фамильярное сокращение слова «доктор»
Раньше меня просто мороз по коже драл, когда я это слышал, а теперь – привык. Док! О, господи!
– Судя по твоему виду, тебе неплохо платят за то, чтоб ты к этому привыкал.
– Как раз денег-то у меня и нет, – засмеялся Максуэл. – Раньше у меня водились денежки, но эта стадия уже позади. Сейчас я такая важная птица, что могу жить и в кредит. Можешь себе представить, у меня долгов на двадцать тысяч! Говоря по чести, сознавать, что ты можешь пойти и занять такую уйму денег, гораздо лучше, чем иметь их. Только когда речь идет о подобной сумме, уже не говорят слово «долг».
– Расскажи все с самого начала, – сказал Эрик. Он заметил, что Максуэл оглядел его единственный выходной костюм, который он носил уже три года, его потертую серую шляпу и все, что было на нем. И Эрик улыбнулся, догадавшись, о чем думал Максуэл. – С той поры, когда ты был таким, как я, – добавил он.
Максуэл снова засмеялся.
– Ладно, начнем с той поры, когда я был таким, как ты. Поехал я в университет штата Вашингтон, и оказалось, что там не очень-то развернешься в смысле научной работы – одно только преподаванье. А ведь ты знаешь, как трудно заняться каким-нибудь исследованием, когда вокруг тебя никто ни черта не делает. Наконец одной из тамошних авиационных компаний, фирме «Тернер», неожиданно понадобились особые аэродинамические расчеты; представители ее явились в университет, и я случайно встретился с ними у декана. Оказалось, что требуется разрешить довольно несложную проблему из области классической гидродинамики, но они сразу уверовали в мои необычайные способности. Я делал им еще кое-какие расчеты, а потом – знаешь ведь, работа в лаборатории дает некоторый опыт в технике – я придумал несколько технических усовершенствований. Они предложили мне место и три тысячи пятьсот долларов в год. А в университете я получал две тысячи пятьсот и еле сводил концы с концами. Семью даже не мог одеть. Жить было трудно, а главное, черт возьми, я знал, понимаешь, знал , – упирая на это слово, Максуэл, казалось, стремился убедить не столько Эрика, сколько самого себя, – я наверняка знал, что мне никогда не сделать ничего существенного для науки. Я подумал-подумал, да и согласился на предложение Тернера. Сначала я побаивался, как бы меня не замучила совесть за то, что я бросил чистую науку, – знаешь ведь, как мы с ней носимся, – а на деле оказалось, что мне стало гораздо легче: я избавился от ответственности, которая была мне не по плечу. У Тернера я прослужил два с половиной года и стал большим специалистом в своем деле. Потом подвернулась другая компания – она старалась вытянуть у правительства крупный авиационный заказ и охотилась за всякими дельными предложениями в смысле увеличения скорости самолетов. Я решил попытать счастья и связался с ними. И когда они в конце концов добились заказа, я сразу вошел в почет. Клянусь тебе, я тут был вовсе ни при чем. Любой специалист по механике, любой инженер знает в миллион раз больше меня, но я помалкивал и ходил с умным видом. Бог ты мой, как высоко можно залететь таким манером! И вот, значит, теперь я док Максуэл, ученый на службе авиационной промышленности!
– Но ты как будто говорил, что стал дельцом?
– Да, недавно. Несколько месяцев назад я встретился с одним парнем, его зовут Артур Джеймс Форрест – ты на днях услышишь это имя. Он не отличит самолета от бумажного змея, но умеет добывать деньги, и ему захотелось заняться авиацией, Он мне предложил… Ну, словом, знаешь что, – перебил он сам себя, – я сейчас на верной дороге. У Форреста большие деньги, а те двадцать тысяч – просто маленький подарок в счет будущего. Мне еще никогда не жилось так интересно, и мне это нравится. Все вокруг меня толкуют о миллионах и верят в них. Я и сам начинаю верить.
– Сколько же времени ты уже не был в университетских лабораториях?
– Бог его знает. Конечно, конструкция опытных самолетов – тоже своего рода исследовательская работа. Та же техника, тот же подход к разрешению проблем, и когда заканчиваешь работу, то своими глазами видишь результаты. Ну, а ты что делаешь?
Эрик махнул рукой.
– Это длинная и невеселая история.
– Ты женат?
– Конечно, – сказал Эрик. Ему было как-то странно объяснять то, с чем он так крепко свыкся. – Я женился на Сабине.
