В эту зиму он заскучал по родным местам и, как он признался, жаждал поговорить о вещах обыкновенных – пшенице, разведении скота и управлении поместьями.
Как раз тогда, когда мы так приятно проводили время, нашего слуха достиг отдаленный шум. Вскоре человек, знакомый нам – Балдуин де Каррео, рыцарь, весьма искусный во владении оружием и отличавшийся веселым нравом, – проехал мимо, громко смеясь. Я подошел к нему и спросил, что там такое происходит, и он ответил, что моряки снова при деле, отмечая по всему причалу Рождество Господа нашего с ножами, дубинками и мечами в руках. Еще раньше собралась толпа генуэзцев, и они с важным видом явились на причал, где расхаживали чванливо, показывали носы, плевали в сторону английских охранников, обзывали их хвостатыми и другими обидными прозвищами. Возможно, дальше этого дело бы и не двинулось, если бы не пришел, пьяно шатаясь, какой-то человек – говорили, что он норманнский менестрель, – и не начал горланить песню на итальянском языке, содержавшую строфы, весьма унизительные для жителей Генуи. И песня настолько их разозлила, что они дружно напали на него, а караул флота, увидев это, поспешил ему на помощь, и так началось сражение.
С тех пор как Гираут пел на пиру, о нем не было ни слуху ни духу, и я предположил, что речь, должно быть, о нем. Ибо если он обладал певческим даром, в равной степени он отличался талантом оказываться именно там, где начиналась драка. Поэтому я вскочил на коня и поскакал к берегу. На пристани царила полная неразбериха, многие пришли из лагеря поглазеть и посмеяться, и из-за их насмешек там и здесь возникали отдельные потасовки, подобно тому, как внезапно вспыхивает солома и скоро прогорает. Гавань в Мессине представляет собой длинную, изогнутую полосу земли, напоминающую серп, которая выдается далеко в море, образовывая обширную бухту, защищенную от ярости морских волн. Военный флот стоял на якоре с внутренней стороны, ближайшей к городу. Но с другого конца, являвшегося как бы ручкой серпа, были пришвартованы торговые корабли и другие, не из нашей флотилии. Сначала я проехал вдоль этой части гавани, расположенной напротив лагеря, и когда пробирался между низенькими рыбацкими лачугами, то неожиданно наткнулся на компанию французских лучников, которые гнались за каким-то человеком, избивая его своими деревянными луками, а некоторые даже наносили удары мечом. Человек был весь в грязи и истекал кровью, его плащ превратился в лохмотья, в руке он все еще сжимал эфес сломанного меча. К тому же было совершенно очевидно, что он не простой матрос, ибо на шее у него висела золотая цепь, а материя его изодранной одежды была хорошего качества.
Прежде всего я подумал о благоразумии, так как эта драка меня совершенно не касалась. Но один из лучников, подобравшись к бедняге вплотную, ткнул луком ему между ног и опрокинул на землю, а остальные, разразившись пьяным смехом, принялись пинать его. Созерцание их забав не доставило мне никакого удовольствия, и, пришпорив коня, я поскакал прямо на них. Они бросились врассыпную из-под копыт, но решили не сдаваться. Один или двое поспешно натянули луки, и тогда я закричал, что король Ричард едет сюда и за такие дела вытянет им шеи на виселицах. И такой трепет внушало одно его имя, что они исчезли без лишнего шума. Я поднял человека, которого они повалили, вытер ему лицо и спросил, как он себя чувствует.
Он ответил, что довольно неплохо, учитывая то обстоятельство, что его едва не прикончили. Он умолял меня препроводить его к дому некоего Тарена ди Арагона, купца из Мессины, где он остановился. Я посадил его на круп моего коня и, чтобы ему легче было держаться, поехал шагом, сжимая в руке меч на случай, если на нас нападут. Он указывал мне дорогу, и таким образом мы добрались до места – высокого дома, стоявшего на узенькой улочке. Все окна, смотревшие на улицу, были плотно закрыты, из глубины дома не доносилось ни звука. Я постучал в дверь, и кто-то вышел открыть ее, но, взглянув на меня с испугом, захлопнул бы ее снова, если бы человек, которого я привез, не прокричал что-то на сицилийском наречии. Тогда слуга широко распахнул дверь и поспешил помочь ему спуститься с коня. Поддерживая его с двух сторон, мы вошли в дом и поднялись по лестнице, очутившись в красивом, большом зале, изысканно украшенном, с гобеленами на стенах, креслами с кожаными сиденьями и огромными сундуками, покрытыми искусной резьбой. К нам вышел смуглый, крючконосый и бородатый человек, который, увидев моего попутчика, воздел руки и возопил, и некоторое время в комнате стоял такой оглушительный крик, что я был вынужден заткнуть уши.
