В его глазах Амата пала перед смертным грехом похоти, который до нее погубил Франческу Поленту. Что сказала Амата, когда они говорили о Паоло и Франческе? «Разве любить – грех?» Господи Боже, может быть, она действительно не видит разницы между похотью и любовными узами, о которых говорила донна Джакома? Но ведь и он здесь не судья. Дама права. Ему следовало бы помнить, что для тех, кто счел себя способным судить чужую совесть, сатана приготовил особый камень преткновения – гордыню.
Конрад сам ощущал, как безнадежен взгляд, уставленный им на донну Джакому. Неужели всего десять дней назад его жизнь была такой простой?
– Вы дали мне много пищи для размышлений, – ответил он. – Бог вас вознаградит за то, что вы открыли мне свой дом и свои мысли. – Помедлив, он попросил чуть дрогнувшим голосом: – Если вы две недели не получите от меня известия, не сочтите за труд осведомиться обо мне у генерала ордена.
Донна Джакома улыбнулась.
– Мужайтесь, брат. Фра Бонавентуре, конечно, уже известно, что вы гостите в моем доме – его братия знает обо всем, что творится в городе. Он питает ко мне уважение и ни за что не допустит, чтобы в стенах обители с моим другом случилась беда.
Пьяццу ди Сан-Франческо было не узнать. Она, заодно со всеми площадями города, до последнего дюйма скрылась под лотками и торговыми палатками. Конрад с трудом различил сквозь людской гомон звон колокола с большой башни верхней церкви и разглядел над сутолокой единственную примету – кружевные каменные розетки верхних окон. Он протолкался вдоль северного края торжища, держась ближе к воротам, через которые они с Джакопоне неделю назад входили в город с мертвым мальчиком на руках. Стражник у ворот помахал ему рукой.
– Доброго утра тебе, брат! – выкрикнул он. – Помяни нас сегодня в своих молитвах.
Конрад, успокоенный тем, что его не признали, ответил на приветствие и продолжал путь мимо верхней церкви к Сакро Конвенто. Хотя небо сегодня было затянуто серыми тучами, он начал уже потеть под новенькой сутаной, и мышцы ног непривычно напряглись, будто он снова шагал по грязной дороге к Сан-Убальдо рядом с крестьянской телегой. Отшельник присел на ступеньку, любуясь открывшимся внизу видом на аркаду монастыря.
Безразличие стражника, вместо того чтобы порадовать уверенностью в представительности своей внешности, ввергло его в уныние. Нет, это не «совершенная радость» – скорее, ее противоположность.
Лео не уставал повторять этот рассказ – о том, как зимней ночью они со святым Франческо брели по дороге из Перуджи в Портиунколу. Одежда на них промокла и покрылась грязью, а холодно было так, что по нижнему краю ряс повисли сосульки, при каждом шаге бившие их по голым икрам.
– Знаешь ли ты, брат Ягненочек, что такое совершенная радость? – спросил вдруг Франческо.
Наставник признавался Конраду, что они в тот день ничего не ели, и Лео, не одаренный такой стойкостью к постам, как Франческо, полагал, что горячая похлебка в данный момент вполне подошла бы под это определение. Однако он был достаточно благоразумен, чтобы не признаться святому в своей слабости.
– Скажи мне, отец, – скромно попросил он.
– Представь себе, брат, что к нам по дороге подъезжает гонец и говорит, что все парижские профессора богословия вступили в наш орден. Это еще не совершенная радость. И что в него вступили все прелаты ультрамонтанисты, епископы и архиепископы, а с ними и все рыцарство франков и англов. И это еще не совершенная радость. Или что мои братья отправились к неверным и всех их обратили в истинную веру, или что я получил от Бога дар исцелять болезни и совершать многие чудеса. Говорю тебе, брат Ягненочек, во всем этом еще нет совершенной радости.