– На Сабине? А кто это? Я ее знаю?
– Как так? Ведь я с ней познакомился у тебя на свадьбе.
Максуэл просиял, точно все это было делом его рук.
– Кто бы мог подумать, – несколько раз повторил он. Затем он снова стал уговаривать Эрика пообедать вместе, и Эрик вспомнил о Фабермахере.
Он пошел к телефонной будке и позвонил наверх. В трубке долго раздавались гудки, и наконец ответил голос Эдны. Эрику стало досадно, что подошла она, а не Хьюго. Эдна говорила прерывисто, словно запыхавшись:
– Вы не обидитесь, если мы сейчас не сойдем? Скажите, где вы будете, мы придем попозже.
Он зажмурился, и на секунду в черноте за закрытыми веками отчетливо увидел Эдну. Но Фабермахер не появлялся перед его глазами, словно его присутствие в таком месте и с такой девушкой было настолько невероятным, что даже воображение отказывалось нарисовать эту картину.
– Тогда я пойду, – сказал он. – Я встретил старого знакомого; пожалуйста, передайте Хьюго, что я вернусь поздно.
Он повесил трубку и немного помедлил. Он подумал о Мэри, и ему неудержимо захотелось позвонить ей, увидеться с нею сейчас же и после самых необходимых слов схватить ее в объятия. Вокруг кипела огромная, бурная жизнь, и лишь он один стоял в стороне, и никому на свете не было до него дела. Только сейчас Эрик понял смысл фразы «искать тревог». Он жаждал волнений и тревог.
Рука его порывисто потянулась к трубке, затем он со стуком распахнул дверь кабины и решительными шагами направился к Максуэлу, а в душе его подымалось жгучее негодование на самого себя.
3
На следующее утро он поехал в университет, и ему пришлось несколько минут дожидаться Мэри в библиотеке. Он нашел, что она стала красивее, чем прежде, но она заговорила с ним энергичным деловым тоном и сразу показалась ему чужой и далекой.
– Простите за опоздание, – сказала она, – но я разбирала для вас свои записи и не заметила, как прошло время.
Эрик рассчитывал на более теплую встречу. Его стала раздражать подчеркнутая деловитость Мэри, и он решил сбить ее с этого тона, как только они останутся наедине в комнате для семинаров. Но, увидев, что он закрывает дверь, Мэри тотчас подошла к столу, на котором были разложены бумаги. Она просмотрела их, кое-что переложила, потом машинально поправила бретельку. Эрик улыбнулся, заметив знакомый жест, но не успел он открыть рот, чтобы напомнить их первую встречу, как она взяла листок с вычислениями и, подойдя к доске, стала быстро набрасывать схему опыта.
Да, без сомнения, она очень похорошела по сравнению с прошлой встречей. На ней было изящное шерстяное платье с высокой талией, на первый взгляд казавшееся простеньким. Она стала употреблять больше косметики, чем раньше, – не так много, как другие женщины, но очень умело. В нем зашевелилось беспокойство – он догадывался, что она заботится о своей внешности вовсе не для него. Он уже не испытывал покровительственного чувства. Мэри теперь держалась так, словно не сомневалась, что отлично может за себя постоять.
Тревожно заинтригованный этой неуловимой переменой в ее внешности, Эрик невольно прислушивался к уверенному голосу Мэри, объяснявшей теоретическое обоснование предполагаемого опыта. Она то и дело переходила от доски к столу, сверяясь со своими заметками, а он следил глазами за каждым ее шагом и движением, ища малейший признак, пусть даже самый незначительный, который бы говорил о том, что ее волнует его присутствие. И в то же время они не переставали свободно и без всякой принужденности обмениваться мыслями.
Когда понадобилось перейти от теоретических абстракций к конструкции прибора, Мэри оказалась такой же беспомощной, как и Фабермахер. Не имея никакого опыта в проектировании, она наивно думала, что достаточно набросать на доске рисунок детали, чтобы ее можно было точно выполнить из стали, латуни или стекла. Эрику пришлось напомнить ей, что атмосфера из водорода – это парафиновое полушарие, в котором атомы водорода заключены в молекулы углеводорода, что вся эта тяжелая масса нуждается в прочной опоре. Каждое изменение в геометрической конструкции означало изменение в ее вычислениях.