Наконец спасенный мною человек повернулся ко мне и, взяв меня за руку, сказал, что обязан мне жизнью. По его словам, он был купцом из Генуи по имени Джан-Мария Скассо и прибыл сюда, дабы заключить кое-какую сделку с королем Ричардом. Услышав, что на пристани идет сражение, он испугался за свой корабль, который еще не разгрузили, однако, приблизившись к месту свалки, в толпе потерял двух своих слуг, а затем на него набросились лучники. Он спросил, какое вознаграждение я хотел бы получить. Но я в тот миг раздумывал, какая участь могла постигнуть моего бедного, глупого менестреля Гираута, и с поклоном ответил, что я не настолько жаден, чтобы взять деньги в уплату за жизнь человека, и помимо всего, должен идти. Он расцеловал меня в обе щеки и сказал, что буде мне когда-либо что-то понадобится, мне следует обратиться к нему или, если его будет трудно разыскать, к сему Тарену ди Арагону, его дорогому другу. Он жестом указал на бородатого человека, низко склонившегося передо мной. Тогда я подумал, что совсем не плохо иметь его в числе своих должников на случай какой-нибудь нужды в будущем, и на том расстался с ними.
Когда я вернулся на пристань, сражение уже прекратилось, так как оба короля вместе прискакали в гавань и положили конец резне. Я порыскал вокруг, расспрашивая всех встречных, но не сумел узнать ничего нового о Гирауте и в конце концов вернулся в лагерь. Не успел я позаботиться о своем скакуне, расседлать его и дать ему остыть, как ко мне подошел Понс с видом величайшего дружелюбия и взял меня под руку, приговаривая: «Милый, добрый Дени, разве мы не друзья?» Я насторожился и охотно подтвердил, что мы действительно долгое время были и остаемся друзьями. «Я так им и говорил, – заявил он, – и еще рассказал, как часто мы ели из одной тарелки и стояли горой друг за друга». Он засмеялся и продолжал: «И даже о том случае, когда я дал тебе на сохранение свои деньги, а ты надул меня». Я сказал, что сам прекрасно помню об этом и не сомневаюсь, что он не держит зла на меня, принимая во внимание, сколько раз я платил за его выпивку и ужин и как я даже пожертвовал своим кинжалом с мощами св. Себастьяна, спрятанными в рукояти, ради его выпивки в Руане. «Да, как хорошо иметь такого товарища, – вскричал он, – и мне отлично известно, что я могу положиться на тебя. Ибо видишь ли, я сел играть с Хью Хемлинкортом, и даю руку на отсечение, он заколдовал кости, так что расклад все время был в его пользу, а я глубже и глубже увязал в долгах и не знал, где мне найти залог, дабы продолжать игру. Правда, я знал, что если бы ты был рядом, то ничего не пожалел бы ради меня. Долго ли коротко ли, но я проиграл все добро, которое ты получил на пиру – золотой кубок, золотое блюдо, шесть колец, четыре нагрудных цепи, двенадцать брошей из золота и серебра». Он искренне расхохотался и сказал: «Эта шутка нас невероятно позабавила, и когда я об этом вспоминаю, то снова не могу удержаться от смеха. Но послушай, Дени, Бог свидетель, я отплачу тебе сторицей, ибо, в конце концов, это были всего лишь красивые безделушки, а вовсе не какие-нибудь серьезные вещи, которые могут поссорить друзей. Не думай, я бы ни за что не взял их у того, к кому не питал бы нежной привязанности».
Сначала я страшно разгневался и не знал, проклинать мне его или плюнуть, но, взглянув ему в лицо, открытое и привлекательное, исполненное добродушия, я не смог и сам не посмеяться над такой дружбой. И таким образом мы поладили между собой, однако я подумал, что да сохранит меня Бог от подобной дружеской привязанности в будущем или мне придется нищенствовать и питаться подаянием.