– Что же тогда совершенная радость? И Франческо отвечал:
– Когда мы явимся в Портиункола, промокшие от дождя и дрожащие от холода, и постучим в ворота, и привратник выйдет и сердито спросит: «Вы кто такие?», и мы ответим: «Два твоих брата», а он в ответ скажет: «Нет, вы двое бродяг, обманщики и воры, убирайтесь прочь!» – и не откроет нам, а оставит стоять под дождем и снегом, голодными и замерзшими, – тогда, если мы терпеливо перенесем оскорбление и жестокость, спокойно и без жалоб, и поймем, что привратник и в самом деле нас знает, и сам Господь научил его говорить так – вот она, совершенная радость! И если мы не перестанем стучать, и снова выйдет разгневанный привратник, и я стану настаивать: «Я брат Франческо», а он скажет: «Убирайся, ты, невежественный простак. Ты нам больше не нужен, потому что нас много и все мы – важные особы. Иди, попросись в приют Святого Креста!» И он возьмет суковатую дубину и, схватив нас за куколи, выбросит в грязь и станет колотить, так что наши тела покроются синяками и ранами, а мы стерпим это зло и примем оскорбление с любовью и радостью в сердце, желая разделить страдания Благого Христа из любви к Нему – вот, брат Ягненок, что такое совершенная радость и в чем спасение души!
Конрад помял в пальцах край своей рясы. Куда ближе к совершенной радости был он неделю назад, когда привратник в Сакро Конвенто выгнал его, как паршивую дворнягу. Что такое слабость Лео по сравнению с его позорной трусостью! Не вернуться ли к донне Джакоме, не переодеться ли в старую рясу и так войти в Сакро Конвенто, доверясь воле Господа? Избрав практичный способ получить доступ в библиотеку братства, не уподобился ли он столь презираемым им конвентуалам, которые променяли бедность на обеспеченную жизнь, простоту на ученость и смирение на привилегии? Разве не практичностью оправдывал Элиас отступления от устава Франциска?
Конрад дошел до конца лестницы, опираясь на стенку, ограждавшую спуск, и оказался перед двойной резной дверью нижней церкви, глубоко утопленной в арку проема. Несколько колонн с каннелюрами углом сходились к дверям с обеих сторон, направляя прохожего внутрь. Конрад не противился приглашению. Может быть, отыскав могилу Лео, он поймет, как ему быть.
Нижняя церковь, выстроенная для братии, была темнее и строже, чем базилика для горожан на площади. Маленькие окна с закругленными арками напоминали старинный стиль, между тем как для верхней церкви франки-архитекторы избрали новейшие стрельчатые проемы.
Взгляд Конрада сразу обратился к главному алтарю в дальнем конце нефа, выстроенному в виде миниатюрной аркады, так что алтарный камень как бы плыл над кругом арок с резными колонками. Оттуда он начнет поиски Лео.
Он прошел вокруг алтаря, разглядывая плиточный пол в поисках каменной плиты. При этом он вел ладонью по поверхности алтарного камня, и его вдруг остановила некая тревожащая странность. Пальцы нащупали неровность – вырезанный на святом камне рисунок. Выцарапал какой-нибудь сорванец, решил Конрад. Простенькая фигурка напоминала детский рисунок: человечек с черточками ручек и ножек, торчащих в стороны, вместо головы просто кружок – вернее, два круга один в другом. Весь рисунок был заключен в большой круг, и над этим внешним кругом вандал изобразил двойную арку.
Какое безобразие! Нынешние дети не только святых не чтят, но и гнева Божьего не боятся!
Отшельник заглянул в конец нефа. Художник Джинта да Пиза поместил картины из жизни Франциска напротив фресок, изображающих Иисуса, коему святой подражал более полно, чем кто-либо иной. За годы, проведенные Конрадом в горах, из нижней окантовки фресок исчезли большие куски. Каменщики устроили в стене проемы, через которые можно было попасть в боковые приделы с малыми алтарями. Распространявшаяся в ордене ученость привела к появлению множества священников, а священникам для ежедневных служб нужны алтари. Сам Конрад никогда не чувствовал потребности отслужить мессу, считая, что, не теряя времени на обряды, придет к Богу более прямым путем, но монастырская братия, как и следовало ожидать, держалась общепринятой практики.
Он переходил из часовни в часовню, пока, описав полный круг, не оказался в южном приделе – в часовне Иоанна евангелиста. Несколько плит с надписями, вделанные в стену, отмечали места погребений. Здесь лежали фра Анжело Танкреди, двоюродный брат святой Клары, и рядом с ним фра Руфино. Последнее оказалось для него неожиданностью. О смерти Руфино Конрад не знал. Дата на плите говорила, что тот скончался не более года назад. Последний раз, когда Конрад навещал наставника, Лео делил с Руфино крошечную келью в Портиункола.