Потребовалось несколько часов, чтобы из абстрактных вычислений создать практически выполнимый проект опыта. По временам спор всецело завладевал вниманием Эрика, и он забывал, что перед ним женщина, с которой он когда-то был на грани близости. Но потом она вдруг опиралась рукой о бедро или скрещивала на груди руки, и он сразу терял нить мысли. Несмотря на это, за несколько часов они успели проделать большую работу. Эрик так и не доискался причин происшедшей в ней за этот год перемены. В середине дня они решили сделать перерыв и позавтракать. Он молча следил, как она кладет мел и собирает свои бумаги, и решил положить конец недомолвкам.
– А сегодня вечером вы, надеюсь, не заняты? – спросил он.
Мэри взглянула на него, сдвинув брови, словно за несколько последних секунд мысли ее успели унестись куда-то очень далеко.
– Вечером я уже не смогу работать, – сказала она. – Да и кроме того, я думаю, что мы закончим после завтрака.
– Я говорю не о работе.
Их взгляды встретились, и она как будто даже растерялась от неожиданности.
– Послушайте, Эрик, ведь это было так давно, – не сразу сказала она. – Я… ну, словом, я почти что помолвлена. Во время своей поездки я, вероятно, обвенчаюсь.
– Я не знал, что вы уезжаете, – растерянно произнес он.
– Разве вы не слышали, что я получила Тугенхеймовскую стипендию и в будущем году еду за границу? Об этом писали во всех газетах.
– Знаете, Мэри, вы можете получить Нобелевскую премию или выйти замуж за английского короля, но наш арджайлский «Таймс» вы ничем не проймете.
– Теперь понятно, почему вы меня так и не поздравили, – сказала она. – А я думала, что вы сердитесь.
– Я на вас никогда не сердился. Если я сердился, так только на самого себя за то, что в прошлый раз был таким дураком.
– О, нет, Эрик, – мягко сказала она. – Я ведь все поняла.
Надо бы ее поздравить, подумал он, но слова, которые говорятся в таких случаях, не приходили ему на ум. Он взглянул ей прямо в лицо. Губы ее раскрылись, а в глазах было сочувствие. Но он хотел от нее не сочувствия. Его пронзила резкая боль утраты.
– За кого вы собираетесь замуж? Я его знаю? – медленно спросил он.
– Нет. – Она чуть-чуть качнула головой. – Он здешний, чикагский адвокат, его зовут Антон Реми… Он очень славный, – вызывающе добавила она, но Эрик не обратил внимания на этот маленький признак слабости.
– Это, что же, случилось внезапно?
– Нет. Я была давно знакома с ним, но узнала поближе месяцев шесть назад. Сначала он мне казался довольно поверхностным, однако на самом деле это совсем не так. Просто я слишком привыкла к нашей университетской публике.
– И она теперь вам кажется серенькой? – спокойно спросил Эрик.
– А разве мы не такие? Разве я не была похожа на мышь?
– А теперь на что вы похожи?
– Вы пытаетесь наказать меня, Эрик? – серьезно спросила она.
– Да, вы правы, – признался он и вздохнул. – Но что толку? Пойдемте, и вы расскажете мне о вашей стипендии.
Пока Мэри неторопливо надевала шляпу и перчатки, Эрик думал, что она совсем непохожа на женщину-физика. Его охватила бешеная ревность. Они молча дошли до кафетерия.
– Стипендию мне дали для работы по нейтронам, – сказала она. – Кроме опыта, который собираетесь ставить вы с Траскером, у меня идут еще три опыта – в Массачусетском технологическом институте, в Гарварде и в университете Дьюка.
Эрик быстро обернулся к ней.
– Что это за опыты?
Когда она сказала, он покачал головой с ироническим восхищением.
– Плохой вы делец! Вам надо составить программу исследовательской работы в общегосударственном масштабе. Мы будем работать, а вы будете собирать результаты и писать статьи!
Она поняла, что, несмотря на его тон, это не шутка, и взгляд ее стал еще более сочувственным.
– Но ведь все так работают. Вы же знаете это.
– Разумеется. Забудьте об этом, Мэри. – Он взглянул ей в глаза. – Я просто ревную. Я ревную к этому адвокату. Я ревную ко всем физикам, с которыми вы имеете дело. И, ради Бога, не говорите мне, что я не имею на это права. Никто лучше меня этого не знает, но, черт возьми, я все-таки ревную!
– Эрик, не нужно мучиться! – Она положила руку на его локоть. – Прошу вас!
– Вы не хотите, чтобы я мучился? – бесстрастно спросил он.
