тот убирался без дальнейших разговоров, если не хочет проститься с жизнью. Гриффон, снова упав на колени, умолял, чтобы ему отдали хотя бы коня, но Хью сделал шаг в его сторону, и он, молниеносно вскочив на ноги, схватил самый маленький узел и как олень умчался прочь. В двух оставшихся тюках мы нашли нарядную одежду, блюда из золота и серебра и пару искусно сделанных золотых светильников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Вот так мы и коротали вечера, предаваясь играм, танцам и прочим забавам, днем же выезжали на верховые прогулки, упражнялись с мячом или играли в настольные игры. Я снискал милость королевы, и она часто удерживала меня подле себя и беседовала со мной. Она никогда не уставала говорить о своем сыне, и восхвалять его, и слушать, как я пересказывал ей то, что мне о нем было известно. И часто она заговаривала о своем покойном муже, короле Генрихе, обыкновенно резко о нем отзываясь, именуя старым орлом, который до смерти заклевал своих собственных детей, и повторяя, что если бы не он, она имела бы четверых сыновей, а не одного с половиною (нередко поносила графа Джона, ибо отец его берег пуще зеницы ока). Время от времени мне также доводилось беседовать с госпожой Беренгьерой, и я нашел ее достойной и добросердечной девушкой, хотя, может, немного туповатой и ненаходчивой в разговоре. Но ее красота ласкала взор, а это в большинстве случаев искупает все прочие недостатки.
В этом месяце, марте, граф Фландрский, весьма ловкий вельможа, наконец добился согласия между королем Ричардом и королем Филиппом, покончив с затянувшимся спором из-за принцессы Алисии, сестры французского короля. Было решено, что Ричард волен жениться на Беренгьере, если заплатит Филиппу десять тысяч марок штрафа в качестве приданого Алисии. И после того, как они об этом договорились, на третий день до апрельских календ Ричард явился в Реджио и увез свою мать и Беренгьеру в Мессину. В городе уже не было ужасного столпотворения, поскольку король Филипп, заключив мир, тотчас погрузил войско на корабли и отбыл в Святую Землю. И вам следует знать, что накануне отплытия он вновь умолял Ричарда простить Гильема де Барре, и король наконец снизошел к просьбам, коль скоро оба они оставались служить Господу. Я был не особенно удивлен, потому что к тому времени хорошо знал, как Ричард умеет и ненавидеть, и прощать под предлогом истинного благочестия, даже и не думая отказываться от своего прежнего мнения, и подумал, что будь я на месте Гильема де Барре, то и на сто фунтов близко не подошел бы к Ричарду, простил он или не простил.
Королева Алиенор провела со своим сыном четыре дня, в течение которых не кончались пиры и веселье. Тем временем Беренгьера была отдана на попечение сестры Ричарда, королевы Джоанны, той самой, которая некогда была супругой старого короля Сицилии. На третий день до апрельских нон королева Алиенор пустилась в обратный путь в Англию, а мы все приготовились продолжать крестовый поход. Я же ныне занес в сей дневник последние новости и теперь упакую его вместе с остальными вещами, ибо мне, похоже, не представится случая взяться за него снова, пока мы не увидим стены города Акры. Отныне я вручаю свою судьбу в руки Провидения, надеясь благополучно и быстро пересечь море.
* * *
Четвертый день до июньских нон , 1191 .
Если за двадцать девять лет земного существования я чему-то и научился – а порой у меня возникают серьезные сомнения на этот счет, – так это остерегаться якобы верных удач. Как часто говаривал Хью: «Проявляй особую осмотрительность, когда тебе предлагают беспроигрышное пари». Перечитывая последние строки дневника, написанные более двух месяцев назад, мне хочется смеяться, ибо я думал, что меня ждет всего лишь десяти– или двенадцатидневное морское путешествие в Акру. Я воображал себя закаленным моряком после всех моих плаваний на кораблях и полагал, что к настоящему времени уже буду сражаться на сирийской земле. Однако вот я сижу здесь, в тихом саду, расположенном над городом, который называется Никосия, на острове Кипр, то есть на расстоянии многих дней пути от Акры. И теперь я должен поведать о том, как это все получилось и как, подтверждая слова купца Джан-Марии Скассо, сказанные накануне нашей разлуки, все замыслы могут рухнуть от одного дуновения ветра.