– Покойся в мире и радости, старый друг, – вслух пожелал он. И тут увидел надпись, которую искал.
FRATER LEONE QUI OMNIA VIDERAT
OBITUS ANNO DOMINI 1271
Превосходная эпитафия, даже ироничная. «Брат Лео, который видел все». Или, как истолковал бы эти слова Конрад: «Брат Лео, который ничего не упускал».
Он встал на колени перед плитой и коснулся лбом холодного камня. Он не произнес вслух и в мыслях не задал никакого определенного вопроса – Лео, конечно, поймет его нужду без вмешательства слов. В таком положении он оставался все утро, но ответ так и не явился. В какую-то минуту он поймал себя на том, что вспоминает заверение Лео, будто Амата станет ему помощницей. Быть может, миг сомнения, сопровождавший это воспоминание, и объяснял упорное молчание наставника.
Мысли его обратились к апостолам, шедшим в Иерусалим за своим учителем. Они пребывали в недоумении, ибо Иисус только что сказал им, что должен пострадать и умереть в этом городе. Они потеряли из виду цель, встревоженные неясным будущим и кажущейся бессмысленностью всего, что случилось прежде. И вот, когда они совсем истомились и впали в уныние, Иисус явился перед ними преображенный, в сопровождении двух пророков древности, и тогда они вспомнили, Кто ведет их.
Может быть, размышлял Конрад, он слишком многого хочет. Уж не вообразил ли он, что Лео будет являться ему во славе, вместе со святым Франциском – дважды за две недели? Даже апостолы лишь однажды видели преображение.
Он неуклюже встал и растер сведенные мышцы. Хватит тянуть. Пусть три спутника, как любовно называли Лео, Анжело и Руфино другие братья, вместе наслаждаются последним покоем, как вместе переносили они труды и горести во времена младенчества ордена. Прозвище стало таким привычным, что даже их запретные ныне воспоминания о днях, проведенных со святым Франциском, братия называла просто : « Legenda Trium Sociorum » – « Легенда трех спутников ».
Отшельник вдруг развернулся и шагнул обратно к могиле Лео. Возможно ли, что Бонавентура или кто-то из прежних генералов ордена пытал Лео или его друзей? «Почему искалечены спутники?» – спрашивал Лео в своем письме.
– Прошу тебя, второй отец, – умолял он, – скажи, кого из своих спутников ты подразумевал? Как мне узнать «почему» , если я даже не знаю, «кто»?
И снова ответом ему было молчание.
«Один из добрых братьев», – думала донна Джакома, глядя вслед Конраду, уходящему по переулку. Она жалела, что растревожила его, но в то же время считала, что пора ему выйти из своего уединения. Он был так молод – ребенок с высоты ее восьмидесяти двух лет – и такой бесхитростный! Ту же наивность и упорство она ощущала в святом Франческо. Должно быть, эти-то качества и делают людей святыми, – вдохновленная свыше прямота, не допускающая серого цвета в черно-белый мир, разделенный на хорошее и дурное.
Раздумывала она и над историей молоденькой женщины, с которой так жестоко обошлась жизнь. При мысли о ней перед глазами старухи все стало расплываться, ей хотелось плакать от боли за всех девочек, всех женщин, кричать от ярости, много лет камнем лежавшей у нее на сердце. Мужчины так сильны в своей безрассудной тяге к уничтожению, а расхлебывать последствия их поступков достается женам, детям и слугам.
К возвращению посланного с поручением управителя донна Джакома решилась.
– Маэстро Роберто, пусть Габриеэлла приготовит мою голубую накидку и мантилью. Мы с вами идем в Сан-Дамиано. У меня есть дело к матери настоятельнице.
Роберто от удивления наморщил лоб. Она теперь редко выходила из дома.
– Я пошлю за носилками, – предложил он.
– Ненужно, – Джакома. – вдруг почувствовала себя очень сильной.
16
К началу дня Конрад получил в свое распоряжение келью в монашеской спальне и первый раз поел с братьями в трапезной. Впрочем, здесь были не все братья. Фра Бона-вентура и высшие чины братии, по-видимому, ели отдельно – скорее всего, в лечебнице, вместе с больными, получавшими более обильную и нежную пищу, – что как нельзя более устраивало Конрада. Ему хотелось остаться незамеченным, насколько это возможно в столь малочисленной общине, а значит, избегать прямой встречи с генералом ордена. После полуденной трапезы братья разошлись кто куда, и он направился в библиотеку.