Что касается Гираута, то он вернулся через три дня. Весь покрытый рубцами и кровоподтеками, с лицом, распухшим до такой степени, что такой образины хватило бы на троих, он являл собой печальное зрелище. Поначалу он не хотел говорить, где пропадал все это время, но после того, как я обвинил его в том, что он стал причиной бесчинства на пристани, он поведал мне всю историю. На пиру король послал ему с пажем кувшин вина, и он удалился, чтобы насладиться угощением. Он так и сделал, осушив сосуд глоток за глотком, и от выпитого вина сознание его затуманилось. Он почти не помнил, что делал до того самого момента, когда матросы принялись избивать его. Он притворился мертвым и между ног дерущихся выполз из свалки. Затем прибыл Ричард и разнял сражавшихся. Несколько караульных притащили Гираута к королю, обвинив его в том, что он затеял свару своей песней. Однако король узнал его и приказал доставить в дом гофмейстера Сицилии, где Ричард жил до сих пор. Там его вымыли, одели в красивую одежду и заставили петь для обоих королей. Ричард осыпал его ласками и оказывал ему почести, наградил его подарками и положил спать в свою постель. Но затем в Гираута вселился бес, ибо, очутившись в королевской спальне, он не мог не протянуть руки к кое-каким побрякушкам, попавшимся ему на глаза. Когда это обнаружилось, от смерти его спасла только милость короля, которую он заслужил сладкоголосым исполнением нескольких песен трувера Блондела (так как Гираут знал не хуже меня, кто скрывался под именем Блондел). Поэтому его просто избили и вышвырнули из дома, и он считал, что ему еще повезло, раз его голова осталась на плечах. Это происшествие немного обеспокоило меня, поскольку я знал, как часто меняется настроение Ричарда. Я опасался, что когда-нибудь он может возложить вину за грехи менестреля на меня. Тем не менее я вновь взял Гираута на службу, поскольку мягкосердечный Артур попросил за него.
И теперь мне осталось лишь добавить, что в тот же самый день, в последний день 1190 года, когда я сидел в нашей палатке, описывая эти события в дневнике, который перед вами, появился маленький оборванец, загорелый и грязный. Несмотря на свою неопрятность, он держался точно юный лорд. С важным видом он вошел в палатку, уперевшись рукою в бок, и обратился ко мне: «Дени из Куртбарба?» Я ответил, что это я и есть, и он подал мне связку сухих листьев, нанизанных на прутик. Я хмуро посмотрел на него, вообразив, что он решил подшутить надо мной, и, вскочив на ноги, спросил: «Что это такое?»
«Каппари», – ответил он, гримасничая, как обезьянка, и дерзко протянул руку, требуя пенни…
* * *
Артур волновался. В течение многих недель Дени вел себя очень странно. Сам Артур не знал, как выразить свою тревогу словами. Наблюдая, как его друг бродит с отсутствующим взглядом, или слушая его бессодержательную и бессвязную речь, он много раз откашливался, готовясь задать некий прямой вопрос. Но всякий раз терялся.
Если бы Дени имел хотя бы отдаленное представление о том, что чувствовал его друг, он был бы изумлен. Он просто не осознавал, насколько странно его поведение. Он был поглощен мыслями о поэзии.
Он встречался с Еленой один, а иногда два раза в неделю. Они отказались от свиданий в разрушенном храме из-за погоды. Девушка показала ему дорогу к крошечной хижине, сложенной из камней и находившейся высоко в горах. Некогда там было жилище отшельника, пояснила она, настоящего святого, который много столетий назад приплыл на Сицилию, преодолев бурные волны в каменном гробу, и сотворив множество чудес, вознесся на небеса во время грозы. В этом уютном убежище Дени и Елена проводили время, занимаясь любовью и ссорясь.
