Теперь девушка радовалась, что донна Джакома привязала книги по-новому: одну спереди, другую сзади. Так они не только меньше мешали, но и служили преградой между ней и Калисто. Да и выглядит она, наверное, старше, потому что кажется толще, чем есть.
Впереди показались ворота крепости, окруженные факелами и чернеющие, как разинутая пасть. «Готова вернуться в ад?» – насмехался тихий голосок у нее в голове. Она понимала, что дрожит теперь только от страха, а не от холода, потому что пот ручейками стекал по бокам и под грудью, несмотря на мороз.
Что, если Калисто ее узнает? Даже если не снесет ей голову своим широким мечом или алебардой – она навсегда останется пленницей в этом страшном месте. Больше всего ей хотелось сейчас соскользнуть с коня и снова броситься в кусты, но тогда к погоне присоединится еще и разгневанный воин. Придется доиграть роль до конца. Амата всего раз видела соборование – когда умирал ее дедушка, nonno Дедушка (ит.).
Капитанио. Она знала, что полагается святое помазание, но ничего, что могло бы сойти за елей, при ней не было. Может, использовать оливковое масло с кухни и промычать над ним какое-нибудь благословение? Или объявить, что нет времени, и пропустить эту часть обряда? Амата решила, что выслушает исповедь, а там будет молить Бога подсказать, что делать дальше.
– Пригнись! – крикнул Калисто, когда копыта коня застучали по камню двора.
Дверь Рокка распахнулась, и он прямо на коне въехал в замок. Позади остались несколько переходов, и остановился он, только оказавшись в большом зале. Амата соскользнула наземь раньше, чем он спешился и бросил поводья слуге. Несколько человек со свечами в руках сгрудились вокруг ложа, стоявшего посередине.
Амата едва верила, что жалкое тело, утонувшее в подушках, – ее старый мучитель: эта морщинистая серая моль, с оборванными крылышками и усиками, с крошечными черными провалами на месте глаз. Одна рука лежала поверх одеяла, а в остальном тело его от подбородка было укутано, словно в саван. Не поднимая куколя, Амата прямо направилась к ложу.
– Прошу оставить нас и закрыть дверь, чтобы я мог выслушать исповедь, – сказала она.
– Он не может говорить, – возразил Калисто, – только что-то бормочет.
Этого Амата не предвидела. Она уставилась на неподвижное тело:
– У него паралич? Рукой двигать может или хотя бы пальцем?
– Парализована только одна сторона.
– Тогда я прочту ему литанию грехов, а он может отвечать «да» или «нет», двигая пальцем вверх-вниз или из стороны в сторону.
Калисто кивнул и выпроводил всех из зала. Дверь за ними закрылась, и, оставшись наедине с Симоне, Амата обратилась к насекомому на подушках:
– Слышишь ли ты меня, несчастный грешник? Глаза Симоне с ужасом обратились к ней.
– Да, ты умираешь. Меня просили вырвать твою душу из адского пламени. Давал ли ты лживые клятвы и поминал ли всуе имя Господа?
Рука его чуть шевельнулась.
– Да, конечно, тысячу раз – тому свидетели мои собственные уши. И не бесчестил ли ты Матерь Божью и свою благородную жену своими изменами, насилуя слуг мужского и женского пола и даже собственную дочь в похоти своей? Разве не заслужил ты гореть миллион вечностей за свои преступления?
Взгляд, смешанный с мольбой, отразился в провалах глазниц, но в ее сердце не было жалости.
– Разве не убил ты Буонконте ди Капитанио, когда он молился в домашней часовне Кольдимеццо, а с ним и его сына и жену Кристиану? Разве ты не сделал рабыней его дочь и не подверг ее жестокому насилию? И не пытайся отрицать свои грехи, Симоне, потому что Бог провидит все глубины твоей злобной души.
Старый рыцарь пытался отползти от нее, но Амата вцепилась ему в плечо и удержала на месте. Она откинула капюшон.
– Смотри на меня! – сказала она. – Видишь ли, что я та самая Амата, Амата ди Буонконте, погубленная тобой, а не священник? Не в моих силах снять груз с твоей души, даже если бы я этого хотела. Этой самой ночью ты будешь плясать с чертями в аду, и так из ночи в ночь, до конца вечности. Ты проклят, Симоне! Проклят и обречен!
Из последних сил Симоне протянул руку к колокольчику у постели, но Амата перехватила ее за запястье и удержала. Она чувствовала, как покидают его силы.