– Фра Конрад! Какая приятная неожиданность! – Высокий монах обхватил его за плечи и прижался к его щеке своей сухой щекой. – Мир тебе, брат.
– И тебе, Лодовико. Рад видеть, что ты здесь по-прежнему библиотекарь. А то я уже повидал столько новых лиц, что подумал, не попал ли в чужое братство!
– Ив моем собрании найдешь перемены, – отозвался библиотекарь.
Конрад оглядел шкафы: они занимали вдвое больше места, чем ему помнилось. Отметил он про себя и словечко «мое» – повсюду здесь преобладало чувство собственности.
Несмотря на сердечную встречу, темное шершавое лицо Лодовико оставалось бесстрастным, как плита мостовой.
Конрад успел позабыть этот плоский нос, тяжелые веки и необычайно высокий лоб, наводивший на мысль, что мать Лодовика сплюснула ему голову, когда он еще лежал у нее во чреве. Его лицо напоминало маску – скорее идею художника о том как должен выглядеть мужчина, чем живого человека. Послушники за глаза звали его Fra Brutto-come-la-Fame – Брат-страшный-как-голод. Кстати, и в трапезной Лодовико не было, так что неудивительно, если за эти шесть лет, пока Конрада не было, библиотекарь заметно располнел.
В сравнении с библиотеками больших монастырей черной братии или университетов, комната над северной аркадой Сакро Конвенто казалась всего лишь пристройкой – да, возможно, ею и была. Она служила не только библиотекой, но и помещением для писцов, и в каждом отделении имелся столик с набором писчих принадлежностей, однако крошечные окошки, еще затемненные частым свинцовым переплетом, пропускали слишком мало света для чтения и переписки книг. Сейчас все столы пустовали. Конрад догадался, что писцы заканчивали работу до полудня, пока утреннее солнце освещало выходящую на восток библиотеку.
Святой Франциск не осуждал знание как таковое, но и не поощрял своих духовных сыновей к учености, полагая ее и ненужной, и опасной: ненужной, потому что братья и без нее могли достичь спасения души, а опасной, поскольку она вела к гордыне ума. Элиас возводил Сакро Конвенто вскоре после кончины святого, когда его желания еще имели вес в глазах последователей. Но даже этот мирской брат не мог предположить, что за двадцать пять лет его орден станет одним из оплотов учености христианского мира.
Да и сам Конрад не удержался от восхищенного вздоха, вспоминая, что преподаватели их ордена считались в Париже, Оксфорде, Кембридже, Болонье и Падуе лучшими умами церкви: Одо Ригальди, Дуне Скотус и Роджер Бэкон соперничали с самыми блестящими монахами-проповедниками – Альбертом Великим и Фомой Аквинским. Разумеется, в переносном смысле. Братья минориты не состязались с братьями проповедниками, несмотря на ревнивые попытки светских богословов стравить два ордена между собой.
Отвлеченный размышлениями, Конрад упустил несколько фраз, произнесенных Лодовико. Библиотекарь взял его под руку и провел вдоль стены, где выстроились в ряд запертые застекленные ящики – возможно, хранилища для самых драгоценных рукописей. За ними, в самом углу, стояли высокие шкафы, также запертые железными замками.
– Ты был ему близким другом, и, я уверен, записка тебя заинтересует, – Лодовико. – нашли ее после смерти фра Лео под его рясой, но составлена она была сразу после того, как раны Христовы запечатлелись на теле нашего благословенного учителя.
На крючках над застекленными ящиками висело несколько пар белых перчаток. Лодовико надел одну и жестом предложил Конраду последовать его примеру. Затем, отперев ящик, вынул изношенный кусок кожи и бережно развернул его на ладонях. Грубый пергамент, десятилетиями соприкасавшийся с кожей Лео, засалился и потемнел. Как видно, прежде чем спрятать на груди, наставник Конрада сложил его вдвое, и теперь на листе виднелась вытертая складка – почти излом.
