Она пережила удар несколькими неделями раньше, когда патрицианка вызвала девушку к себе и рассказала ей о своих намерениях. Даже теперь при воспоминании о ее великодушии слезы наворачивались на глаза и огонь расплывался в красноватое пятно.
Донна Джакома была уже так слаба, что едва шептала последнее предостережение. – Незамужние женщины из благородных семей не властны распоряжаться своей судьбой, – сказала она тогда. – Будь ты могущественной вдовствующей королевой, как Бланка Кастильская, или женой ремесленника, унаследовавшей мастерскую и подмастерьев, или даже крестьянкой, получившей по наследству земельный надел – тебе бы, может быть, позволили жить и трудиться в мире. Но родичи моего мужа не дадут тебе такой роскоши. Как только известие о моей смерти достигнет Рима, они потребуют конфискации всего, что я тебе оставляю. Меня они оставили в покое только потому, что у меня были наследники мужского пола, а после смерти сыновей – потому что я была уже старухой. – слабо хихикнула. – уже давным-давно дожидаются моей смерти.
И старуха ухватила Амату за рукав, с удивительной силой стиснув ткань старческими пальцами.
– Через несколько недель вся округа прослышит о твоем богатстве. Женихи слетятся как мухи на мед. Чтобы защитить свое наследство от Франжипани, тебе придется быстро выйти замуж, Амата.
Перечни! Что за странность: такое простое занятие, как составление перечней – всего и вся – оказалось целительным для рассудка Джованни да Парма. С праздника Сретенья два года назад, когда чудесный свет озарил камеру, фра Джованни медленно, но верно возвращался к жизни. Память возвращалась, принося с собой радость и удивление, подобное удивлению ребенка, впервые узнающего имена вещей и движений, цветов и запахов. К удовольствию Конрада, его сокамерник оказался к тому же весьма разговорчивым, обращаясь к давно не посещаемым пещерам воспоминаний.
Впервые он поразил Конрада одной из таких литаний, вызванной в его памяти дневной порцией похлебки.
– Мне вспоминается один обед, фра Конрад, будто это было вчера. Мы с многими братьями обедали с королем Франции. Тогда в Сене проходил капитул министров-провинциалов. А какой пир... не меньше дюжины перемен: сперва вишни, затем восхитительный белый хлеб, выбор вин, достойный короля, свежие бобы, отваренные в молоке, рыба, устрицы, пирог с угрями, рис, сдобренный миндальным молочком и присыпанный кардамоном, снова запеченные в соусе угри и наконец целый поднос тартинок, сладких сырков и плодов по сезону!
Старый монах заглянул в свою чашку с бульоном, передернул плечами и снова погрузился в перечисление подробностей пребывания в Сене.
– Следующий день был воскресным, – Джованни. – На рассвете король Людовик посетил нашу церковь, чтобы просить нас молиться за него, оставив спутников в деревне, кроме трех своих братьев и их грумов. После того как они преклонили колени перед алтарем, братья стали оглядываться в поисках скамей или кресел. Король же сел прямо в пыли, потому что пол в церкви не был замощен. И поручив себя нашим молитвам, он покинул церковь, чтобы отправиться своей дорогой, но слуги сообщили ему, что его брат Карл продолжает горячо молиться, и король безропотно ждал его, не садясь в седло. Было весьма поучительно видеть, как искренне молится Карл и как охотно дожидается его король, и мне вспомнились слова Писания: «Брат, помогающий брату, подобен укрепленному городу».
Излюбленными числами Джованни оказались двенадцать и семь, коим придавалось особое значение в Библии. Впрочем, ему случалось вводить и другие числа: например, перечень шести грехов против святого Духа, или шести темпераментов, определяющих действия людей.
Конрад поддерживал его в этих умственных упражнениях. Отточенным черепком горшка они выцарапывали перечни на стене камеры – только для памяти, потому что читать в темноте было нельзя. Так они выцарапали семь смертных грехов, семь целительных добродетелей, семь боговдохновенных даров, семь духовных трудов милосердия, имена двенадцати апостолов и двенадцати заповедей блаженства. День за днем поросшая плесенью стена покрывалась невразумительными надписями. Так зубрят спряжение глаголов студенты-латинисты.