На самом деле у них было очень мало общего, за исключением коротких мгновений плотского наслаждения. И тем не менее они не порывали связи. Она была гораздо глубже, чем примитивное утоление похоти. Для Елены Дени стал и целью, которую необходимо достигнуть, и препятствием, которое нужно преодолеть, – тем, с кем нужно сражаться и покорить. Он не был ее первым мужчиной – совокупление считалось делом настолько же естественным, как и дыхание, в ее суровом, скалистом крае, опаленном южным солнцем снаружи и вулканическим огнем изнутри. Но он был первым мужчиной, которым она захотела завладеть. Он представлялся ей столь же ценным предметом, как и святые мощи, чудным явлением из другого мира. Необыкновенная манера говорить, наклон головы, то, как его глаза вспыхивали или становились задумчивыми, – все это бесконечно восхищало ее. А кроме того, ей страшно надоело занимать в родительском доме место чуть выше простой служанки. Надоело слушаться приказаний своей матери. Надоело терпеть затрещины от отца – не имело значения, какими благими побуждениями он руководствовался. Она устала от своих двух братьев и их самодовольства, их тяжеловесных шуток и скотского поведения. Они искали ей мужа, но для большинства местных мужчин она считалась недостаточно покорной. Ей никогда не приходило в голову, как и всем, кого она знала, вести точный счет таким пустякам, как дни рождения; иначе бы она воскликнула, что ей уже девятнадцать лет, а на жизнь никаких перспектив. Ей представлялось, что, если она правдами и неправдами упросит Дени жениться на ней, все досадные мелочи, портившие ей жизнь, исчезнут.
Что же касается Дени, то он просто давно не имел женщин. Но более того, ему нравилось ее жизнелюбие, бурные проявления чувств и настроения, ее пылкая страстность. Он походил на человека, который день за днем ел жирное тушеное мясо и вдруг увидел у себя на тарелке свежий салат. О любви речи не было. Любовь – возвышенное чувство, которое надлежит приносить в дар идеальной возлюбленной. Тут была страсть, Елена пробуждала в нем вдохновение так же, как и чувственность.
Ибо его вдруг осенило, что возможно сочинить стихи как бы этой дикарке под стать. Ей не подходил поэтический строй кансоны или сложный размер аубады, в которой слово «восход» появляется через равные периоды, или замысловатые рифмы секстины, подобные изысканной вязи узоров восточного ковра. Нет, ничего такого, ничего из того, чему он когда-либо учился, за исключением, пожалуй, стихов, которые он однажды слышал в исполнении того менестреля – много лет назад в харчевне, когда дождь барабанил в ставни. Поэзия, построенная на просторечии, приправленная жаргонными словечками, отличавшаяся естественными рифмами. Естественная – именно! Это было точное слово, и оно характеризовало Елену.
Но как создавать «естественную» поэзию? Два слова противоречили друг другу по смыслу, как, например, в сочетаниях «светлая темнота» или «сухой дождь». Поэзия имела свою собственную природу, исходила из своих собственных законов, стояла чуть в стороне от реальной жизни, по существу как бы являясь ее отражением в золотом зеркале, представая в обличий более величавом и приукрашенном. Неспроста ее называли «искусством», наделяя таинственными свойствами.
Этот неразрешимый вопрос не давал Дени покоя, вытеснив из его головы все прочие мысли. Он испытывал небывалое счастье… или смятение.
У него ничего не получалось. Было достаточно просто позаимствовать фразы из повседневной речи, но он не мог заставить их звучать поэтически. Они никак не хотели ложиться на музыку, которую можно петь. Дени вынужден был возвращаться к известным формам: он начинал осваивать пустошь, а потом вдруг обнаруживал, что идет знакомой, хорошо проторенной дорогой, уступив требованиям рифмы или руководствуясь метрическими нормами. Вопреки всем его стараниям, в голове проносились отрывки чужих стихов; он спохватывался, замечая, что воодушевленно бормочет строки или целые строфы, а затем ломает голову, вспоминая, кому они принадлежат, ему самому или кому-то другому.
Повсюду радость вешняя светла,
Но свет любви затмить бы не могла…
Несомненно, это Бернарт де Вентадорн. Как бы то ни было, это звучит совершенно невыразительно и бесцветно в сравнении с самой Еленой, которая полна жизни. Какими словами рассказать о ней?
Когда впервые вас я увидал,
То, благосклонным взглядом награжден,
Я больше ничего не возжелал,
Как вам служить – прекраснейшей из донн.
(Чьи это строки? Гильема де Пуатье? Определенно, нет. Пейре Видаля? Или его собственные?)