В среду на Страстной неделе мы отплыли от берегов Сицилии, и я без сожаления расставался с несчастливым островом, на котором было так много раздоров, так много пилигримов погибло во время беспорядков и где мой друг Понс лег в землю за грехи мои и Елены. Наш флот состоял примерно из двухсот кораблей всех видов: грузовых судов, галер и челнов поменьше. Величественное зрелище являло собой все это скопище многоцветных парусов, раскрашенных щитов и знамен, реявших над водой. Я находился на корабле, которым командовал Роберт, эрл Лестерский, а вместе со мной – Артур, Хью Хемлинкорт, мой слуга Гираут, Пейре Видаль со своим жонглером по имени Бруно, Балдуин де Каррео, равно как и многие другие хорошо известные рыцари и оруженосцы. Трубили горны, горожане, столпившиеся у кромки берега, громко кричали, и с веселым шумом мы отправились дальше, освобождать Святую Землю.
Однако мы успели добраться лишь до побережья, расположенного между Калабрией и Сицилией. Неподалеку от высокой, увенчанной снежной шапкой горы, называемой Этной, ветер стих, и мы были вынуждены на ночь стать на якорь. Моряки ворчали, что это скверный знак и что вскоре ветра будет более чем достаточно. На другой день поднялся бриз, и мы поплыли дальше, но в Страстную пятницу задул штормовой ветер такой силы, что наш корабль ложился на бок, едва не переворачиваясь, и по всему судну слышались стоны и жалобы мужественных рыцарей. И если уж они пребывали в столь бедственном состоянии, то можно легко поверить, что мы, несчастные труверы, Пейре и я, вместе с нашими менестрелями, считали себя погибшими. Мы забрались под один из бимсов на нижней палубе в обнимку с бурдюком вина и то распевали печальные песни и рыдали, то делали перерыв, чтобы извергнуть из себя вино, страдая от ужасной морской болезни, и выпить снова. Артур находился где-то поблизости, но, откровенно говоря, мне было слишком плохо, чтобы я мог искать его, да и вообще думать о нем.
На следующий день милостью Божьей погода улучшилась, и море оставалось спокойным до самой Пасхи. В праздник Пасхи дул свежий попутный ветер. И таким образом, в течение трех дней мы плыли быстро, нигде не задерживаясь. Каждую ночь огромный факел вспыхивал на корме корабля Ричарда. За тем кораблем тянулись все остальные, подобно цыплятам за курицей-наседкой. Итак, в среду на пасхальной неделе мы достигли острова Крит и бросили якоря. На другое утро пересчитали все корабли флотилии, и тогда с превеликой скорбью и горем обнаружили, что недоставало более сорока судов; и среди прочих того самого, на котором плыли принцесса Беренгьера и сестра короля, королева Джоанна. Узнав об этом, Ричард рвал на себе волосы и бороду и катался по палубе в ярости.
Потом мы отправились на Родос, где отдыхали целых десять дней. И тут до короля дошел слух, что несколько его кораблей выбросило на берег острова Кипр, которым правил самый вероломный и злобный тиран, Исаак Комнин. Он незаконно именовал себя греческим императором и постыдно использовал тех, кто попадал ему в лапы.
Соответственно мы отправились на Кипр. Но теперь мы очутились в той части моря, где, по словам моряков, сходятся четыре встречных течения. Ко всем нашим бедам прибавился сильный ветер, и все, что нам довелось испытать прежде, показалось тогда не более чем дуновением южного бриза на мельничной запруде. Тем не менее мы в конце концов прорвались сквозь бурю и встали на якорь в порту Лимассоль на побережье Кипра. К тому времени я был настолько не в себе от усталости, что мне было уже безразлично, где отдыхать, хоть на дне моря. А шел уже шестой день мая.
По флоту распространилась весть, что три королевских корабля потерпели крушение у этих берегов, и многие из тех, кто на них находился, утонули, тогда как те, кто невредимым выбрался на сушу, были захвачены греками и посажены в тюрьму. Корабль, на борту которого путешествовали королева Джоанна и девица из Наварры, благополучно причалил к пристани, и император Исаак попытался заманить обеих дам на берег, но они благоразумно отказались предаться его власти, чтобы он не сделал их заложницами. Что же касается тех, кто попал в плен, они сумели вырваться из крепости, где их удерживали, хотя и были почти безоружными. Они имели в своем распоряжении всего лишь три лука и несколько колчанов, полных стрел. Тем не менее, предводительствуемые двумя славными рыцарями, Роджером Хардикортом и Гильемом дю Буа, они нанесли большой урон грекам. Воины, находившиеся на корабле королевы, сделали вылазку и поспешили им на помощь. В конце концов они пробились в Лимассоль, где и нашли убежище. Вскоре после того на место прибыл «император» Исаак Комнин и завел сладкие речи и лживые уговоры. Поскольку он так и не убедил королеву и принцессу сойти на берег, то собрал большое войско, приготовившись захватить их корабль. Но Богу было угодно, чтобы замысел его был нарушен появлением короля со всем нашим флотом.