Обычный ход событий выглядел так: за едой фра Джованни молчал и только хмыкал временами – Конрад уже научился распознавать в этом звуке признак глубокой задумчивости. Затем, пока младший из братьев собирал чашки, генерал ордена предлагал для медитации очередной перечень: «Сегодня мы поразмыслим о семи последних речениях. Видя, как встретил смерть наш Господь, мы сами научимся приветствовать приближение кончины».
Конрад подбирал черепок и вставал у стены, после чего Джованни начинал диктовать:
– «Eli, Eli, lamma sabathani» – Бог мой, Бог мой, для чего покинул меня!
Пока у Конрада отдыхала рука, фра Джованни добавлял:
– Когда приблизился Его час, Христос познал одиночество, отверженность и сомнение. Он поймет и утешит нас, когда наступит наш срок.
Конрад быстро записывал одну фразу за другой, прибавляя к каждой короткое пояснение, вплоть до последней: «Consummatum est». «Кончено, Отец. В руки твои предаю дух свой». Старый монах заключал:
– Смерть оканчивает наш земной срок, но также придает смысл нашим земным деяниям. Смерть – это время принесения дара Господу.
– Как ты думаешь, брат, – спрашивал Конрад, – мы так и кончим жизнь в этой подземной дыре? Пришел ли уже конец нашим земным трудам?
Старик кивнул. Конрад уронил руки.
– Прости, если не тверда моя вера в промысел Божий, фра Джованни, но как может наша Святая Матерь Церковь отказываться от таланта, подобного твоему? Даже трудясь вне ордена, ты мог бы облагодетельствовать духовным советом и наставлением многих прелатов и светских властителей. Что, если ты пообещаешь брату Бонавентуре никогда отныне не говорить об аббате Иоахиме и его ереси? Ведь тогда у него не будет более причин держать тебя в оковах.
Конрад проковылял ближе к Джованни и неловко сел наземь. Старику с каждым месяцем все труднее становилось двигаться; Джованни уже почти не вставал, разве только ползком добирался до сточной дыры. После чего Конраду приходилось втаскивать его обратно по скользкому откосу.
Смутный свет, проникавший в камеру, отразился в глазах Джованни, когда он уставился на Конрада:
– Ты в самом деле веришь, будто меня держат здесь за приверженность учению Иоахима? Да ведь тебе известно, что Церковь никогда не проклинала Иоахима – а только толкования его пророчеств, составленные Джерардино ди Борго Сан-Доннино. Джерардино за свои толкования был заключен здесь же незадолго до меня. Нет, я заточен – так же как и ты, полагаю, – за то, что стремился подражать нашему основателю. Я хотел вести орден так, как делал бы это сам святой Франциск. Я пешком ходил из страны в страну, посещая каждую обитель нашего братства, наставляя более примером, нежели письменным советом. Но те, кто желал отвергнуть Устав святого Франциска и его «Последний завет» своим братьям, видели во мне угрозу своему удобному положению. И потому я здесь, потому мы здесь, в положении весьма неудобном.
Конрад встрепенулся. Он совсем забыл о «Последнем завете» Франциска. Раскачиваясь из стороны в сторону, он напрягал память. В письме Лео что-то говорилось о завете, который прольет свет на загадочное письмо. Конрад, как ни странно, давно перестал ломать голову над загадкой, которая стала причиной его заключения.
Он опять повернулся к бывшему генералу ордена.
– Отец, даже если мы навсегда останемся здесь, думается мне, Господь возвратил тебе рассудок с некой благодетельной целью. Помнишь ли ты в точности, как начинается «Завет»?
Джованни склонил голову, обдумывая вопрос.
– Да, он начинается с рассказа Франциска о его обращении: «Господь послал мне покаяние так: когда я пребывал во грехе, мне был особенно горек вид прокаженных. И Господь привел меня в их среду, и я познал милосердие к ним. Когда же я их покинул, то, что мне было горечью, обратилось в сладость, и с тех пор я оставил мирскую жизнь». Наш святой основатель питал особенную любовь к прокаженным. Он не только трудился среди них, питая и одевая их, омывая и целуя их раны, но и требовал такой же службы от многих из первых братьев. Он звал их «pauperes Christi» – бедняки Божьи.
Ладони Конрада, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.
– И фра Лео тоже трудился для прокаженных?
– Более чем вероятно. Джованни хихикнул.