– Когда я жила в твоем замке, – говорила она, – ты, пиявка, присосавшаяся к сердцу, пил кровь моей жизни. Теперь наконец мерзкая тварь отвалилась и вернулась к твоему сердцу, где, надеюсь, и останется, пока оно не сгниет до того, что не сможет больше питать кровопийцу.
Рыцарь затрясся в припадке кашля, слюна стекала по его подбородку. Он задыхался, пытаясь высвободить руку, и лицо его из пепельного стало иссиня-красным, потом посинело. На щеках проступили белые иглы щетины. Амате они казались звездами, проступающими в темнеющем небе.
Она залюбовалась этим образом, лишь краем сознания отмечая, что Симоне уже не дышит, и так, в мечтательном очаровании, продолжала сжимать его руку, пока длилась агония. Потом опустила ее на грудь, вынула другую руку из-под одеяла и положила поверх первой.
– Ублюдок, – сказала она покойнику и вытерла глаза кулаком, стирая хлынувшие вдруг горячие слезы. – Ты украл даже кольцо, которое нонно Капитанио дал моему отцу.
Девушка хотела сорвать у него с пальца перстень с бирюзой, но рука уже окостенела.
– Трусливый вороватый ублюдок, – процедила она, уставая из-под рясы нож.
Она готова была срезать кольцо вместе с пальцем, но в этот миг дверь распахнулась. Накинув на голову капюшон, Амата глухо проговорила:
– Он отошел. Да будет душе его воздано по справедливости.
Она махнула рукой над трупом, позаботившись не сотворить настоящего креста, чтобы ненароком не благословить его, и направилась к двери. Калисто, ждавший в коридоре, уже обрел осанку, подобающую новому синьору Рокка Пайда.
– Перед уходом загляните к нам на кухню, падре.
Он махнул служанке, и женщина повела Амату за собой.
Та и сама прекрасно знала дорогу в кухню, так же как знала каждый переход в лабиринте замка. Сколько раз они с маленькой хозяйкой играли здесь в прятки? Сколько раз она пряталась в них от Симоне и его сыновей? На перекрестке двух ходов она пропустила служанку вперед, а сама скинула сандалии и на цыпочках прокралась вправо. Надо было свернуть за следующий поворот раньше, чем женщина заметит, что монах потерялся. Налево, еще раз направо, вниз по лестнице – и она оказалась перед потайной калиткой в северной стене крепости. Вынула засов и распахнула дверцу.
Теперь она в безопасности, за городской стеной, за крепостной стеной! Теперь легко обойти Ассизи, держась подальше от бастионов и выбирая укромную дорогу через рощи до самого Сан-Дамиано. Вернет манускрипты, а потом, если повезет, отыщет Конрада. Если он спасся, то направится прямо в свою хижину: она найдет его там и расскажет, что задумала.
Небо осветилось, и только прямо над Рокка Пайда висела черная дождевая туча – словно облако пепла. На ее глазах ветер подхватил ее и понес, сперва медленно, потом все быстрее, на юг. Вот, – думала Амата, – уходит его черная нераскаянная душа, вместе с питавшими ее черными грехами. Она представила Симоне делла Рокка корчащимся в огненном озере, вопящим от боли, в то время как легионы бесов тычут в него раскаленными докрасна вилами. «Благодарю тебя, Господи, – прошептала она, – что позволил мне стать орудием твоей кары ».
Она отомстила за смерть родителей – хотя бы отчасти. Когда-нибудь, так или иначе, она принесет месть и в дом Анжело Бернардоне, торговца шерстью, нанявшего Симоне и его кровожадных сыновей.
26
Первый день Конрад провел в карцере, ожидая приговора Бонавентуры. Два монаха обыскали его, отобрали молитвенник и письмо Лео, огниво и нож для еды. Свои записи он оставил у донны Джакомы, да и письмо наставника давно заучил наизусть, и чувствовал едва ли не облегчение, избавившись от остатков имущества. Теперь он вовсе ничем не владел, кроме одежды, потребной для прикрытия срама. Братья оставили ему и старую, вытертую до дыр рясу, которую он решительно надел на себя, покидая дом Джакомы, и новую сутану, которую она заставила его надеть поверх старой. Донна считала, что привратник легче пропустит человека, одетого как монастырские братья. Зато они отобрали у него шерстяной куколь и оторвали капюшоны с обеих ряс в знак бесчестья.