– Не хочу.
– Так докажите это.
Он сказал это резко, без всякой мольбы в голосе. Он сказал это, чтобы наказать Мэри за сострадание в ее взгляде. Он сказал это потому, что ему действительно этого хотелось.
Мэри поглядела на него очень пристально, и вдруг сердце его заколотилось, ибо он не знал, как быть, если она согласится. Она пытливо смотрела ему в глаза, и лицо ее стало суровым. И тут он ее возненавидел за то, что выдал себя, предал Сабину, и все понапрасну.
– Еще никто не говорил со мной об этом так прямо, – сказала она.
– Цветы я пришлю потом.
Она отвела взгляд.
– Мэри, – ласково сказал он, и от его тона у нее на глазах выступили слезы. Она снова положила ладонь ему на руку. – Ах, Мэри!
– Нет, – сказала она. – Ни за что.
– Потому что вы сами переменились или из-за этого человека?
– Не все ли равно?
– Не знаю, но я хочу, чтобы вы ответили.
Она опять замолчала, а он думал только о ее лице, о звуке ее голоса, о том, что им одинаково больно и что в один миг все может перевернуться.
– Ответ один: нет и нет, – решительно сказала она.
– И больше ничего?
– Ничего. Кончайте завтракать и пойдем работать.
Эрик поднял глаза и очень внимательно взглянул на нее.
– И вы можете работать после этого? – спросил он.
– Да. – В голосе ее прозвучал вызов, и ему стало больно.
– Ладно, – сказал он, решив принять этот вызов. – Если вы можете, то я и подавно.
– Нет, Эрик, я говорю всерьез.
Досада вдруг исчезла, и Эрик через силу улыбнулся, преодолевая овладевшую им грусть.
– Я знаю. А мне больше ничего и не остается, кроме работы.
4
В воскресенье под вечер Эрик и Фабермахер в полном молчании возвращались в Арджайл. Каждый был погружен в свои думы. Накануне Эрик снова провел вечер с Максуэлом, потому что Фабермахер куда-то ушел с Эдной. Сейчас Эрика угнетало сознание, что за эти два дня ровно ничего не произошло, что он уезжает с тем же, с чем и приехал. Сидя в тихом, мерно раскачивающемся вагоне, он мысленно оглядывался на свою поездку, и у него было такое ощущение, словно он потратил уйму энергии и все впустую. И вместе с тем ему смутно казалось, что он стал совсем другим – гораздо тусклее, менее восприимчивым, более незначительным.
Он ехал в Чикаго полный надежд, приятного волнения и гордости за предстоящий эксперимент. С тайным радостным нетерпением он ждал встречи с Мэри. И все это прошло. Теперь он сам удивлялся, откуда он взял, что этот опыт так важен. Да, он задуман остроумно, но не имеет решающего значения для миллионов людей, которых сжигает кипучая жизнь, в то время как его, Эрика, поезд везет, словно кочан капусты, назад к растительному существованию, в огород, где царствует эта ничтожная жаба – Риган.
Его вдруг ошеломила мысль о том, какие мизерные блага принесла ему научная карьера. Ну хорошо, говорил он себе, пусть ученые-физики считают ниже своего достоинства работать в промышленности. Разумеется, исследование атома и атомного ядра в конечном счете гораздо важнее, чем изобретение нового способа делать пуговицы. И вычислять давление воздуха на крыло самолета могут научиться тысячи инженеров, знающих только элементарную физику. Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову сравнивать эти два вида работы. Но каждый из них по-своему определяет жизнь тех, кто этим занимается.
Взять хотя бы Максуэла, он стал совсем другим человеком с тех пор, как бросил университет. А Мэри? Она тоже через кого-то соприкоснулась с тем, что Эрик про себя называл «настоящей жизнью». Его обгоняют со всех сторон, а он плетется где-то в хвосте и продолжает довольствоваться самым малым. Даже Фабермахер!.. Вызвать такое жадное, такое обнаженное желание, какое испытывала Эдна, может только незаурядный человек.
Боже мой, думал Эрик, да что же я собой представляю? Что я сделал за все эти годы? Что вообще могу сделать? Он подумал, что у него нет ничего, чем он мог бы гордиться, и это вызвало ощущение саднящей боли во всем теле.
Эрик молча мучился сознанием своего ничтожества и терпел эти мученья только потому, что они оправдывали мысль о решении, которого он, конечно, никогда не примет, если только его не вынудят к этому… Максуэл предложил ему место;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Раньше меня просто мороз по коже драл, когда я это слышал, а теперь – привык. Док! О, господи!