– Вспоминаю теперь свои странствия от обители к обители... я замучил таким образом двенадцать секретарей. Я всегда избирал секретарей своими спутниками в странствиях, как фра Франческо избрал фра Лео. Мой первый секретарь, фра Андрео да Болонья, после стал провинциалом в Святой Земле, папским пенитенциарием. Следующим был фра Вальтер, англ по рождению, и ангел нравом; а третий, некий Коррадо Рабуино, большой, толстый и черный – честный человек. Никогда я не встречал брата, который бы с таким аппетитом поглощал лагано и сыр...
Конрад сидел рядом, почти не слушая Джованни. Все это время он должен был служить в лепрозории, как служил, верно, сам Лео. Ему вспомнились слова из письма, касающиеся ладони мертвого прокаженного. Если бы я с самого начала послушался этих слов: «служи беднякам Божьим» – вместо того, чтобы возвращаться в Сакро Конвенто, то не гнил бы теперь в этой дыре. Он вздрогнул, когда с этой мыслью столкнулась другая: войди он в Дом Лазаря, его тело уже могло бы претерпеть очистительное преображение проказой. А много ли проку в мудрости прокаженному?
– Последний брат был из Исео: старый годами и сроком пребывания в ордене, богатый мудростью, однако, на мой взгляд, он перебирал в важности, учитывая, что все знали – мать его была хозяйкой таверны...
«Господи, если Ты дашь мне выбраться отсюда, – поклялся про себя Конрад, – я отдам себя служению в госпитале Святого Лазаря под Ассизи, узнаю все, чему могут научить меня прокаженные, последую по пути Лео (если до этого дойдет) вплоть до худшего из возможных концов».
В глубине души он старательно убеждал себя, что Господь только и дожидался этого обещания, прежде чем извлечь его из клетки.
– Аматина, проснитесь. К вам гость.
Амата со стоном перевернулась на другой бок. Она опять провела беспокойную ночь в мыслях о новых обременительных обязанностях хозяйки дома и о предстоящем замужестве, нависшем над ней, как топор палача. Как и предсказывала донна Джакома, в первую же неделю после ее смерти перед Аматой прошла процессия мужчин, мечтающих жениться или, по крайней мере, завладеть домом и доходными землями, которые оставила ей старая матрона. Выбор женихов был богат: от разорившейся сельской аристократии до старых купцов и вдовцов, но среди них не нашлось рыбки, которую ей бы захотелось изловить, никого, к кому хотелось бы прижаться холодной зимней ночью. Пио, которому уже исполнилось шестнадцать, с каждым днем все больше сознававший себя мужчиной, был по-прежнему без ума от Аматы и все больше мрачнел, сообщая ей об очередном состязателе.
Амата моргнула, разглядывая склонившееся над ней лицо. Большинство отпущенных донной Джакомой слуг (включая, к счастью, и маэстро Роберто) остались в доме, наслаждаясь новой свободой и привычной обеспеченностью положения. Служаночка, стоявшая теперь у ее кровати, хорошенькая девица несколькими годами младше Аматы, выросла в этом доме и другого не знала. Амата в шутку предложила ее одному из женихов вместо себя и, услышав в ответ, что девушка – бесприданница, процитировала Платона: «Dummodo morata recte veniat, dotata est satis – Добрый нрав женщины – достаточное приданое». Жених тупо пялился на нее: латыни он не знал. Прояви он хоть малейший проблеск понимания самой цитаты или ее смысла, после того как Амата привела перевод, приданое она бы обеспечила сама. Возможно, донна Джакома переучила ее: после ареста Конрада в доме не переводились наставники, нанятые ею для воспитанницы.
– Синьор дожидается вас в прихожей, – повторила служанка, когда Амата протерла глаза.
– Который час, Габриэлла?
– Недавно прозвонил утренний колокол. Он, должно быть, ждал открытия городских ворот прямо под стеной.
– Открытия ворот? – спросонья Амата не поняла.
– Это жених из Тоди, брат кардинала. Сказал, что должен с вами поговорить. Срочно.
29
Амата накинула прямо на льняную ночную рубашку яркое голубое платье. Косы уложила на затылке в сетку. Чего хочет от нее граф Роффредо в такую рань? Даже представитель могущественного клана Гаэтани мог бы дождаться более приличного часа. Ну что ж, она предстанет перед ним не в лучшем виде: может, его отпугнет зрелище ее неумытого лица в беспощадном утреннем свете. Во всяком случае, он этого заслужил, не дав ей выспаться.