Сырая подземная камера пахла свежевыкопанной землей. Конрад радовался второй рясе, потому что согреться движением здесь было невозможно. Его приковали за лодыжку к железному кольцу в стене, а цепь с ошейником мешала движению верхней части тела. За несколько часов, проведенных в лишенном окон помещении, Конрад потерял представление о времени. Он не знал даже, днем или ночью пришли за ним братья. Один освободил ему ноги, а другой вывел из камеры за цепь, прикрепленную к ошейнику. Конраду вспомнился виденный когда-то праздник жатвы: там так же вывели за цепь медведя и привязали к столбу, оставив отбиваться от стаи собак, пока зверь не истек кровью от множества укусов. Может, это воспоминание и породило в нем недобрые предчувствия.
Попав в ярко освещенную комнату, он невольно зажмурился, а когда понемногу разлепил веки, то увидел в одном углу гудящий камин и разложенную перед огнем жуткую коллекцию щипцов, кочерег и еще каких-то орудий неясного назначения. Над огнем склонялся третий монах. Братья привели его в камеру пыток!
Конрад вдруг испугался, что Бонавентура намерен заклеймить ему лоб прежде, чем отпустить, – в назидание другим непокорным братьям. Брат-пыточник при появлении пленника вытащил из огня железную кочергу и подул на мерцающий красным конец. Крошечные искры сорвались с металла, а кончик вспыхнул ярче. «Вот они, когти грифона», – подумал Конрад.
Два брата подвели его к стене и приковали за щиколотки и запястья. Одно кольцо кандалов, защелкиваясь, прищемило кожу на ноге, так что Конрад вскрикнул. Человек у огня проговорил, не оборачиваясь:
– Как сказал ястреб, скогтив курицу: «Можешь покудахтать и теперь, но дальше будет хуже».
Конрад узнал голос, хотя когда он слышал его в прошлый раз, в голосе говорившего звучала боль. Палач медленно повернулся, и в отсветах пламени отшельник увидел соломенную тонзуру и шрамы, скрывающие пол-лица. Скривив губы в жестокой усмешке, Дзефферино уставил на него здоровый глаз.
– Не слишком хорош собой, а, брат? Понимаешь теперь, почему я напросился на должность тюремщика? На земле с моим лицом ничего, кроме отвращения и насмешек, не дождешься. – Он знаком отослал из камеры братьев. – Пытка для меня – новое ремесло. Не хочу, чтоб их стошнило, если у меня что не выйдет.
– Что ты собираешься сделать?
Дзефферино отвернулся и проговорил, обращаясь к пламени.
– Собираюсь исполнить старинный закон: око за око. Он вывернул шею и послал Конраду взгляд, полный чистой ненависти.
– Но за что?
– Чтобы не заглядывал, куда не просят. Думаешь, тебе можно безнаказанно пренебрегать предостережением генерала ордена? Quando si е in ballo, bisogna ballare. Пришел на бал – пляши!
– Дзефферино, ради Бога, – взмолился Конрад. – Я исповедовал тебя, когда ты ждал смерти. Я послал братьев к тебе в часовню. – Монах не отозвался, и Конрад добавил. – Христос покончил с ветхозаветным законом. Он принес нам новый закон: любить и прощать. Прости врага своего семижды семьдесят раз.
Дзефферино распрямился и еще раз дунул на кочергу.
– И еще он сказал: если глаз твой соблазняет тебя, вырви его. А твой глаз, твой невредимый глаз – для меня огромный соблазн, фра Конрад. Это из-за тебя я стал тем, что я есть, и оказался там, где я есть сегодня.
Пока монах пересекал камеру, в памяти Конрада промелькнул случай из жизни святого Франческо: как врачи пытались исцелить его слепоту прижиганием жилы, которая идет от челюсти к надбровью. Как ни страшно ему было, Франческо молился брату Огню: «Будь добр ко мне в сей час. Будь милосерден. Умерь свой жар, чтобы я мог стерпеть твой ожог». Конрад повторил эту молитву, обращаясь к бездушной кочерге.
Запах каленого железа ударил ему в ноздри, и он крепко зажмурил глаза. Алая боль взорвалась под веком, когда огненный коготь вонзился в его плоть. Образ стоика Франциска, который он держал в уме, не помог сдержать вопль.
– Радуйся, что я потерял только один глаз! – прорезал его крик голос Дзефферино, и Конрад потерял сознание.