– Судя по твоему виду, тебе неплохо платят за то, чтоб ты к этому привыкал.
– Как раз денег-то у меня и нет, – засмеялся Максуэл. – Раньше у меня водились денежки, но эта стадия уже позади. Сейчас я такая важная птица, что могу жить и в кредит. Можешь себе представить, у меня долгов на двадцать тысяч! Говоря по чести, сознавать, что ты можешь пойти и занять такую уйму денег, гораздо лучше, чем иметь их. Только когда речь идет о подобной сумме, уже не говорят слово «долг».
– Расскажи все с самого начала, – сказал Эрик. Он заметил, что Максуэл оглядел его единственный выходной костюм, который он носил уже три года, его потертую серую шляпу и все, что было на нем. И Эрик улыбнулся, догадавшись, о чем думал Максуэл. – С той поры, когда ты был таким, как я, – добавил он.
Максуэл снова засмеялся.
– Ладно, начнем с той поры, когда я был таким, как ты. Поехал я в университет штата Вашингтон, и оказалось, что там не очень-то развернешься в смысле научной работы – одно только преподаванье. А ведь ты знаешь, как трудно заняться каким-нибудь исследованием, когда вокруг тебя никто ни черта не делает. Наконец одной из тамошних авиационных компаний, фирме «Тернер», неожиданно понадобились особые аэродинамические расчеты; представители ее явились в университет, и я случайно встретился с ними у декана. Оказалось, что требуется разрешить довольно несложную проблему из области классической гидродинамики, но они сразу уверовали в мои необычайные способности. Я делал им еще кое-какие расчеты, а потом – знаешь ведь, работа в лаборатории дает некоторый опыт в технике – я придумал несколько технических усовершенствований. Они предложили мне место и три тысячи пятьсот долларов в год. А в университете я получал две тысячи пятьсот и еле сводил концы с концами. Семью даже не мог одеть. Жить было трудно, а главное, черт возьми, я знал, понимаешь, знал , – упирая на это слово, Максуэл, казалось, стремился убедить не столько Эрика, сколько самого себя, – я наверняка знал, что мне никогда не сделать ничего существенного для науки. Я подумал-подумал, да и согласился на предложение Тернера. Сначала я побаивался, как бы меня не замучила совесть за то, что я бросил чистую науку, – знаешь ведь, как мы с ней носимся, – а на деле оказалось, что мне стало гораздо легче: я избавился от ответственности, которая была мне не по плечу. У Тернера я прослужил два с половиной года и стал большим специалистом в своем деле. Потом подвернулась другая компания – она старалась вытянуть у правительства крупный авиационный заказ и охотилась за всякими дельными предложениями в смысле увеличения скорости самолетов. Я решил попытать счастья и связался с ними. И когда они в конце концов добились заказа, я сразу вошел в почет. Клянусь тебе, я тут был вовсе ни при чем. Любой специалист по механике, любой инженер знает в миллион раз больше меня, но я помалкивал и ходил с умным видом. Бог ты мой, как высоко можно залететь таким манером! И вот, значит, теперь я док Максуэл, ученый на службе авиационной промышленности!
– Но ты как будто говорил, что стал дельцом?
– Да, недавно. Несколько месяцев назад я встретился с одним парнем, его зовут Артур Джеймс Форрест – ты на днях услышишь это имя. Он не отличит самолета от бумажного змея, но умеет добывать деньги, и ему захотелось заняться авиацией, Он мне предложил… Ну, словом, знаешь что, – перебил он сам себя, – я сейчас на верной дороге. У Форреста большие деньги, а те двадцать тысяч – просто маленький подарок в счет будущего. Мне еще никогда не жилось так интересно, и мне это нравится. Все вокруг меня толкуют о миллионах и верят в них. Я и сам начинаю верить.
– Сколько же времени ты уже не был в университетских лабораториях?
– Бог его знает. Конечно, конструкция опытных самолетов – тоже своего рода исследовательская работа. Та же техника, тот же подход к разрешению проблем, и когда заканчиваешь работу, то своими глазами видишь результаты. Ну, а ты что делаешь?
Эрик махнул рукой.
– Это длинная и невеселая история.
– Ты женат?
– Конечно, – сказал Эрик. Ему было как-то странно объяснять то, с чем он так крепко свыкся. – Я женился на Сабине.