Ричард (хотя я прекрасно представляю, как он был разгневан скверным обращением этого фальшивого императора с его воинами, сестрой и невестой) отправил к нему посланника для переговоров, выразив намерение каким-нибудь образом возместить ущерб, причиненный его воинами людям императора. Император Исаак, как нам рассказали позже, оборвал речь посланника, издав губами непристойный звук, и выгнал его, осыпая насмешками. На подобное оскорбление Ричард, будь он даже святым, мог дать единственный ответ, и тотчас с корабля на корабль стал передаваться приказ, что мы должны сойти на берег в полном вооружении.
Мы же, услышав рассказ о том, как гриффоны на Кипре умертвили множество пилигримов и угрожали королеве и принцессе, быстро облачились в кольчуги и схватились за оружие. И вскоре можно было видеть, как от каждого корабля отходило к берегу великое множество маленьких лодок с воинами. Когда те стремительно высаживались на сушу, громкий рев военных кличей заставил содрогнуться саму землю.
Что касается меня, я чётко видел панораму битвы с высокой носовой части нашего корабля. Когда эрл Лестерский призвал нас к оружию и приказал готовиться, Артур спросил у него, кто были те люди на берегу, и узнав, что это греки-христиане, он сказал, что дал торжественный обет никогда не обнажать меча против собрата-христианина, каким бы серьезным ни был повод. Эрл набросился на него с бранью, понося за трусость. Артур же кротко ответил, что даже такие слова не заставят его отступиться от клятвы. И я добавил: «Милорд, задумайтесь о том, что сдержать клятву перед лицом такого оскорбления требует, возможно, большего мужества, чем нарушить ее. Я поклялся защищать своего друга и по этой причине не сойду на берег, но готов пожертвовать собой, чтобы доказать вам, что он не трус». После этого эрл отвернулся от нас, не прибавив ни слова.
Итак, мы видели, как маленькие лодки приближались к берегу и рыцари прыгали в волны прибоя и устремлялись к суше. Королевские арбалетчики наконец показали, чего стоят: выстроившись вдоль фальшбортов галер, они осыпали греков, защищавших берег, тучей арбалетных стрел, и те отступили. И мы видели, как в первых рядах рыцарей шел Ричард, на голову возвышаясь надо всеми остальными, и рубил мечом направо и налево, как крестьянин косит траву. Гриффоны дрогнули под его натиском и в страхе обратились в бегство. Так был завоеван город, а греков прогнали дальше, на равнины за его пределами. Пейре Видаль, осмотрительно остававшийся вместе с нами на корабле, сказал, что никогда прежде он не видел столь быстрой и славной победы.
Ту ночь мы провели в городе, а на следующее утро, очень рано, король велел трубить в горны, и войско выступило, дабы преследовать гриффонов. Поскольку наши лошади были очень изнурены морской качкой и застоялись на месте, проведя столько времени на кораблях, то они передвигались весьма медленно. Довольно скоро показалась вся греческая армия, которая на ночь расположилась в долине. Греки приготовились к бою и начали метать в нас камни и стрелы. Артур и я, вместе с Пейре Видалем и нашими слугами, поднялись на невысокий холм и смотрели оттуда. Настолько огромным и сильным представлялось войско греков, а наше в сравнении с ним таким маленьким, что у нас оборвалось сердце, и мы спрашивали себя, неужели король Ричард действительно прикажет наступать. Как нам рассказывали позже, некий писарь по имени Тибо де Мара приблизился к королю и сказал: «Милорд, было бы разумно отступить на время перед столь великим множеством». Но Ричард ответил: «Сэр писарь, занимайтесь своим делом, пишите, и предоставьте мне заниматься своим, то есть воевать». А потом, пришпорив коня, он ринулся на неприятеля, и рыцари последовали за ним. И представьте теперь, сколь трусливы оказались эти лже-греки, ибо они не осмелились вступить в сражение, но пустились бежать. Король, встретившись в толпе лицом к лицу с императором, сбросил его с лошади, но охранники тотчас помогли ему пересесть на другую, и таким образом он сумел удрать. Наши всадники преследовали врага, сколько могли, но вынуждены были прекратить погоню и вернуться, так как усталые кони не выдержали долгой скачки. Вслед за тем наши воины по праву победителей разграбили лагерь гриффонов и захватили много богатой добычи: шатер императора, сосуды из золота и серебра, овец, рогатый скот, свиней, домашнюю птицу, лошадей, вино и различные продукты, оружие и роскошные одежды. Что же касается греков, то они укрылись вместе со своим императором за стенами хорошо укрепленного города, называвшегося Никосией, и на некоторое время наступило затишье.