Роффредо Гаэтани представлялся Амате самым гнусным из докучавших ей женихов. Теперь она понимала, почему Джакопоне, торжествующий победу после битвы в лесу, сравнивал свой триумф с давней победой над Гаэтани на улицах Тоди. Короткое знакомство с графом Роффредо заставило ее понять своего полоумного родственника, который с детства жил рядом с этим семейством и питал к нему отвращение помимо и сверх вражды между гвельфами и гибеллинами, разделявшей все умбрийские города.
Роффредо на пятом десятке лет успел уже трижды овдоветь. Он отказался удовлетворить любопытство Аматы по поводу прежних жен, а вопросы о причинах их смерти отверг взмахом руки:
– Чума. Вечная чума... и малярия.
Желтизна его кожи наводила на мысль, что он и сам страдает от последней из них, и придавала некоторое правдоподобие его лаконичному объяснению.
Однако расчетливость в крошечных обсидиановых глазках, отказывавшихся встречаться с ней взглядом, и холод, исходивший, казалось, от бледной, изъеденной оспой кожи и лысой головы, пугали Амату мыслью, что он способен на любую жестокость. Этот мужчина выглядел больным не только телом, но и душой. От одного его вида у Аматы по спине пробегали мурашки. Их беседы, вернее, его монологи, касались в основном могущества его клана, связей в коммуне Тоди и в Риме и влияния его брата, кардинала Бенедетто Гаэтани, который, по уверениям Роффредо, рано или поздно непременно пробьется в папы. Он перебирал в пальцах золотую цепь, висевшую у него на шее, и легкая улыбка возникала у него на губах, когда он заговаривал о деньгах и поместьях, о богатстве, приобретенном через прежние браки, и о том, которое должна была принести их союзу Амата. По крайней мере, он не притворялся, даже не пытался приукрасить свои цели напускной любовью и заканчивал свои речи неизменным советом забыть прочих женихов, потому что он твердо решил получить ее «per amore о per forza» – любовью или силой. И он снова улыбался своей шутке, но золотая цепь опасно натягивалась в его цепких пальцах.
После его визитов Амата немедленно принимала ванну. Ей хотелось очиститься от липкой грязи его ухаживаний. «Уж этот меня ни за что не получит, – мысленно клялась она. – Я скорей умру».
И вот он явился в непристойно ранний час, чтобы снова донимать ее уговорами. Еще не проснувшись как следует, Амата вышла в длинную залу прихожей. Роффредо с оруженосцем ждал в дальнем конце, у парадной двери. Стоявший рядом Пио даже не попытался скрыть недовольства, когда пришельцы раскланялись.
– Я провела беспокойную ночь, синьор, и едва уснула перед вашим приходом. – Амата надеялось, что голос отчасти передает неприязнь, которую она испытывала. – Что привело вас сюда так рано?
Его губы изогнулись в издевательской усмешке, неизменно выводившей девушку из себя.
– Кто долго спит, мало приобретает, – отозвался жених. – Я пришел за ответом.
Она уставилась на него, не веря своим ушам. Воспитание подсказывало, что следует сдержать нараставшую в ней ярость, но Роффредо не облегчал ей задачу.
– Даже глупец предпочел бы завтрак разочарованию. Но коль вы подходите ко мне без обиняков, я отвечу также начистоту. Я не люблю вас, граф Гаэтани.
Роффредо ничуть не смутился таким ответом, возможно потому, что добивался он отнюдь не любви.
– Вы разочаровали меня, синьорина, – произнес он. – Мой брат тоже будет разочарован. Он ждет нас в Тоди, чтобы обвенчать нынче же вечером. – Говорящий изобразил на лице преувеличенный ужас. – Я так беспокоюсь за вас, синьорина! Очень опасно гневить кардинала.
Амата решила, что потратила на этого павлина достаточно вежливости. Единственным ее желанием было выставить его за дверь и отправиться досыпать.
– Вы, очевидно, никогда не видели в гневе меня, синьор, – возразила она, – не то не говорили бы об опасности так легко. Вы получили мой окончательный ответ. Теперь я должна просить вас покинуть мой дом.