Орфео никак не ожидал, что так обрадуется, завидев стены Ассизи. Последняя неделя пути была мучительна: снег стал глубже, и волки, увязавшиеся по следу кортежа, совсем обнаглели. Римляне потеряли двух лошадей: перепуганные животные ночью оборвали привязь и выбежали за пределы лагеря, увлекая за собой голодную стаю. После этого волки два дня не показывались.
Долгие часы на конской спине уморили моряка. В этом путешествии он твердо уяснил для себя, что деревянные доски корабельной скамьи куда мягче кожаного седла. Скамья, по крайней мере, не скачет под тобой. Стареющему папе пришлось еще хуже: его возок подкидывало на дорожном булыжнике и швыряло из стороны в сторону. Тебальдо радовался каждому ночлегу в городке или селении: тогда он мог выбраться наружу и размяться, принимая приветствия жителей, а потом выспаться в настоящей постели.
Папский кортеж входил в город через юго-восточные ворота. По всей южной стене выстроились горожане. Они свешивались наружу и махали руками из щелей бойниц. Сотни других высыпали за ворота. Как и на прежних стоянках, окрестные горы звенели от криков «Viva Papa!» Ниже по холму слева Орфео увидел монастырь, в котором жили монахини дяди Франческо. По тропе от Сан-Дамиано поднималась одинокая женщина в коротком черном плаще, накинутом на серую рясу. Она быстрым шагом приближалась к большаку, торопясь принять участие в торжестве.
Когда кортеж остановился перед воротами, Орфео спешился. Толпа раздалась, пропустив богато одетого горожанина и монаха. Понтифик выступил им навстречу.
Орфео догадывался, что эти двое – незнакомый ему правитель города и фра Бонавентура, которого так расхваливал Тебальдо. Для полного счета не хватало только епископа Ассизского.
Молодой человек подвел свою лошадь поближе и смотрел, как властители, светский и духовный, преклоняют перед папой колени и целуют его перстень. Когда они поднялись, Тебальдо заговорил, обращаясь главным образом к Бонавентуре, о церковной реформе и о Вселенском соборе, который он намерен созвать, взойдя на римский престол. Генерал ордена, в свою очередь, объявил, что для Тебальдо приготовлен пустующий епископский дворец и что он хотел бы обсудить с папой кандидатуру нового епископа. Он может предложить одного из собственных братьев – человека весьма достойного. Оба попятились назад, когда Тебальдо махнул рукой, подзывая Орфео.
– Позволь нам благословить тебя, сын мой, прежде чем ты пойдешь своей дорогой. Знай, что мы вечно благодарны тебе за помощь, и если тебе однажды понадобится заступничество папы, тебе стоит только попросить.
Орфео упал на колени прямо в снежную жижу. Возложив обе руки ему на голову, Тебальдо произнес короткую молитву. Потом обнял Орфео за плечи и помог ему встать.
– Запомни мои слова. Вражда между отцом и сыном оскорбляет закон естества. Ступай теперь и примирись с родными. Да будут дни твои долги, да исполнятся они радостью и изобилием, и да примет тебя в конце твоей жизни Господь наш. Мы всегда будем помнить тебя.
Слушая благословение, толпа притихла. Оглянувшись по сторонам, Орфео увидел в глазах зевак почтение, переходящее в благоговение. Они, конечно, не узнали в нем своего, а видели только счастливца, одаренного особым вниманием святого отца.
Впереди толпы стояла женщина в черной накидке. Она была молода, хороша собой и казалась смутно знакомой. Впрочем, в этих местах почти у всех женщин были темные миндалевидные глаза. Она тоже смотрела на него с любопытством. Моряк попробовал представить, как могла выглядеть девушка шесть лет назад, но, сообразив, что она была тогда совсем ребенком – еще младше него, – оставил попытки.
Теперь под благословение понтифика подошли другие знатные горожане, и Орфео потянул свою лошадь за повод, прокладывая себе дорогу сквозь толпу к воротам. Он заметил, что девушка двинулась следом, желая, может быть, услышать, что он скажет привратникам. Кажется, он ей интересен. Надо бы воспользоваться случаем и представиться. Стражник у ворот отдал ему честь:
– Вы собираетесь задержаться у нас, синьор?
– Я возвращаюсь домой. Надолго ли, пока не знаю. – Он рассмеялся в ответ на недоуменный взгляд стражника. – Ты не узнал меня, Адамо? Я же Орфео ди Анжело Бернардоне.
– Господи, ну и вырос же ты! – ахнул стражник. – Ушел-то из дому совсем цыпленком. А теперь, смотри-ка, – взрослый мужчина.