Это не годилось. Это никуда не годилось. Набор избитых фраз; они начисто лишены свежего дыхания жизни. «Наступает конец, ветер сметает все». Кто это написал? Ах да, разумеется, тот нищий менестрель из харчевни, и его тоже в конце концов смел ветер. К дьяволу все ветра, к дьяволу все метафоры, к дьяволу поэзию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Как раз тогда, когда мы так приятно проводили время, нашего слуха достиг отдаленный шум. Вскоре человек, знакомый нам – Балдуин де Каррео, рыцарь, весьма искусный во владении оружием и отличавшийся веселым нравом, – проехал мимо, громко смеясь. Я подошел к нему и спросил, что там такое происходит, и он ответил, что моряки снова при деле, отмечая по всему причалу Рождество Господа нашего с ножами, дубинками и мечами в руках. Еще раньше собралась толпа генуэзцев, и они с важным видом явились на причал, где расхаживали чванливо, показывали носы, плевали в сторону английских охранников, обзывали их хвостатыми и другими обидными прозвищами. Возможно, дальше этого дело бы и не двинулось, если бы не пришел, пьяно шатаясь, какой-то человек – говорили, что он норманнский менестрель, – и не начал горланить песню на итальянском языке, содержавшую строфы, весьма унизительные для жителей Генуи. И песня настолько их разозлила, что они дружно напали на него, а караул флота, увидев это, поспешил ему на помощь, и так началось сражение.
С тех пор как Гираут пел на пиру, о нем не было ни слуху ни духу, и я предположил, что речь, должно быть, о нем. Ибо если он обладал певческим даром, в равной степени он отличался талантом оказываться именно там, где начиналась драка. Поэтому я вскочил на коня и поскакал к берегу. На пристани царила полная неразбериха, многие пришли из лагеря поглазеть и посмеяться, и из-за их насмешек там и здесь возникали отдельные потасовки, подобно тому, как внезапно вспыхивает солома и скоро прогорает. Гавань в Мессине представляет собой длинную, изогнутую полосу земли, напоминающую серп, которая выдается далеко в море, образовывая обширную бухту, защищенную от ярости морских волн. Военный флот стоял на якоре с внутренней стороны, ближайшей к городу. Но с другого конца, являвшегося как бы ручкой серпа, были пришвартованы торговые корабли и другие, не из нашей флотилии. Сначала я проехал вдоль этой части гавани, расположенной напротив лагеря, и когда пробирался между низенькими рыбацкими лачугами, то неожиданно наткнулся на компанию французских лучников, которые гнались за каким-то человеком, избивая его своими деревянными луками, а некоторые даже наносили удары мечом. Человек был весь в грязи и истекал кровью, его плащ превратился в лохмотья, в руке он все еще сжимал эфес сломанного меча. К тому же было совершенно очевидно, что он не простой матрос, ибо на шее у него висела золотая цепь, а материя его изодранной одежды была хорошего качества.
Прежде всего я подумал о благоразумии, так как эта драка меня совершенно не касалась. Но один из лучников, подобравшись к бедняге вплотную, ткнул луком ему между ног и опрокинул на землю, а остальные, разразившись пьяным смехом, принялись пинать его. Созерцание их забав не доставило мне никакого удовольствия, и, пришпорив коня, я поскакал прямо на них. Они бросились врассыпную из-под копыт, но решили не сдаваться. Один или двое поспешно натянули луки, и тогда я закричал, что король Ричард едет сюда и за такие дела вытянет им шеи на виселицах. И такой трепет внушало одно его имя, что они исчезли без лишнего шума. Я поднял человека, которого они повалили, вытер ему лицо и спросил, как он себя чувствует.
Он ответил, что довольно неплохо, учитывая то обстоятельство, что его едва не прикончили. Он умолял меня препроводить его к дому некоего Тарена ди Арагона, купца из Мессины, где он остановился. Я посадил его на круп моего коня и, чтобы ему легче было держаться, поехал шагом, сжимая в руке меч на случай, если на нас нападут. Он указывал мне дорогу, и таким образом мы добрались до места – высокого дома, стоявшего на узенькой улочке. Все окна, смотревшие на улицу, были плотно закрыты, из глубины дома не доносилось ни звука. Я постучал в дверь, и кто-то вышел открыть ее, но, взглянув на меня с испугом, захлопнул бы ее снова, если бы человек, которого я привез, не прокричал что-то на сицилийском наречии. Тогда слуга широко распахнул дверь и поспешил помочь ему спуститься с коня. Поддерживая его с двух сторон, мы вошли в дом и поднялись по лестнице, очутившись в красивом, большом зале, изысканно украшенном, с гобеленами на стенах, креслами с кожаными сиденьями и огромными сундуками, покрытыми искусной резьбой. К нам вышел смуглый, крючконосый и бородатый человек, который, увидев моего попутчика, воздел руки и возопил, и некоторое время в комнате стоял такой оглушительный крик, что я был вынужден заткнуть уши.