Роффредо поклонился, но его оруженосец на сей раз не склонился вместе с ним. Вместо этого он распахнул дверь, и в прихожую ворвались два рыцаря, поджидавших снаружи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Донна Джакома была уже так слаба, что едва шептала последнее предостережение. – Незамужние женщины из благородных семей не властны распоряжаться своей судьбой, – сказала она тогда. – Будь ты могущественной вдовствующей королевой, как Бланка Кастильская, или женой ремесленника, унаследовавшей мастерскую и подмастерьев, или даже крестьянкой, получившей по наследству земельный надел – тебе бы, может быть, позволили жить и трудиться в мире. Но родичи моего мужа не дадут тебе такой роскоши. Как только известие о моей смерти достигнет Рима, они потребуют конфискации всего, что я тебе оставляю. Меня они оставили в покое только потому, что у меня были наследники мужского пола, а после смерти сыновей – потому что я была уже старухой. – слабо хихикнула. – уже давным-давно дожидаются моей смерти.
И старуха ухватила Амату за рукав, с удивительной силой стиснув ткань старческими пальцами.
– Через несколько недель вся округа прослышит о твоем богатстве. Женихи слетятся как мухи на мед. Чтобы защитить свое наследство от Франжипани, тебе придется быстро выйти замуж, Амата.
Перечни! Что за странность: такое простое занятие, как составление перечней – всего и вся – оказалось целительным для рассудка Джованни да Парма. С праздника Сретенья два года назад, когда чудесный свет озарил камеру, фра Джованни медленно, но верно возвращался к жизни. Память возвращалась, принося с собой радость и удивление, подобное удивлению ребенка, впервые узнающего имена вещей и движений, цветов и запахов. К удовольствию Конрада, его сокамерник оказался к тому же весьма разговорчивым, обращаясь к давно не посещаемым пещерам воспоминаний.
Впервые он поразил Конрада одной из таких литаний, вызванной в его памяти дневной порцией похлебки.
– Мне вспоминается один обед, фра Конрад, будто это было вчера. Мы с многими братьями обедали с королем Франции. Тогда в Сене проходил капитул министров-провинциалов. А какой пир... не меньше дюжины перемен: сперва вишни, затем восхитительный белый хлеб, выбор вин, достойный короля, свежие бобы, отваренные в молоке, рыба, устрицы, пирог с угрями, рис, сдобренный миндальным молочком и присыпанный кардамоном, снова запеченные в соусе угри и наконец целый поднос тартинок, сладких сырков и плодов по сезону!
Старый монах заглянул в свою чашку с бульоном, передернул плечами и снова погрузился в перечисление подробностей пребывания в Сене.
– Следующий день был воскресным, – Джованни. – На рассвете король Людовик посетил нашу церковь, чтобы просить нас молиться за него, оставив спутников в деревне, кроме трех своих братьев и их грумов. После того как они преклонили колени перед алтарем, братья стали оглядываться в поисках скамей или кресел. Король же сел прямо в пыли, потому что пол в церкви не был замощен. И поручив себя нашим молитвам, он покинул церковь, чтобы отправиться своей дорогой, но слуги сообщили ему, что его брат Карл продолжает горячо молиться, и король безропотно ждал его, не садясь в седло. Было весьма поучительно видеть, как искренне молится Карл и как охотно дожидается его король, и мне вспомнились слова Писания: «Брат, помогающий брату, подобен укрепленному городу».
Излюбленными числами Джованни оказались двенадцать и семь, коим придавалось особое значение в Библии. Впрочем, ему случалось вводить и другие числа: например, перечень шести грехов против святого Духа, или шести темпераментов, определяющих действия людей.
Конрад поддерживал его в этих умственных упражнениях. Отточенным черепком горшка они выцарапывали перечни на стене камеры – только для памяти, потому что читать в темноте было нельзя. Так они выцарапали семь смертных грехов, семь целительных добродетелей, семь боговдохновенных даров, семь духовных трудов милосердия, имена двенадцати апостолов и двенадцати заповедей блаженства. День за днем поросшая плесенью стена покрывалась невразумительными надписями. Так зубрят спряжение глаголов студенты-латинисты.
Обычный ход событий выглядел так: за едой фра Джованни молчал и только хмыкал временами – Конрад уже научился распознавать в этом звуке признак глубокой задумчивости. Затем, пока младший из братьев собирал чашки, генерал ордена предлагал для медитации очередной перечень: «Сегодня мы поразмыслим о семи последних речениях. Видя, как встретил смерть наш Господь, мы сами научимся приветствовать приближение кончины».