Библиотекарь бережно повернул лист к Конраду. Это был, в сущности, обрывок шириной в полную страницу, но в длину не больше мужской ладони. Обе стороны были покрыты записями, оставленными несколькими разными руками, красными и черными чернилами. Увидев, что Конрад с трудом разбирает почерки, библиотекарь сам прочел вслух крупные буквы на лицевой стороне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Конрад сам ощущал, как безнадежен взгляд, уставленный им на донну Джакому. Неужели всего десять дней назад его жизнь была такой простой?
– Вы дали мне много пищи для размышлений, – ответил он. – Бог вас вознаградит за то, что вы открыли мне свой дом и свои мысли. – Помедлив, он попросил чуть дрогнувшим голосом: – Если вы две недели не получите от меня известия, не сочтите за труд осведомиться обо мне у генерала ордена.
Донна Джакома улыбнулась.
– Мужайтесь, брат. Фра Бонавентуре, конечно, уже известно, что вы гостите в моем доме – его братия знает обо всем, что творится в городе. Он питает ко мне уважение и ни за что не допустит, чтобы в стенах обители с моим другом случилась беда.
Пьяццу ди Сан-Франческо было не узнать. Она, заодно со всеми площадями города, до последнего дюйма скрылась под лотками и торговыми палатками. Конрад с трудом различил сквозь людской гомон звон колокола с большой башни верхней церкви и разглядел над сутолокой единственную примету – кружевные каменные розетки верхних окон. Он протолкался вдоль северного края торжища, держась ближе к воротам, через которые они с Джакопоне неделю назад входили в город с мертвым мальчиком на руках. Стражник у ворот помахал ему рукой.
– Доброго утра тебе, брат! – выкрикнул он. – Помяни нас сегодня в своих молитвах.
Конрад, успокоенный тем, что его не признали, ответил на приветствие и продолжал путь мимо верхней церкви к Сакро Конвенто. Хотя небо сегодня было затянуто серыми тучами, он начал уже потеть под новенькой сутаной, и мышцы ног непривычно напряглись, будто он снова шагал по грязной дороге к Сан-Убальдо рядом с крестьянской телегой. Отшельник присел на ступеньку, любуясь открывшимся внизу видом на аркаду монастыря.
Безразличие стражника, вместо того чтобы порадовать уверенностью в представительности своей внешности, ввергло его в уныние. Нет, это не «совершенная радость» – скорее, ее противоположность.
Лео не уставал повторять этот рассказ – о том, как зимней ночью они со святым Франческо брели по дороге из Перуджи в Портиунколу. Одежда на них промокла и покрылась грязью, а холодно было так, что по нижнему краю ряс повисли сосульки, при каждом шаге бившие их по голым икрам.
– Знаешь ли ты, брат Ягненочек, что такое совершенная радость? – спросил вдруг Франческо.
Наставник признавался Конраду, что они в тот день ничего не ели, и Лео, не одаренный такой стойкостью к постам, как Франческо, полагал, что горячая похлебка в данный момент вполне подошла бы под это определение. Однако он был достаточно благоразумен, чтобы не признаться святому в своей слабости.
– Скажи мне, отец, – скромно попросил он.
– Представь себе, брат, что к нам по дороге подъезжает гонец и говорит, что все парижские профессора богословия вступили в наш орден. Это еще не совершенная радость. И что в него вступили все прелаты ультрамонтанисты, епископы и архиепископы, а с ними и все рыцарство франков и англов. И это еще не совершенная радость. Или что мои братья отправились к неверным и всех их обратили в истинную веру, или что я получил от Бога дар исцелять болезни и совершать многие чудеса. Говорю тебе, брат Ягненочек, во всем этом еще нет совершенной радости.
– Что же тогда совершенная радость? И Франческо отвечал:
– Когда мы явимся в Портиункола, промокшие от дождя и дрожащие от холода, и постучим в ворота, и привратник выйдет и сердито спросит: «Вы кто такие?», и мы ответим: «Два твоих брата», а он в ответ скажет: «Нет, вы двое бродяг, обманщики и воры, убирайтесь прочь!» – и не откроет нам, а оставит стоять под дождем и снегом, голодными и замерзшими, – тогда, если мы терпеливо перенесем оскорбление и жестокость, спокойно и без жалоб, и поймем, что привратник и в самом деле нас знает, и сам Господь научил его говорить так – вот она, совершенная радость! И если мы не перестанем стучать, и снова выйдет разгневанный привратник, и я стану настаивать: «Я брат Франческо», а он скажет: «Убирайся, ты, невежественный простак. Ты нам больше не нужен, потому что нас много и все мы – важные особы. Иди, попросись в приют Святого Креста!» И он возьмет суковатую дубину и, схватив нас за куколи, выбросит в грязь и станет колотить, так что наши тела покроются синяками и ранами, а мы стерпим это зло и примем оскорбление с любовью и радостью в сердце, желая разделить страдания Благого Христа из любви к Нему – вот, брат Ягненок, что такое совершенная радость и в чем спасение души!