– На Сабине? А кто это? Я ее знаю?
– Как так? Ведь я с ней познакомился у тебя на свадьбе.
Максуэл просиял, точно все это было делом его рук.
– Кто бы мог подумать, – несколько раз повторил он. Затем он снова стал уговаривать Эрика пообедать вместе, и Эрик вспомнил о Фабермахере.
Он пошел к телефонной будке и позвонил наверх. В трубке долго раздавались гудки, и наконец ответил голос Эдны. Эрику стало досадно, что подошла она, а не Хьюго. Эдна говорила прерывисто, словно запыхавшись:
– Вы не обидитесь, если мы сейчас не сойдем? Скажите, где вы будете, мы придем попозже.
Он зажмурился, и на секунду в черноте за закрытыми веками отчетливо увидел Эдну. Но Фабермахер не появлялся перед его глазами, словно его присутствие в таком месте и с такой девушкой было настолько невероятным, что даже воображение отказывалось нарисовать эту картину.
– Тогда я пойду, – сказал он. – Я встретил старого знакомого; пожалуйста, передайте Хьюго, что я вернусь поздно.
Он повесил трубку и немного помедлил. Он подумал о Мэри, и ему неудержимо захотелось позвонить ей, увидеться с нею сейчас же и после самых необходимых слов схватить ее в объятия. Вокруг кипела огромная, бурная жизнь, и лишь он один стоял в стороне, и никому на свете не было до него дела. Только сейчас Эрик понял смысл фразы «искать тревог». Он жаждал волнений и тревог.
Рука его порывисто потянулась к трубке, затем он со стуком распахнул дверь кабины и решительными шагами направился к Максуэлу, а в душе его подымалось жгучее негодование на самого себя.
3
На следующее утро он поехал в университет, и ему пришлось несколько минут дожидаться Мэри в библиотеке. Он нашел, что она стала красивее, чем прежде, но она заговорила с ним энергичным деловым тоном и сразу показалась ему чужой и далекой.
– Простите за опоздание, – сказала она, – но я разбирала для вас свои записи и не заметила, как прошло время.
Эрик рассчитывал на более теплую встречу. Его стала раздражать подчеркнутая деловитость Мэри, и он решил сбить ее с этого тона, как только они останутся наедине в комнате для семинаров. Но, увидев, что он закрывает дверь, Мэри тотчас подошла к столу, на котором были разложены бумаги. Она просмотрела их, кое-что переложила, потом машинально поправила бретельку. Эрик улыбнулся, заметив знакомый жест, но не успел он открыть рот, чтобы напомнить их первую встречу, как она взяла листок с вычислениями и, подойдя к доске, стала быстро набрасывать схему опыта.
Да, без сомнения, она очень похорошела по сравнению с прошлой встречей. На ней было изящное шерстяное платье с высокой талией, на первый взгляд казавшееся простеньким. Она стала употреблять больше косметики, чем раньше, – не так много, как другие женщины, но очень умело. В нем зашевелилось беспокойство – он догадывался, что она заботится о своей внешности вовсе не для него. Он уже не испытывал покровительственного чувства. Мэри теперь держалась так, словно не сомневалась, что отлично может за себя постоять.
Тревожно заинтригованный этой неуловимой переменой в ее внешности, Эрик невольно прислушивался к уверенному голосу Мэри, объяснявшей теоретическое обоснование предполагаемого опыта. Она то и дело переходила от доски к столу, сверяясь со своими заметками, а он следил глазами за каждым ее шагом и движением, ища малейший признак, пусть даже самый незначительный, который бы говорил о том, что ее волнует его присутствие. И в то же время они не переставали свободно и без всякой принужденности обмениваться мыслями.
Когда понадобилось перейти от теоретических абстракций к конструкции прибора, Мэри оказалась такой же беспомощной, как и Фабермахер. Не имея никакого опыта в проектировании, она наивно думала, что достаточно набросать на доске рисунок детали, чтобы ее можно было точно выполнить из стали, латуни или стекла. Эрику пришлось напомнить ей, что атмосфера из водорода – это парафиновое полушарие, в котором атомы водорода заключены в молекулы углеводорода, что вся эта тяжелая масса нуждается в прочной опоре. Каждое изменение в геометрической конструкции означало изменение в ее вычислениях.