Орфео улыбнулся и, словно ненароком, покосился на девушку. И очень удивился, поймав свирепый взгляд, который она бросила на него, пробегая в город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Впереди показались ворота крепости, окруженные факелами и чернеющие, как разинутая пасть. «Готова вернуться в ад?» – насмехался тихий голосок у нее в голове. Она понимала, что дрожит теперь только от страха, а не от холода, потому что пот ручейками стекал по бокам и под грудью, несмотря на мороз.
Что, если Калисто ее узнает? Даже если не снесет ей голову своим широким мечом или алебардой – она навсегда останется пленницей в этом страшном месте. Больше всего ей хотелось сейчас соскользнуть с коня и снова броситься в кусты, но тогда к погоне присоединится еще и разгневанный воин. Придется доиграть роль до конца. Амата всего раз видела соборование – когда умирал ее дедушка, nonno Дедушка (ит.).
Капитанио. Она знала, что полагается святое помазание, но ничего, что могло бы сойти за елей, при ней не было. Может, использовать оливковое масло с кухни и промычать над ним какое-нибудь благословение? Или объявить, что нет времени, и пропустить эту часть обряда? Амата решила, что выслушает исповедь, а там будет молить Бога подсказать, что делать дальше.
– Пригнись! – крикнул Калисто, когда копыта коня застучали по камню двора.
Дверь Рокка распахнулась, и он прямо на коне въехал в замок. Позади остались несколько переходов, и остановился он, только оказавшись в большом зале. Амата соскользнула наземь раньше, чем он спешился и бросил поводья слуге. Несколько человек со свечами в руках сгрудились вокруг ложа, стоявшего посередине.
Амата едва верила, что жалкое тело, утонувшее в подушках, – ее старый мучитель: эта морщинистая серая моль, с оборванными крылышками и усиками, с крошечными черными провалами на месте глаз. Одна рука лежала поверх одеяла, а в остальном тело его от подбородка было укутано, словно в саван. Не поднимая куколя, Амата прямо направилась к ложу.
– Прошу оставить нас и закрыть дверь, чтобы я мог выслушать исповедь, – сказала она.
– Он не может говорить, – возразил Калисто, – только что-то бормочет.
Этого Амата не предвидела. Она уставилась на неподвижное тело:
– У него паралич? Рукой двигать может или хотя бы пальцем?
– Парализована только одна сторона.
– Тогда я прочту ему литанию грехов, а он может отвечать «да» или «нет», двигая пальцем вверх-вниз или из стороны в сторону.
Калисто кивнул и выпроводил всех из зала. Дверь за ними закрылась, и, оставшись наедине с Симоне, Амата обратилась к насекомому на подушках:
– Слышишь ли ты меня, несчастный грешник? Глаза Симоне с ужасом обратились к ней.
– Да, ты умираешь. Меня просили вырвать твою душу из адского пламени. Давал ли ты лживые клятвы и поминал ли всуе имя Господа?
Рука его чуть шевельнулась.
– Да, конечно, тысячу раз – тому свидетели мои собственные уши. И не бесчестил ли ты Матерь Божью и свою благородную жену своими изменами, насилуя слуг мужского и женского пола и даже собственную дочь в похоти своей? Разве не заслужил ты гореть миллион вечностей за свои преступления?
Взгляд, смешанный с мольбой, отразился в провалах глазниц, но в ее сердце не было жалости.
– Разве не убил ты Буонконте ди Капитанио, когда он молился в домашней часовне Кольдимеццо, а с ним и его сына и жену Кристиану? Разве ты не сделал рабыней его дочь и не подверг ее жестокому насилию? И не пытайся отрицать свои грехи, Симоне, потому что Бог провидит все глубины твоей злобной души.
Старый рыцарь пытался отползти от нее, но Амата вцепилась ему в плечо и удержала на месте. Она откинула капюшон.
– Смотри на меня! – сказала она. – Видишь ли, что я та самая Амата, Амата ди Буонконте, погубленная тобой, а не священник? Не в моих силах снять груз с твоей души, даже если бы я этого хотела. Этой самой ночью ты будешь плясать с чертями в аду, и так из ночи в ночь, до конца вечности. Ты проклят, Симоне! Проклят и обречен!
Из последних сил Симоне протянул руку к колокольчику у постели, но Амата перехватила ее за запястье и удержала. Она чувствовала, как покидают его силы.