Наконец спасенный мною человек повернулся ко мне и, взяв меня за руку, сказал, что обязан мне жизнью. По его словам, он был купцом из Генуи по имени Джан-Мария Скассо и прибыл сюда, дабы заключить кое-какую сделку с королем Ричардом. Услышав, что на пристани идет сражение, он испугался за свой корабль, который еще не разгрузили, однако, приблизившись к месту свалки, в толпе потерял двух своих слуг, а затем на него набросились лучники. Он спросил, какое вознаграждение я хотел бы получить. Но я в тот миг раздумывал, какая участь могла постигнуть моего бедного, глупого менестреля Гираута, и с поклоном ответил, что я не настолько жаден, чтобы взять деньги в уплату за жизнь человека, и помимо всего, должен идти. Он расцеловал меня в обе щеки и сказал, что буде мне когда-либо что-то понадобится, мне следует обратиться к нему или, если его будет трудно разыскать, к сему Тарену ди Арагону, его дорогому другу. Он жестом указал на бородатого человека, низко склонившегося передо мной. Тогда я подумал, что совсем не плохо иметь его в числе своих должников на случай какой-нибудь нужды в будущем, и на том расстался с ними.
Когда я вернулся на пристань, сражение уже прекратилось, так как оба короля вместе прискакали в гавань и положили конец резне. Я порыскал вокруг, расспрашивая всех встречных, но не сумел узнать ничего нового о Гирауте и в конце концов вернулся в лагерь. Не успел я позаботиться о своем скакуне, расседлать его и дать ему остыть, как ко мне подошел Понс с видом величайшего дружелюбия и взял меня под руку, приговаривая: «Милый, добрый Дени, разве мы не друзья?» Я насторожился и охотно подтвердил, что мы действительно долгое время были и остаемся друзьями. «Я так им и говорил, – заявил он, – и еще рассказал, как часто мы ели из одной тарелки и стояли горой друг за друга». Он засмеялся и продолжал: «И даже о том случае, когда я дал тебе на сохранение свои деньги, а ты надул меня». Я сказал, что сам прекрасно помню об этом и не сомневаюсь, что он не держит зла на меня, принимая во внимание, сколько раз я платил за его выпивку и ужин и как я даже пожертвовал своим кинжалом с мощами св. Себастьяна, спрятанными в рукояти, ради его выпивки в Руане. «Да, как хорошо иметь такого товарища, – вскричал он, – и мне отлично известно, что я могу положиться на тебя. Ибо видишь ли, я сел играть с Хью Хемлинкортом, и даю руку на отсечение, он заколдовал кости, так что расклад все время был в его пользу, а я глубже и глубже увязал в долгах и не знал, где мне найти залог, дабы продолжать игру. Правда, я знал, что если бы ты был рядом, то ничего не пожалел бы ради меня. Долго ли коротко ли, но я проиграл все добро, которое ты получил на пиру – золотой кубок, золотое блюдо, шесть колец, четыре нагрудных цепи, двенадцать брошей из золота и серебра». Он искренне расхохотался и сказал: «Эта шутка нас невероятно позабавила, и когда я об этом вспоминаю, то снова не могу удержаться от смеха. Но послушай, Дени, Бог свидетель, я отплачу тебе сторицей, ибо, в конце концов, это были всего лишь красивые безделушки, а вовсе не какие-нибудь серьезные вещи, которые могут поссорить друзей. Не думай, я бы ни за что не взял их у того, к кому не питал бы нежной привязанности».
Сначала я страшно разгневался и не знал, проклинать мне его или плюнуть, но, взглянув ему в лицо, открытое и привлекательное, исполненное добродушия, я не смог и сам не посмеяться над такой дружбой. И таким образом мы поладили между собой, однако я подумал, что да сохранит меня Бог от подобной дружеской привязанности в будущем или мне придется нищенствовать и питаться подаянием.