Потребовалось несколько часов, чтобы из абстрактных вычислений создать практически выполнимый проект опыта. По временам спор всецело завладевал вниманием Эрика, и он забывал, что перед ним женщина, с которой он когда-то был на грани близости. Но потом она вдруг опиралась рукой о бедро или скрещивала на груди руки, и он сразу терял нить мысли. Несмотря на это, за несколько часов они успели проделать большую работу. Эрик так и не доискался причин происшедшей в ней за этот год перемены. В середине дня они решили сделать перерыв и позавтракать. Он молча следил, как она кладет мел и собирает свои бумаги, и решил положить конец недомолвкам.
– А сегодня вечером вы, надеюсь, не заняты? – спросил он.
Мэри взглянула на него, сдвинув брови, словно за несколько последних секунд мысли ее успели унестись куда-то очень далеко.
– Вечером я уже не смогу работать, – сказала она. – Да и кроме того, я думаю, что мы закончим после завтрака.
– Я говорю не о работе.
Их взгляды встретились, и она как будто даже растерялась от неожиданности.
– Послушайте, Эрик, ведь это было так давно, – не сразу сказала она. – Я… ну, словом, я почти что помолвлена. Во время своей поездки я, вероятно, обвенчаюсь.
– Я не знал, что вы уезжаете, – растерянно произнес он.
– Разве вы не слышали, что я получила Тугенхеймовскую стипендию и в будущем году еду за границу? Об этом писали во всех газетах.
– Знаете, Мэри, вы можете получить Нобелевскую премию или выйти замуж за английского короля, но наш арджайлский «Таймс» вы ничем не проймете.
– Теперь понятно, почему вы меня так и не поздравили, – сказала она. – А я думала, что вы сердитесь.
– Я на вас никогда не сердился. Если я сердился, так только на самого себя за то, что в прошлый раз был таким дураком.
– О, нет, Эрик, – мягко сказала она. – Я ведь все поняла.
Надо бы ее поздравить, подумал он, но слова, которые говорятся в таких случаях, не приходили ему на ум. Он взглянул ей прямо в лицо. Губы ее раскрылись, а в глазах было сочувствие. Но он хотел от нее не сочувствия. Его пронзила резкая боль утраты.
– За кого вы собираетесь замуж? Я его знаю? – медленно спросил он.
– Нет. – Она чуть-чуть качнула головой. – Он здешний, чикагский адвокат, его зовут Антон Реми… Он очень славный, – вызывающе добавила она, но Эрик не обратил внимания на этот маленький признак слабости.
– Это, что же, случилось внезапно?
– Нет. Я была давно знакома с ним, но узнала поближе месяцев шесть назад. Сначала он мне казался довольно поверхностным, однако на самом деле это совсем не так. Просто я слишком привыкла к нашей университетской публике.
– И она теперь вам кажется серенькой? – спокойно спросил Эрик.
– А разве мы не такие? Разве я не была похожа на мышь?
– А теперь на что вы похожи?
– Вы пытаетесь наказать меня, Эрик? – серьезно спросила она.
– Да, вы правы, – признался он и вздохнул. – Но что толку? Пойдемте, и вы расскажете мне о вашей стипендии.
Пока Мэри неторопливо надевала шляпу и перчатки, Эрик думал, что она совсем непохожа на женщину-физика. Его охватила бешеная ревность. Они молча дошли до кафетерия.
– Стипендию мне дали для работы по нейтронам, – сказала она. – Кроме опыта, который собираетесь ставить вы с Траскером, у меня идут еще три опыта – в Массачусетском технологическом институте, в Гарварде и в университете Дьюка.
Эрик быстро обернулся к ней.
– Что это за опыты?
Когда она сказала, он покачал головой с ироническим восхищением.
– Плохой вы делец! Вам надо составить программу исследовательской работы в общегосударственном масштабе. Мы будем работать, а вы будете собирать результаты и писать статьи!
Она поняла, что, несмотря на его тон, это не шутка, и взгляд ее стал еще более сочувственным.
– Но ведь все так работают. Вы же знаете это.
– Разумеется. Забудьте об этом, Мэри. – Он взглянул ей в глаза. – Я просто ревную. Я ревную к этому адвокату. Я ревную ко всем физикам, с которыми вы имеете дело. И, ради Бога, не говорите мне, что я не имею на это права. Никто лучше меня этого не знает, но, черт возьми, я все-таки ревную!
– Эрик, не нужно мучиться! – Она положила руку на его локоть. – Прошу вас!
– Вы не хотите, чтобы я мучился? – бесстрастно спросил он.
– Не хочу.