– Когда я жила в твоем замке, – говорила она, – ты, пиявка, присосавшаяся к сердцу, пил кровь моей жизни. Теперь наконец мерзкая тварь отвалилась и вернулась к твоему сердцу, где, надеюсь, и останется, пока оно не сгниет до того, что не сможет больше питать кровопийцу.
Рыцарь затрясся в припадке кашля, слюна стекала по его подбородку. Он задыхался, пытаясь высвободить руку, и лицо его из пепельного стало иссиня-красным, потом посинело. На щеках проступили белые иглы щетины. Амате они казались звездами, проступающими в темнеющем небе.
Она залюбовалась этим образом, лишь краем сознания отмечая, что Симоне уже не дышит, и так, в мечтательном очаровании, продолжала сжимать его руку, пока длилась агония. Потом опустила ее на грудь, вынула другую руку из-под одеяла и положила поверх первой.
– Ублюдок, – сказала она покойнику и вытерла глаза кулаком, стирая хлынувшие вдруг горячие слезы. – Ты украл даже кольцо, которое нонно Капитанио дал моему отцу.
Девушка хотела сорвать у него с пальца перстень с бирюзой, но рука уже окостенела.
– Трусливый вороватый ублюдок, – процедила она, уставая из-под рясы нож.
Она готова была срезать кольцо вместе с пальцем, но в этот миг дверь распахнулась. Накинув на голову капюшон, Амата глухо проговорила:
– Он отошел. Да будет душе его воздано по справедливости.
Она махнула рукой над трупом, позаботившись не сотворить настоящего креста, чтобы ненароком не благословить его, и направилась к двери. Калисто, ждавший в коридоре, уже обрел осанку, подобающую новому синьору Рокка Пайда.
– Перед уходом загляните к нам на кухню, падре.
Он махнул служанке, и женщина повела Амату за собой.
Та и сама прекрасно знала дорогу в кухню, так же как знала каждый переход в лабиринте замка. Сколько раз они с маленькой хозяйкой играли здесь в прятки? Сколько раз она пряталась в них от Симоне и его сыновей? На перекрестке двух ходов она пропустила служанку вперед, а сама скинула сандалии и на цыпочках прокралась вправо. Надо было свернуть за следующий поворот раньше, чем женщина заметит, что монах потерялся. Налево, еще раз направо, вниз по лестнице – и она оказалась перед потайной калиткой в северной стене крепости. Вынула засов и распахнула дверцу.
Теперь она в безопасности, за городской стеной, за крепостной стеной! Теперь легко обойти Ассизи, держась подальше от бастионов и выбирая укромную дорогу через рощи до самого Сан-Дамиано. Вернет манускрипты, а потом, если повезет, отыщет Конрада. Если он спасся, то направится прямо в свою хижину: она найдет его там и расскажет, что задумала.
Небо осветилось, и только прямо над Рокка Пайда висела черная дождевая туча – словно облако пепла. На ее глазах ветер подхватил ее и понес, сперва медленно, потом все быстрее, на юг. Вот, – думала Амата, – уходит его черная нераскаянная душа, вместе с питавшими ее черными грехами. Она представила Симоне делла Рокка корчащимся в огненном озере, вопящим от боли, в то время как легионы бесов тычут в него раскаленными докрасна вилами. «Благодарю тебя, Господи, – прошептала она, – что позволил мне стать орудием твоей кары ».
Она отомстила за смерть родителей – хотя бы отчасти. Когда-нибудь, так или иначе, она принесет месть и в дом Анжело Бернардоне, торговца шерстью, нанявшего Симоне и его кровожадных сыновей.
26
Первый день Конрад провел в карцере, ожидая приговора Бонавентуры. Два монаха обыскали его, отобрали молитвенник и письмо Лео, огниво и нож для еды. Свои записи он оставил у донны Джакомы, да и письмо наставника давно заучил наизусть, и чувствовал едва ли не облегчение, избавившись от остатков имущества. Теперь он вовсе ничем не владел, кроме одежды, потребной для прикрытия срама. Братья оставили ему и старую, вытертую до дыр рясу, которую он решительно надел на себя, покидая дом Джакомы, и новую сутану, которую она заставила его надеть поверх старой. Донна считала, что привратник легче пропустит человека, одетого как монастырские братья. Зато они отобрали у него шерстяной куколь и оторвали капюшоны с обеих ряс в знак бесчестья.