Когда мы отдыхали, восстанавливая свои силы, ко мне подошел Хью и, таинственно отозвав в сторону, спросил, могу ли я хоть как-то объясняться по-гречески. Я ответил, что способен только произнести «альфа» и «бета», не более того, но Гираут, без сомнения, понимает по-гречески, ибо он, похоже, знает все языки. Хью вытер пот с лица и сказал: «Тогда позови его, ради Бога, потому что я взял в плен одного знатного грека, который едва не утопил меня в потоке красноречия, но я не понимаю, что он хочет сказать». Я привел Гираута, который сказал, что знает греческий довольно хорошо. Мы отправились вслед за Хью и вскоре оказались рядом с человеком, спутанным по рукам и ногам и привязанным за шею веревкой к стволу оливкового дерева. Он был облачен в длинную, плотную мантию, затканную золотыми узорами и украшенную самоцветами – самую роскошную из всех, что я когда-либо видел. Его лицо, грязное и небритое, никоим образом не соответствовало богатству одежды. Он громко рыдал, так что у тех, кто его слышал, сердце разрывалось от жалости. Тогда Гираут вступил с ним в беседу на его родном языке, и для нас их разговор звучал так же непонятно, как и лай собак: «тан, бау, ка ка кис, бау, пау» – и все в таком же духе. Немного погодя менестрель пояснил нам со смехом: «Этот человек называет себя кузеном императора, но я думаю, что он лжет, и считаю, он самый обыкновенный вор, укравший императорскую мантию. Но он говорит, что, если вы не убьете его и отпустите на свободу, он заплатит вам огромный выкуп». На что Хью ответил: «Очень хорошо». Эти слова Гираут передал гриффону, который, когда мы развязали его, пал на колени и обнял ноги Хью, обслюнявив его туфли. Потом он вскочил и повел нас прочь от поля битвы в лощину, лежавшую между холмами. Там мы обнаружили прекрасного коня, несколько узлов с одеждой и женщину, закутанную в черный плащ. Ее голову и лицо скрывала густая вуаль. Грек вытащил из одного тюка ожерелье из драгоценных камней, оправленных в золото, стоившее баснословно дорого. Хью попросил Гираута: «Скажи ему, что я хотел бы увидеть лицо женщины». Гираут ответил: «Он утверждает, будто она очень стара и безобразна и вас стошнит от ее вида, милорд». – «Тем не менее, – заявил Хью, – я взгляну на нее». Не теряя времени, он шагнул к ней и сдернул с нее вуаль. Женщина была необыкновенно красива, с огромными темными глазами и оливковой кожей. Она очаровательно улыбнулась Хью.
Он сказал: «Я возьму еще и женщину». Когда Гираут перевел, грек принялся стонать и выкрикивать слово «агаписа» или нечто в этом роде. Гираут пояснил нам: «Он говорит, что любит ее и она связана с ним оковами любви». Хью промолвил: «Скажи ему, что самые лучшие оковы могут покрыться ржавчиной и рассыпаться». Гираут продолжал: «Теперь он говорит, что не в силах расстаться с ней, но продаст ее вам за пятьдесят золотых монет». Эта внезапная смерть любви рассмешила Хью, как, впрочем, и меня. Отсмеявшись, Хью обнажил меч и, с угрозой взглянув на грека, велел Гирауту передать ему, чтобы тот убирался без дальнейших разговоров, если не хочет проститься с жизнью. Гриффон, снова упав на колени, умолял, чтобы ему отдали хотя бы коня, но Хью сделал шаг в его сторону, и он, молниеносно вскочив на ноги, схватил самый маленький узел и как олень умчался прочь. В двух оставшихся тюках мы нашли нарядную одежду, блюда из золота и серебра и пару искусно сделанных золотых светильников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54