Конрад подбирал черепок и вставал у стены, после чего Джованни начинал диктовать:
– «Eli, Eli, lamma sabathani» – Бог мой, Бог мой, для чего покинул меня!
Пока у Конрада отдыхала рука, фра Джованни добавлял:
– Когда приблизился Его час, Христос познал одиночество, отверженность и сомнение. Он поймет и утешит нас, когда наступит наш срок.
Конрад быстро записывал одну фразу за другой, прибавляя к каждой короткое пояснение, вплоть до последней: «Consummatum est». «Кончено, Отец. В руки твои предаю дух свой». Старый монах заключал:
– Смерть оканчивает наш земной срок, но также придает смысл нашим земным деяниям. Смерть – это время принесения дара Господу.
– Как ты думаешь, брат, – спрашивал Конрад, – мы так и кончим жизнь в этой подземной дыре? Пришел ли уже конец нашим земным трудам?
Старик кивнул. Конрад уронил руки.
– Прости, если не тверда моя вера в промысел Божий, фра Джованни, но как может наша Святая Матерь Церковь отказываться от таланта, подобного твоему? Даже трудясь вне ордена, ты мог бы облагодетельствовать духовным советом и наставлением многих прелатов и светских властителей. Что, если ты пообещаешь брату Бонавентуре никогда отныне не говорить об аббате Иоахиме и его ереси? Ведь тогда у него не будет более причин держать тебя в оковах.
Конрад проковылял ближе к Джованни и неловко сел наземь. Старику с каждым месяцем все труднее становилось двигаться; Джованни уже почти не вставал, разве только ползком добирался до сточной дыры. После чего Конраду приходилось втаскивать его обратно по скользкому откосу.
Смутный свет, проникавший в камеру, отразился в глазах Джованни, когда он уставился на Конрада:
– Ты в самом деле веришь, будто меня держат здесь за приверженность учению Иоахима? Да ведь тебе известно, что Церковь никогда не проклинала Иоахима – а только толкования его пророчеств, составленные Джерардино ди Борго Сан-Доннино. Джерардино за свои толкования был заключен здесь же незадолго до меня. Нет, я заточен – так же как и ты, полагаю, – за то, что стремился подражать нашему основателю. Я хотел вести орден так, как делал бы это сам святой Франциск. Я пешком ходил из страны в страну, посещая каждую обитель нашего братства, наставляя более примером, нежели письменным советом. Но те, кто желал отвергнуть Устав святого Франциска и его «Последний завет» своим братьям, видели во мне угрозу своему удобному положению. И потому я здесь, потому мы здесь, в положении весьма неудобном.
Конрад встрепенулся. Он совсем забыл о «Последнем завете» Франциска. Раскачиваясь из стороны в сторону, он напрягал память. В письме Лео что-то говорилось о завете, который прольет свет на загадочное письмо. Конрад, как ни странно, давно перестал ломать голову над загадкой, которая стала причиной его заключения.
Он опять повернулся к бывшему генералу ордена.
– Отец, даже если мы навсегда останемся здесь, думается мне, Господь возвратил тебе рассудок с некой благодетельной целью. Помнишь ли ты в точности, как начинается «Завет»?
Джованни склонил голову, обдумывая вопрос.
– Да, он начинается с рассказа Франциска о его обращении: «Господь послал мне покаяние так: когда я пребывал во грехе, мне был особенно горек вид прокаженных. И Господь привел меня в их среду, и я познал милосердие к ним. Когда же я их покинул, то, что мне было горечью, обратилось в сладость, и с тех пор я оставил мирскую жизнь». Наш святой основатель питал особенную любовь к прокаженным. Он не только трудился среди них, питая и одевая их, омывая и целуя их раны, но и требовал такой же службы от многих из первых братьев. Он звал их «pauperes Christi» – бедняки Божьи.
Ладони Конрада, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.
– И фра Лео тоже трудился для прокаженных?
– Более чем вероятно. Джованни хихикнул.