– Так докажите это.
Он сказал это резко, без всякой мольбы в голосе. Он сказал это, чтобы наказать Мэри за сострадание в ее взгляде. Он сказал это потому, что ему действительно этого хотелось.
Мэри поглядела на него очень пристально, и вдруг сердце его заколотилось, ибо он не знал, как быть, если она согласится. Она пытливо смотрела ему в глаза, и лицо ее стало суровым. И тут он ее возненавидел за то, что выдал себя, предал Сабину, и все понапрасну.
– Еще никто не говорил со мной об этом так прямо, – сказала она.
– Цветы я пришлю потом.
Она отвела взгляд.
– Мэри, – ласково сказал он, и от его тона у нее на глазах выступили слезы. Она снова положила ладонь ему на руку. – Ах, Мэри!
– Нет, – сказала она. – Ни за что.
– Потому что вы сами переменились или из-за этого человека?
– Не все ли равно?
– Не знаю, но я хочу, чтобы вы ответили.
Она опять замолчала, а он думал только о ее лице, о звуке ее голоса, о том, что им одинаково больно и что в один миг все может перевернуться.
– Ответ один: нет и нет, – решительно сказала она.
– И больше ничего?
– Ничего. Кончайте завтракать и пойдем работать.
Эрик поднял глаза и очень внимательно взглянул на нее.
– И вы можете работать после этого? – спросил он.
– Да. – В голосе ее прозвучал вызов, и ему стало больно.
– Ладно, – сказал он, решив принять этот вызов. – Если вы можете, то я и подавно.
– Нет, Эрик, я говорю всерьез.
Досада вдруг исчезла, и Эрик через силу улыбнулся, преодолевая овладевшую им грусть.
– Я знаю. А мне больше ничего и не остается, кроме работы.
4
В воскресенье под вечер Эрик и Фабермахер в полном молчании возвращались в Арджайл. Каждый был погружен в свои думы. Накануне Эрик снова провел вечер с Максуэлом, потому что Фабермахер куда-то ушел с Эдной. Сейчас Эрика угнетало сознание, что за эти два дня ровно ничего не произошло, что он уезжает с тем же, с чем и приехал. Сидя в тихом, мерно раскачивающемся вагоне, он мысленно оглядывался на свою поездку, и у него было такое ощущение, словно он потратил уйму энергии и все впустую. И вместе с тем ему смутно казалось, что он стал совсем другим – гораздо тусклее, менее восприимчивым, более незначительным.
Он ехал в Чикаго полный надежд, приятного волнения и гордости за предстоящий эксперимент. С тайным радостным нетерпением он ждал встречи с Мэри. И все это прошло. Теперь он сам удивлялся, откуда он взял, что этот опыт так важен. Да, он задуман остроумно, но не имеет решающего значения для миллионов людей, которых сжигает кипучая жизнь, в то время как его, Эрика, поезд везет, словно кочан капусты, назад к растительному существованию, в огород, где царствует эта ничтожная жаба – Риган.
Его вдруг ошеломила мысль о том, какие мизерные блага принесла ему научная карьера. Ну хорошо, говорил он себе, пусть ученые-физики считают ниже своего достоинства работать в промышленности. Разумеется, исследование атома и атомного ядра в конечном счете гораздо важнее, чем изобретение нового способа делать пуговицы. И вычислять давление воздуха на крыло самолета могут научиться тысячи инженеров, знающих только элементарную физику. Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову сравнивать эти два вида работы. Но каждый из них по-своему определяет жизнь тех, кто этим занимается.
Взять хотя бы Максуэла, он стал совсем другим человеком с тех пор, как бросил университет. А Мэри? Она тоже через кого-то соприкоснулась с тем, что Эрик про себя называл «настоящей жизнью». Его обгоняют со всех сторон, а он плетется где-то в хвосте и продолжает довольствоваться самым малым. Даже Фабермахер!.. Вызвать такое жадное, такое обнаженное желание, какое испытывала Эдна, может только незаурядный человек.
Боже мой, думал Эрик, да что же я собой представляю? Что я сделал за все эти годы? Что вообще могу сделать? Он подумал, что у него нет ничего, чем он мог бы гордиться, и это вызвало ощущение саднящей боли во всем теле.
Эрик молча мучился сознанием своего ничтожества и терпел эти мученья только потому, что они оправдывали мысль о решении, которого он, конечно, никогда не примет, если только его не вынудят к этому… Максуэл предложил ему место;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67