Конрад помял в пальцах край своей рясы. Куда ближе к совершенной радости был он неделю назад, когда привратник в Сакро Конвенто выгнал его, как паршивую дворнягу. Что такое слабость Лео по сравнению с его позорной трусостью! Не вернуться ли к донне Джакоме, не переодеться ли в старую рясу и так войти в Сакро Конвенто, доверясь воле Господа? Избрав практичный способ получить доступ в библиотеку братства, не уподобился ли он столь презираемым им конвентуалам, которые променяли бедность на обеспеченную жизнь, простоту на ученость и смирение на привилегии? Разве не практичностью оправдывал Элиас отступления от устава Франциска?
Конрад дошел до конца лестницы, опираясь на стенку, ограждавшую спуск, и оказался перед двойной резной дверью нижней церкви, глубоко утопленной в арку проема. Несколько колонн с каннелюрами углом сходились к дверям с обеих сторон, направляя прохожего внутрь. Конрад не противился приглашению. Может быть, отыскав могилу Лео, он поймет, как ему быть.
Нижняя церковь, выстроенная для братии, была темнее и строже, чем базилика для горожан на площади. Маленькие окна с закругленными арками напоминали старинный стиль, между тем как для верхней церкви франки-архитекторы избрали новейшие стрельчатые проемы.
Взгляд Конрада сразу обратился к главному алтарю в дальнем конце нефа, выстроенному в виде миниатюрной аркады, так что алтарный камень как бы плыл над кругом арок с резными колонками. Оттуда он начнет поиски Лео.
Он прошел вокруг алтаря, разглядывая плиточный пол в поисках каменной плиты. При этом он вел ладонью по поверхности алтарного камня, и его вдруг остановила некая тревожащая странность. Пальцы нащупали неровность – вырезанный на святом камне рисунок. Выцарапал какой-нибудь сорванец, решил Конрад. Простенькая фигурка напоминала детский рисунок: человечек с черточками ручек и ножек, торчащих в стороны, вместо головы просто кружок – вернее, два круга один в другом. Весь рисунок был заключен в большой круг, и над этим внешним кругом вандал изобразил двойную арку.
Какое безобразие! Нынешние дети не только святых не чтят, но и гнева Божьего не боятся!
Отшельник заглянул в конец нефа. Художник Джинта да Пиза поместил картины из жизни Франциска напротив фресок, изображающих Иисуса, коему святой подражал более полно, чем кто-либо иной. За годы, проведенные Конрадом в горах, из нижней окантовки фресок исчезли большие куски. Каменщики устроили в стене проемы, через которые можно было попасть в боковые приделы с малыми алтарями. Распространявшаяся в ордене ученость привела к появлению множества священников, а священникам для ежедневных служб нужны алтари. Сам Конрад никогда не чувствовал потребности отслужить мессу, считая, что, не теряя времени на обряды, придет к Богу более прямым путем, но монастырская братия, как и следовало ожидать, держалась общепринятой практики.
Он переходил из часовни в часовню, пока, описав полный круг, не оказался в южном приделе – в часовне Иоанна евангелиста. Несколько плит с надписями, вделанные в стену, отмечали места погребений. Здесь лежали фра Анжело Танкреди, двоюродный брат святой Клары, и рядом с ним фра Руфино. Последнее оказалось для него неожиданностью. О смерти Руфино Конрад не знал. Дата на плите говорила, что тот скончался не более года назад. Последний раз, когда Конрад навещал наставника, Лео делил с Руфино крошечную келью в Портиункола.
– Покойся в мире и радости, старый друг, – вслух пожелал он. И тут увидел надпись, которую искал.