Сырая подземная камера пахла свежевыкопанной землей. Конрад радовался второй рясе, потому что согреться движением здесь было невозможно. Его приковали за лодыжку к железному кольцу в стене, а цепь с ошейником мешала движению верхней части тела. За несколько часов, проведенных в лишенном окон помещении, Конрад потерял представление о времени. Он не знал даже, днем или ночью пришли за ним братья. Один освободил ему ноги, а другой вывел из камеры за цепь, прикрепленную к ошейнику. Конраду вспомнился виденный когда-то праздник жатвы: там так же вывели за цепь медведя и привязали к столбу, оставив отбиваться от стаи собак, пока зверь не истек кровью от множества укусов. Может, это воспоминание и породило в нем недобрые предчувствия.
Попав в ярко освещенную комнату, он невольно зажмурился, а когда понемногу разлепил веки, то увидел в одном углу гудящий камин и разложенную перед огнем жуткую коллекцию щипцов, кочерег и еще каких-то орудий неясного назначения. Над огнем склонялся третий монах. Братья привели его в камеру пыток!
Конрад вдруг испугался, что Бонавентура намерен заклеймить ему лоб прежде, чем отпустить, – в назидание другим непокорным братьям. Брат-пыточник при появлении пленника вытащил из огня железную кочергу и подул на мерцающий красным конец. Крошечные искры сорвались с металла, а кончик вспыхнул ярче. «Вот они, когти грифона», – подумал Конрад.
Два брата подвели его к стене и приковали за щиколотки и запястья. Одно кольцо кандалов, защелкиваясь, прищемило кожу на ноге, так что Конрад вскрикнул. Человек у огня проговорил, не оборачиваясь:
– Как сказал ястреб, скогтив курицу: «Можешь покудахтать и теперь, но дальше будет хуже».
Конрад узнал голос, хотя когда он слышал его в прошлый раз, в голосе говорившего звучала боль. Палач медленно повернулся, и в отсветах пламени отшельник увидел соломенную тонзуру и шрамы, скрывающие пол-лица. Скривив губы в жестокой усмешке, Дзефферино уставил на него здоровый глаз.
– Не слишком хорош собой, а, брат? Понимаешь теперь, почему я напросился на должность тюремщика? На земле с моим лицом ничего, кроме отвращения и насмешек, не дождешься. – Он знаком отослал из камеры братьев. – Пытка для меня – новое ремесло. Не хочу, чтоб их стошнило, если у меня что не выйдет.
– Что ты собираешься сделать?
Дзефферино отвернулся и проговорил, обращаясь к пламени.
– Собираюсь исполнить старинный закон: око за око. Он вывернул шею и послал Конраду взгляд, полный чистой ненависти.
– Но за что?
– Чтобы не заглядывал, куда не просят. Думаешь, тебе можно безнаказанно пренебрегать предостережением генерала ордена? Quando si е in ballo, bisogna ballare. Пришел на бал – пляши!
– Дзефферино, ради Бога, – взмолился Конрад. – Я исповедовал тебя, когда ты ждал смерти. Я послал братьев к тебе в часовню. – Монах не отозвался, и Конрад добавил. – Христос покончил с ветхозаветным законом. Он принес нам новый закон: любить и прощать. Прости врага своего семижды семьдесят раз.
Дзефферино распрямился и еще раз дунул на кочергу.
– И еще он сказал: если глаз твой соблазняет тебя, вырви его. А твой глаз, твой невредимый глаз – для меня огромный соблазн, фра Конрад. Это из-за тебя я стал тем, что я есть, и оказался там, где я есть сегодня.
Пока монах пересекал камеру, в памяти Конрада промелькнул случай из жизни святого Франческо: как врачи пытались исцелить его слепоту прижиганием жилы, которая идет от челюсти к надбровью. Как ни страшно ему было, Франческо молился брату Огню: «Будь добр ко мне в сей час. Будь милосерден. Умерь свой жар, чтобы я мог стерпеть твой ожог». Конрад повторил эту молитву, обращаясь к бездушной кочерге.
Запах каленого железа ударил ему в ноздри, и он крепко зажмурил глаза. Алая боль взорвалась под веком, когда огненный коготь вонзился в его плоть. Образ стоика Франциска, который он держал в уме, не помог сдержать вопль.
– Радуйся, что я потерял только один глаз! – прорезал его крик голос Дзефферино, и Конрад потерял сознание.
Орфео никак не ожидал, что так обрадуется, завидев стены Ассизи. Последняя неделя пути была мучительна: снег стал глубже, и волки, увязавшиеся по следу кортежа, совсем обнаглели. Римляне потеряли двух лошадей: перепуганные животные ночью оборвали привязь и выбежали за пределы лагеря, увлекая за собой голодную стаю. После этого волки два дня не показывались.