Что касается Гираута, то он вернулся через три дня. Весь покрытый рубцами и кровоподтеками, с лицом, распухшим до такой степени, что такой образины хватило бы на троих, он являл собой печальное зрелище. Поначалу он не хотел говорить, где пропадал все это время, но после того, как я обвинил его в том, что он стал причиной бесчинства на пристани, он поведал мне всю историю. На пиру король послал ему с пажем кувшин вина, и он удалился, чтобы насладиться угощением. Он так и сделал, осушив сосуд глоток за глотком, и от выпитого вина сознание его затуманилось. Он почти не помнил, что делал до того самого момента, когда матросы принялись избивать его. Он притворился мертвым и между ног дерущихся выполз из свалки. Затем прибыл Ричард и разнял сражавшихся. Несколько караульных притащили Гираута к королю, обвинив его в том, что он затеял свару своей песней. Однако король узнал его и приказал доставить в дом гофмейстера Сицилии, где Ричард жил до сих пор. Там его вымыли, одели в красивую одежду и заставили петь для обоих королей. Ричард осыпал его ласками и оказывал ему почести, наградил его подарками и положил спать в свою постель. Но затем в Гираута вселился бес, ибо, очутившись в королевской спальне, он не мог не протянуть руки к кое-каким побрякушкам, попавшимся ему на глаза. Когда это обнаружилось, от смерти его спасла только милость короля, которую он заслужил сладкоголосым исполнением нескольких песен трувера Блондела (так как Гираут знал не хуже меня, кто скрывался под именем Блондел). Поэтому его просто избили и вышвырнули из дома, и он считал, что ему еще повезло, раз его голова осталась на плечах. Это происшествие немного обеспокоило меня, поскольку я знал, как часто меняется настроение Ричарда. Я опасался, что когда-нибудь он может возложить вину за грехи менестреля на меня. Тем не менее я вновь взял Гираута на службу, поскольку мягкосердечный Артур попросил за него.
И теперь мне осталось лишь добавить, что в тот же самый день, в последний день 1190 года, когда я сидел в нашей палатке, описывая эти события в дневнике, который перед вами, появился маленький оборванец, загорелый и грязный. Несмотря на свою неопрятность, он держался точно юный лорд. С важным видом он вошел в палатку, уперевшись рукою в бок, и обратился ко мне: «Дени из Куртбарба?» Я ответил, что это я и есть, и он подал мне связку сухих листьев, нанизанных на прутик. Я хмуро посмотрел на него, вообразив, что он решил подшутить надо мной, и, вскочив на ноги, спросил: «Что это такое?»
«Каппари», – ответил он, гримасничая, как обезьянка, и дерзко протянул руку, требуя пенни…
* * *
Артур волновался. В течение многих недель Дени вел себя очень странно. Сам Артур не знал, как выразить свою тревогу словами. Наблюдая, как его друг бродит с отсутствующим взглядом, или слушая его бессодержательную и бессвязную речь, он много раз откашливался, готовясь задать некий прямой вопрос. Но всякий раз терялся.
Если бы Дени имел хотя бы отдаленное представление о том, что чувствовал его друг, он был бы изумлен. Он просто не осознавал, насколько странно его поведение. Он был поглощен мыслями о поэзии.
Он встречался с Еленой один, а иногда два раза в неделю. Они отказались от свиданий в разрушенном храме из-за погоды. Девушка показала ему дорогу к крошечной хижине, сложенной из камней и находившейся высоко в горах. Некогда там было жилище отшельника, пояснила она, настоящего святого, который много столетий назад приплыл на Сицилию, преодолев бурные волны в каменном гробу, и сотворив множество чудес, вознесся на небеса во время грозы. В этом уютном убежище Дени и Елена проводили время, занимаясь любовью и ссорясь.