– Вспоминаю теперь свои странствия от обители к обители... я замучил таким образом двенадцать секретарей. Я всегда избирал секретарей своими спутниками в странствиях, как фра Франческо избрал фра Лео. Мой первый секретарь, фра Андрео да Болонья, после стал провинциалом в Святой Земле, папским пенитенциарием. Следующим был фра Вальтер, англ по рождению, и ангел нравом; а третий, некий Коррадо Рабуино, большой, толстый и черный – честный человек. Никогда я не встречал брата, который бы с таким аппетитом поглощал лагано и сыр...
Конрад сидел рядом, почти не слушая Джованни. Все это время он должен был служить в лепрозории, как служил, верно, сам Лео. Ему вспомнились слова из письма, касающиеся ладони мертвого прокаженного. Если бы я с самого начала послушался этих слов: «служи беднякам Божьим» – вместо того, чтобы возвращаться в Сакро Конвенто, то не гнил бы теперь в этой дыре. Он вздрогнул, когда с этой мыслью столкнулась другая: войди он в Дом Лазаря, его тело уже могло бы претерпеть очистительное преображение проказой. А много ли проку в мудрости прокаженному?
– Последний брат был из Исео: старый годами и сроком пребывания в ордене, богатый мудростью, однако, на мой взгляд, он перебирал в важности, учитывая, что все знали – мать его была хозяйкой таверны...
«Господи, если Ты дашь мне выбраться отсюда, – поклялся про себя Конрад, – я отдам себя служению в госпитале Святого Лазаря под Ассизи, узнаю все, чему могут научить меня прокаженные, последую по пути Лео (если до этого дойдет) вплоть до худшего из возможных концов».
В глубине души он старательно убеждал себя, что Господь только и дожидался этого обещания, прежде чем извлечь его из клетки.
– Аматина, проснитесь. К вам гость.
Амата со стоном перевернулась на другой бок. Она опять провела беспокойную ночь в мыслях о новых обременительных обязанностях хозяйки дома и о предстоящем замужестве, нависшем над ней, как топор палача. Как и предсказывала донна Джакома, в первую же неделю после ее смерти перед Аматой прошла процессия мужчин, мечтающих жениться или, по крайней мере, завладеть домом и доходными землями, которые оставила ей старая матрона. Выбор женихов был богат: от разорившейся сельской аристократии до старых купцов и вдовцов, но среди них не нашлось рыбки, которую ей бы захотелось изловить, никого, к кому хотелось бы прижаться холодной зимней ночью. Пио, которому уже исполнилось шестнадцать, с каждым днем все больше сознававший себя мужчиной, был по-прежнему без ума от Аматы и все больше мрачнел, сообщая ей об очередном состязателе.
Амата моргнула, разглядывая склонившееся над ней лицо. Большинство отпущенных донной Джакомой слуг (включая, к счастью, и маэстро Роберто) остались в доме, наслаждаясь новой свободой и привычной обеспеченностью положения. Служаночка, стоявшая теперь у ее кровати, хорошенькая девица несколькими годами младше Аматы, выросла в этом доме и другого не знала. Амата в шутку предложила ее одному из женихов вместо себя и, услышав в ответ, что девушка – бесприданница, процитировала Платона: «Dummodo morata recte veniat, dotata est satis – Добрый нрав женщины – достаточное приданое». Жених тупо пялился на нее: латыни он не знал. Прояви он хоть малейший проблеск понимания самой цитаты или ее смысла, после того как Амата привела перевод, приданое она бы обеспечила сама. Возможно, донна Джакома переучила ее: после ареста Конрада в доме не переводились наставники, нанятые ею для воспитанницы.
– Синьор дожидается вас в прихожей, – повторила служанка, когда Амата протерла глаза.
– Который час, Габриэлла?
– Недавно прозвонил утренний колокол. Он, должно быть, ждал открытия городских ворот прямо под стеной.
– Открытия ворот? – спросонья Амата не поняла.
– Это жених из Тоди, брат кардинала. Сказал, что должен с вами поговорить. Срочно.
29
Амата накинула прямо на льняную ночную рубашку яркое голубое платье. Косы уложила на затылке в сетку. Чего хочет от нее граф Роффредо в такую рань? Даже представитель могущественного клана Гаэтани мог бы дождаться более приличного часа. Ну что ж, она предстанет перед ним не в лучшем виде: может, его отпугнет зрелище ее неумытого лица в беспощадном утреннем свете. Во всяком случае, он этого заслужил, не дав ей выспаться.