FRATER LEONE QUI OMNIA VIDERAT
OBITUS ANNO DOMINI 1271
Превосходная эпитафия, даже ироничная. «Брат Лео, который видел все». Или, как истолковал бы эти слова Конрад: «Брат Лео, который ничего не упускал».
Он встал на колени перед плитой и коснулся лбом холодного камня. Он не произнес вслух и в мыслях не задал никакого определенного вопроса – Лео, конечно, поймет его нужду без вмешательства слов. В таком положении он оставался все утро, но ответ так и не явился. В какую-то минуту он поймал себя на том, что вспоминает заверение Лео, будто Амата станет ему помощницей. Быть может, миг сомнения, сопровождавший это воспоминание, и объяснял упорное молчание наставника.
Мысли его обратились к апостолам, шедшим в Иерусалим за своим учителем. Они пребывали в недоумении, ибо Иисус только что сказал им, что должен пострадать и умереть в этом городе. Они потеряли из виду цель, встревоженные неясным будущим и кажущейся бессмысленностью всего, что случилось прежде. И вот, когда они совсем истомились и впали в уныние, Иисус явился перед ними преображенный, в сопровождении двух пророков древности, и тогда они вспомнили, Кто ведет их.
Может быть, размышлял Конрад, он слишком многого хочет. Уж не вообразил ли он, что Лео будет являться ему во славе, вместе со святым Франциском – дважды за две недели? Даже апостолы лишь однажды видели преображение.
Он неуклюже встал и растер сведенные мышцы. Хватит тянуть. Пусть три спутника, как любовно называли Лео, Анжело и Руфино другие братья, вместе наслаждаются последним покоем, как вместе переносили они труды и горести во времена младенчества ордена. Прозвище стало таким привычным, что даже их запретные ныне воспоминания о днях, проведенных со святым Франциском, братия называла просто : « Legenda Trium Sociorum » – « Легенда трех спутников ».
Отшельник вдруг развернулся и шагнул обратно к могиле Лео. Возможно ли, что Бонавентура или кто-то из прежних генералов ордена пытал Лео или его друзей? «Почему искалечены спутники?» – спрашивал Лео в своем письме.
– Прошу тебя, второй отец, – умолял он, – скажи, кого из своих спутников ты подразумевал? Как мне узнать «почему» , если я даже не знаю, «кто»?
И снова ответом ему было молчание.
«Один из добрых братьев», – думала донна Джакома, глядя вслед Конраду, уходящему по переулку. Она жалела, что растревожила его, но в то же время считала, что пора ему выйти из своего уединения. Он был так молод – ребенок с высоты ее восьмидесяти двух лет – и такой бесхитростный! Ту же наивность и упорство она ощущала в святом Франческо. Должно быть, эти-то качества и делают людей святыми, – вдохновленная свыше прямота, не допускающая серого цвета в черно-белый мир, разделенный на хорошее и дурное.
Раздумывала она и над историей молоденькой женщины, с которой так жестоко обошлась жизнь. При мысли о ней перед глазами старухи все стало расплываться, ей хотелось плакать от боли за всех девочек, всех женщин, кричать от ярости, много лет камнем лежавшей у нее на сердце. Мужчины так сильны в своей безрассудной тяге к уничтожению, а расхлебывать последствия их поступков достается женам, детям и слугам.
К возвращению посланного с поручением управителя донна Джакома решилась.
– Маэстро Роберто, пусть Габриеэлла приготовит мою голубую накидку и мантилью. Мы с вами идем в Сан-Дамиано. У меня есть дело к матери настоятельнице.
Роберто от удивления наморщил лоб. Она теперь редко выходила из дома.
– Я пошлю за носилками, – предложил он.
– Ненужно, – Джакома. – вдруг почувствовала себя очень сильной.
16
К началу дня Конрад получил в свое распоряжение келью в монашеской спальне и первый раз поел с братьями в трапезной. Впрочем, здесь были не все братья. Фра Бона-вентура и высшие чины братии, по-видимому, ели отдельно – скорее всего, в лечебнице, вместе с больными, получавшими более обильную и нежную пищу, – что как нельзя более устраивало Конрада. Ему хотелось остаться незамеченным, насколько это возможно в столь малочисленной общине, а значит, избегать прямой встречи с генералом ордена. После полуденной трапезы братья разошлись кто куда, и он направился в библиотеку.