На самом деле у них было очень мало общего, за исключением коротких мгновений плотского наслаждения. И тем не менее они не порывали связи. Она была гораздо глубже, чем примитивное утоление похоти. Для Елены Дени стал и целью, которую необходимо достигнуть, и препятствием, которое нужно преодолеть, – тем, с кем нужно сражаться и покорить. Он не был ее первым мужчиной – совокупление считалось делом настолько же естественным, как и дыхание, в ее суровом, скалистом крае, опаленном южным солнцем снаружи и вулканическим огнем изнутри. Но он был первым мужчиной, которым она захотела завладеть. Он представлялся ей столь же ценным предметом, как и святые мощи, чудным явлением из другого мира. Необыкновенная манера говорить, наклон головы, то, как его глаза вспыхивали или становились задумчивыми, – все это бесконечно восхищало ее. А кроме того, ей страшно надоело занимать в родительском доме место чуть выше простой служанки. Надоело слушаться приказаний своей матери. Надоело терпеть затрещины от отца – не имело значения, какими благими побуждениями он руководствовался. Она устала от своих двух братьев и их самодовольства, их тяжеловесных шуток и скотского поведения. Они искали ей мужа, но для большинства местных мужчин она считалась недостаточно покорной. Ей никогда не приходило в голову, как и всем, кого она знала, вести точный счет таким пустякам, как дни рождения; иначе бы она воскликнула, что ей уже девятнадцать лет, а на жизнь никаких перспектив. Ей представлялось, что, если она правдами и неправдами упросит Дени жениться на ней, все досадные мелочи, портившие ей жизнь, исчезнут.
Что же касается Дени, то он просто давно не имел женщин. Но более того, ему нравилось ее жизнелюбие, бурные проявления чувств и настроения, ее пылкая страстность. Он походил на человека, который день за днем ел жирное тушеное мясо и вдруг увидел у себя на тарелке свежий салат. О любви речи не было. Любовь – возвышенное чувство, которое надлежит приносить в дар идеальной возлюбленной. Тут была страсть, Елена пробуждала в нем вдохновение так же, как и чувственность.
Ибо его вдруг осенило, что возможно сочинить стихи как бы этой дикарке под стать. Ей не подходил поэтический строй кансоны или сложный размер аубады, в которой слово «восход» появляется через равные периоды, или замысловатые рифмы секстины, подобные изысканной вязи узоров восточного ковра. Нет, ничего такого, ничего из того, чему он когда-либо учился, за исключением, пожалуй, стихов, которые он однажды слышал в исполнении того менестреля – много лет назад в харчевне, когда дождь барабанил в ставни. Поэзия, построенная на просторечии, приправленная жаргонными словечками, отличавшаяся естественными рифмами. Естественная – именно! Это было точное слово, и оно характеризовало Елену.
Но как создавать «естественную» поэзию? Два слова противоречили друг другу по смыслу, как, например, в сочетаниях «светлая темнота» или «сухой дождь». Поэзия имела свою собственную природу, исходила из своих собственных законов, стояла чуть в стороне от реальной жизни, по существу как бы являясь ее отражением в золотом зеркале, представая в обличий более величавом и приукрашенном. Неспроста ее называли «искусством», наделяя таинственными свойствами.
Этот неразрешимый вопрос не давал Дени покоя, вытеснив из его головы все прочие мысли. Он испытывал небывалое счастье… или смятение.
У него ничего не получалось. Было достаточно просто позаимствовать фразы из повседневной речи, но он не мог заставить их звучать поэтически. Они никак не хотели ложиться на музыку, которую можно петь. Дени вынужден был возвращаться к известным формам: он начинал осваивать пустошь, а потом вдруг обнаруживал, что идет знакомой, хорошо проторенной дорогой, уступив требованиям рифмы или руководствуясь метрическими нормами. Вопреки всем его стараниям, в голове проносились отрывки чужих стихов; он спохватывался, замечая, что воодушевленно бормочет строки или целые строфы, а затем ломает голову, вспоминая, кому они принадлежат, ему самому или кому-то другому.
Повсюду радость вешняя светла,
Но свет любви затмить бы не могла…
Несомненно, это Бернарт де Вентадорн. Как бы то ни было, это звучит совершенно невыразительно и бесцветно в сравнении с самой Еленой, которая полна жизни. Какими словами рассказать о ней?
Когда впервые вас я увидал,
То, благосклонным взглядом награжден,
Я больше ничего не возжелал,
Как вам служить – прекраснейшей из донн.
(Чьи это строки? Гильема де Пуатье? Определенно, нет. Пейре Видаля? Или его собственные?)
Это не годилось. Это никуда не годилось. Набор избитых фраз; они начисто лишены свежего дыхания жизни. «Наступает конец, ветер сметает все». Кто это написал? Ах да, разумеется, тот нищий менестрель из харчевни, и его тоже в конце концов смел ветер. К дьяволу все ветра, к дьяволу все метафоры, к дьяволу поэзию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54