Роффредо Гаэтани представлялся Амате самым гнусным из докучавших ей женихов. Теперь она понимала, почему Джакопоне, торжествующий победу после битвы в лесу, сравнивал свой триумф с давней победой над Гаэтани на улицах Тоди. Короткое знакомство с графом Роффредо заставило ее понять своего полоумного родственника, который с детства жил рядом с этим семейством и питал к нему отвращение помимо и сверх вражды между гвельфами и гибеллинами, разделявшей все умбрийские города.
Роффредо на пятом десятке лет успел уже трижды овдоветь. Он отказался удовлетворить любопытство Аматы по поводу прежних жен, а вопросы о причинах их смерти отверг взмахом руки:
– Чума. Вечная чума... и малярия.
Желтизна его кожи наводила на мысль, что он и сам страдает от последней из них, и придавала некоторое правдоподобие его лаконичному объяснению.
Однако расчетливость в крошечных обсидиановых глазках, отказывавшихся встречаться с ней взглядом, и холод, исходивший, казалось, от бледной, изъеденной оспой кожи и лысой головы, пугали Амату мыслью, что он способен на любую жестокость. Этот мужчина выглядел больным не только телом, но и душой. От одного его вида у Аматы по спине пробегали мурашки. Их беседы, вернее, его монологи, касались в основном могущества его клана, связей в коммуне Тоди и в Риме и влияния его брата, кардинала Бенедетто Гаэтани, который, по уверениям Роффредо, рано или поздно непременно пробьется в папы. Он перебирал в пальцах золотую цепь, висевшую у него на шее, и легкая улыбка возникала у него на губах, когда он заговаривал о деньгах и поместьях, о богатстве, приобретенном через прежние браки, и о том, которое должна была принести их союзу Амата. По крайней мере, он не притворялся, даже не пытался приукрасить свои цели напускной любовью и заканчивал свои речи неизменным советом забыть прочих женихов, потому что он твердо решил получить ее «per amore о per forza» – любовью или силой. И он снова улыбался своей шутке, но золотая цепь опасно натягивалась в его цепких пальцах.
После его визитов Амата немедленно принимала ванну. Ей хотелось очиститься от липкой грязи его ухаживаний. «Уж этот меня ни за что не получит, – мысленно клялась она. – Я скорей умру».
И вот он явился в непристойно ранний час, чтобы снова донимать ее уговорами. Еще не проснувшись как следует, Амата вышла в длинную залу прихожей. Роффредо с оруженосцем ждал в дальнем конце, у парадной двери. Стоявший рядом Пио даже не попытался скрыть недовольства, когда пришельцы раскланялись.
– Я провела беспокойную ночь, синьор, и едва уснула перед вашим приходом. – Амата надеялось, что голос отчасти передает неприязнь, которую она испытывала. – Что привело вас сюда так рано?
Его губы изогнулись в издевательской усмешке, неизменно выводившей девушку из себя.
– Кто долго спит, мало приобретает, – отозвался жених. – Я пришел за ответом.
Она уставилась на него, не веря своим ушам. Воспитание подсказывало, что следует сдержать нараставшую в ней ярость, но Роффредо не облегчал ей задачу.
– Даже глупец предпочел бы завтрак разочарованию. Но коль вы подходите ко мне без обиняков, я отвечу также начистоту. Я не люблю вас, граф Гаэтани.
Роффредо ничуть не смутился таким ответом, возможно потому, что добивался он отнюдь не любви.
– Вы разочаровали меня, синьорина, – произнес он. – Мой брат тоже будет разочарован. Он ждет нас в Тоди, чтобы обвенчать нынче же вечером. – Говорящий изобразил на лице преувеличенный ужас. – Я так беспокоюсь за вас, синьорина! Очень опасно гневить кардинала.
Амата решила, что потратила на этого павлина достаточно вежливости. Единственным ее желанием было выставить его за дверь и отправиться досыпать.
– Вы, очевидно, никогда не видели в гневе меня, синьор, – возразила она, – не то не говорили бы об опасности так легко. Вы получили мой окончательный ответ. Теперь я должна просить вас покинуть мой дом.
Роффредо поклонился, но его оруженосец на сей раз не склонился вместе с ним. Вместо этого он распахнул дверь, и в прихожую ворвались два рыцаря, поджидавших снаружи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48