Долгие часы на конской спине уморили моряка. В этом путешествии он твердо уяснил для себя, что деревянные доски корабельной скамьи куда мягче кожаного седла. Скамья, по крайней мере, не скачет под тобой. Стареющему папе пришлось еще хуже: его возок подкидывало на дорожном булыжнике и швыряло из стороны в сторону. Тебальдо радовался каждому ночлегу в городке или селении: тогда он мог выбраться наружу и размяться, принимая приветствия жителей, а потом выспаться в настоящей постели.
Папский кортеж входил в город через юго-восточные ворота. По всей южной стене выстроились горожане. Они свешивались наружу и махали руками из щелей бойниц. Сотни других высыпали за ворота. Как и на прежних стоянках, окрестные горы звенели от криков «Viva Papa!» Ниже по холму слева Орфео увидел монастырь, в котором жили монахини дяди Франческо. По тропе от Сан-Дамиано поднималась одинокая женщина в коротком черном плаще, накинутом на серую рясу. Она быстрым шагом приближалась к большаку, торопясь принять участие в торжестве.
Когда кортеж остановился перед воротами, Орфео спешился. Толпа раздалась, пропустив богато одетого горожанина и монаха. Понтифик выступил им навстречу.
Орфео догадывался, что эти двое – незнакомый ему правитель города и фра Бонавентура, которого так расхваливал Тебальдо. Для полного счета не хватало только епископа Ассизского.
Молодой человек подвел свою лошадь поближе и смотрел, как властители, светский и духовный, преклоняют перед папой колени и целуют его перстень. Когда они поднялись, Тебальдо заговорил, обращаясь главным образом к Бонавентуре, о церковной реформе и о Вселенском соборе, который он намерен созвать, взойдя на римский престол. Генерал ордена, в свою очередь, объявил, что для Тебальдо приготовлен пустующий епископский дворец и что он хотел бы обсудить с папой кандидатуру нового епископа. Он может предложить одного из собственных братьев – человека весьма достойного. Оба попятились назад, когда Тебальдо махнул рукой, подзывая Орфео.
– Позволь нам благословить тебя, сын мой, прежде чем ты пойдешь своей дорогой. Знай, что мы вечно благодарны тебе за помощь, и если тебе однажды понадобится заступничество папы, тебе стоит только попросить.
Орфео упал на колени прямо в снежную жижу. Возложив обе руки ему на голову, Тебальдо произнес короткую молитву. Потом обнял Орфео за плечи и помог ему встать.
– Запомни мои слова. Вражда между отцом и сыном оскорбляет закон естества. Ступай теперь и примирись с родными. Да будут дни твои долги, да исполнятся они радостью и изобилием, и да примет тебя в конце твоей жизни Господь наш. Мы всегда будем помнить тебя.
Слушая благословение, толпа притихла. Оглянувшись по сторонам, Орфео увидел в глазах зевак почтение, переходящее в благоговение. Они, конечно, не узнали в нем своего, а видели только счастливца, одаренного особым вниманием святого отца.
Впереди толпы стояла женщина в черной накидке. Она была молода, хороша собой и казалась смутно знакомой. Впрочем, в этих местах почти у всех женщин были темные миндалевидные глаза. Она тоже смотрела на него с любопытством. Моряк попробовал представить, как могла выглядеть девушка шесть лет назад, но, сообразив, что она была тогда совсем ребенком – еще младше него, – оставил попытки.
Теперь под благословение понтифика подошли другие знатные горожане, и Орфео потянул свою лошадь за повод, прокладывая себе дорогу сквозь толпу к воротам. Он заметил, что девушка двинулась следом, желая, может быть, услышать, что он скажет привратникам. Кажется, он ей интересен. Надо бы воспользоваться случаем и представиться. Стражник у ворот отдал ему честь:
– Вы собираетесь задержаться у нас, синьор?
– Я возвращаюсь домой. Надолго ли, пока не знаю. – Он рассмеялся в ответ на недоуменный взгляд стражника. – Ты не узнал меня, Адамо? Я же Орфео ди Анжело Бернардоне.
– Господи, ну и вырос же ты! – ахнул стражник. – Ушел-то из дому совсем цыпленком. А теперь, смотри-ка, – взрослый мужчина.
Орфео улыбнулся и, словно ненароком, покосился на девушку. И очень удивился, поймав свирепый взгляд, который она бросила на него, пробегая в город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48