– Фра Конрад! Какая приятная неожиданность! – Высокий монах обхватил его за плечи и прижался к его щеке своей сухой щекой. – Мир тебе, брат.
– И тебе, Лодовико. Рад видеть, что ты здесь по-прежнему библиотекарь. А то я уже повидал столько новых лиц, что подумал, не попал ли в чужое братство!
– Ив моем собрании найдешь перемены, – отозвался библиотекарь.
Конрад оглядел шкафы: они занимали вдвое больше места, чем ему помнилось. Отметил он про себя и словечко «мое» – повсюду здесь преобладало чувство собственности.
Несмотря на сердечную встречу, темное шершавое лицо Лодовико оставалось бесстрастным, как плита мостовой.
Конрад успел позабыть этот плоский нос, тяжелые веки и необычайно высокий лоб, наводивший на мысль, что мать Лодовика сплюснула ему голову, когда он еще лежал у нее во чреве. Его лицо напоминало маску – скорее идею художника о том как должен выглядеть мужчина, чем живого человека. Послушники за глаза звали его Fra Brutto-come-la-Fame – Брат-страшный-как-голод. Кстати, и в трапезной Лодовико не было, так что неудивительно, если за эти шесть лет, пока Конрада не было, библиотекарь заметно располнел.
В сравнении с библиотеками больших монастырей черной братии или университетов, комната над северной аркадой Сакро Конвенто казалась всего лишь пристройкой – да, возможно, ею и была. Она служила не только библиотекой, но и помещением для писцов, и в каждом отделении имелся столик с набором писчих принадлежностей, однако крошечные окошки, еще затемненные частым свинцовым переплетом, пропускали слишком мало света для чтения и переписки книг. Сейчас все столы пустовали. Конрад догадался, что писцы заканчивали работу до полудня, пока утреннее солнце освещало выходящую на восток библиотеку.
Святой Франциск не осуждал знание как таковое, но и не поощрял своих духовных сыновей к учености, полагая ее и ненужной, и опасной: ненужной, потому что братья и без нее могли достичь спасения души, а опасной, поскольку она вела к гордыне ума. Элиас возводил Сакро Конвенто вскоре после кончины святого, когда его желания еще имели вес в глазах последователей. Но даже этот мирской брат не мог предположить, что за двадцать пять лет его орден станет одним из оплотов учености христианского мира.
Да и сам Конрад не удержался от восхищенного вздоха, вспоминая, что преподаватели их ордена считались в Париже, Оксфорде, Кембридже, Болонье и Падуе лучшими умами церкви: Одо Ригальди, Дуне Скотус и Роджер Бэкон соперничали с самыми блестящими монахами-проповедниками – Альбертом Великим и Фомой Аквинским. Разумеется, в переносном смысле. Братья минориты не состязались с братьями проповедниками, несмотря на ревнивые попытки светских богословов стравить два ордена между собой.
Отвлеченный размышлениями, Конрад упустил несколько фраз, произнесенных Лодовико. Библиотекарь взял его под руку и провел вдоль стены, где выстроились в ряд запертые застекленные ящики – возможно, хранилища для самых драгоценных рукописей. За ними, в самом углу, стояли высокие шкафы, также запертые железными замками.
– Ты был ему близким другом, и, я уверен, записка тебя заинтересует, – Лодовико. – нашли ее после смерти фра Лео под его рясой, но составлена она была сразу после того, как раны Христовы запечатлелись на теле нашего благословенного учителя.
На крючках над застекленными ящиками висело несколько пар белых перчаток. Лодовико надел одну и жестом предложил Конраду последовать его примеру. Затем, отперев ящик, вынул изношенный кусок кожи и бережно развернул его на ладонях. Грубый пергамент, десятилетиями соприкасавшийся с кожей Лео, засалился и потемнел. Как видно, прежде чем спрятать на груди, наставник Конрада сложил его вдвое, и теперь на листе виднелась вытертая складка – почти излом.
Библиотекарь бережно повернул лист к Конраду. Это был, в сущности, обрывок шириной в полную страницу, но в длину не больше мужской ладони. Обе стороны были покрыты записями, оставленными несколькими разными руками, красными и черными чернилами. Увидев, что Конрад с трудом разбирает почерки, библиотекарь сам прочел вслух крупные буквы на лицевой стороне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48