На этом строятся различные далеко идущие интерпрета-
ции, не учитывающие того факта, что для Кристевой, как и для
Дерриды, "негативность" -- всего лишь одно "слово" в ряду
других ("разнородность" и "гетерогенное", "отказ" и т. д.),
используемых ею для описания главного для нее явления --
импульсного действия либидо.
Из всех постструктуралистов Кристева предприняла попыт-
ку дальше всех заглянуть "по ту сторону языка" -- выявить тот
"довербальный" уровень существования человека, где безраз-
дельно господствует царство бессознательного, и вскрыть его
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ 133
механику, понять те процессы, которые в нем происходят. Кри-
стева попыталась с помощью "хоры" дать, создать мате-
риальную основу" дословесности либидо, при всей разумеющей-
ся условности этой "материальности". В этом, собственно, и
заключается ее "прорыв" через вербальную структурность языка
из предвербальной бесструктурности постструктурализма.
Хора выступает как материальная вещность коллективной
либидозности, как реификация, овеществление бессознательности
желания, во всей многозначности, которая приписывается этому
слову в мифологии постструктурализма. Этот новый вид энерге-
тической материи, созданный по образу и подобию современных
представлений о новых типах материи физической -- своего
рода силовое поле, раздираемое импульсами жизни и смерти,
Эроса и Танатоса.
Кристева тут не одинока: она суммировала в своей работе
те положения, которые в массированном порядке разрабатыва-
лись психоаналитиками, прежде всего, французскими лингвопси-
хоаналитиками или представителями биолингвистики -- Мелани
Клейн, на работы которой Кристева постоянно ссылается (258,
259), Сержем Леклэром (290), Рене Шпитцем (363), А.
Синклером де-Звартом (163) и др.
"Отказ", порожденный (или порождаемый) орально-
анальными спазмами (вспомним "Анти-Эдипа" Делеза и Гват-
тари, где муссируется та же проблематика) -- проявление дей-
ствия соматических импульсов, каждый из которых способен
реализовываться и как соединение гетерогенного в нечто связ-
ное, приводящее в конечном счете к образованию символиче-
ского "сверх я", так и к разрушению, распаду всякой цельности
(что и происходит у художников слова -- в первую очередь
поэтов -- на уровне "фено-текста" -- в виде нарушения фоне-
тической, вербальной и синтаксической, а, соответственно, и
смысловой "правильности").
В связи с идеей "отказа" Кристева приводит высказывание
Рене Шпитца: "По моему мнению, в нормальном состоянии
взаимоналожения двух импульсов агрессивность выполняет роль,
сравнимую с несущейся волной. Агрессия позволяет направить
оба импульса вовне, на окружающую среду. Но если эти два
импульса не могут наложиться друг на друга, то происходит их
разъединение, и тогда агрессия обращается против самого чело-
века, и в данном случае либидо уже более не может быть на-
правлено вовне" (363, с. 221-222).
Из этого положения Кристева делает вывод: "Если в ре-
зультате взаимоотталкивания импульсов или по какой другой
причине происходит усиление отказа -- носителя импульсов,
134
или, точнее, его негативного заряда, то в качестве канала про-
хождения он выбирает мускулярный аппарат, который быстро
дает выход энергии в виде кратковременных толчков: живопис-
ная или танцевальная жестикуляция, жестомоторика неизбежно
соотносятся с этим механизмом* Но отказ может передаваться и
по вокальному аппарату: единственные среди внутренних орга-
нов, не обладающие способностью удерживать энергию в свя-
занном состоянии, -- полость рта и голосовая щель дают выход
энергетическому разряду через конечную систему фонем, при-
сущих каждому языку, увеличивая их частоту, нагромождая их
или повторяя, что и определяет выбор морфем, даже конденса-
цию многих морфем, "заимствованных" у одной лексемы.
Благодаря порождаемой им новой фонематической и ритми-
ческой сетке, отказ становится источником "эстетического" на-
слаждения. Таким образом, не отклоняясь от смысловой линии,
он ее разрывает и реорганизует, оставляя на ней следы прохож-
дения импульса через тело: от ануса до рта" (273, с. 141). Та-
ким образом, "хора" оказалась тем же "социальным телом",
бессознательным, эротизированным, нервно дергающимся под
воздействием сексуальных импульсов созидания и разрушения.
Параллели с Делезом буквально напрашиваются, тем более,
что книга первого "Анти-Эдип" вышла на два года раньше
"Революции поэтического языка", но я бы не стал тут занимать-
ся поисками "первооткрывателя": здесь мы имеем дело с
"трафаретностью" постструктуралистского мышления того вре-
мени, и можно было бы назвать десятки имен "психо-
аналитически ориентированных" литературоведов (о француз-
ских лингвопсихоаналитиках мы уже упоминали), проповеды-
вавших тот же комплекс идей. Не следует также забывать, что
свою теорию "хоры" Кристева довольно детально "обкатывала"
в своих статьях с конца 60-х гг.
"ГЕНО-ТЕКСТ","ФЕНО-ТЕКСТ", "ДИСПОЗИТИВ"
Литературоведческой над-
стройкой над "биопсихо-
логической" хорой и явились
концепции означивания, гено-
текста, семиотического диспо-
зитива и фено-текста, причем
все эти понятия, кроме, пожалуй, семиотического диспозитива и
фено-текста, в процессе доказательств в весьма объемном опусе
Кристевой нередко "заползали" друг на друга, затуманивая
общую теоретическую перспективу.
Чтобы не быть голословным, обратимся к самой Кристевой,
заранее принося извинения за длинные цитаты.
135
"То, что мы смогли назвать гено-текстом, охватывает все
семиотические процессы (импульсы, их рас- и сосредоточен-
ность), те разрывы, которые они образуют в теле и в экологи-
ческой и социальной системе, окружающей организм (пред-
метную среду, до-эдиповские отношения с родителями), но
также и возникновение символического (становления объекта и
субъекта, образование ядер смысла, относящееся уже к пробле-
ме категориальности: семантическим и категориальным полям).
Следовательно, чтобы выявить в тексте его гено-текст, необхо-
димо проследить в нем импульсационные переносы энергии,
оставляющие следы в фонематическом диспозитиве (скопление и
повтор фонем, рифмы и т. д.) и мелодическом (интонация, ритм
и т. д.), а также порядок рассредоточения семантических и
категориальных полей, как они проявляются в синтаксических и
логических особенностях или в экономии мимесиса (фантазм,
пробелы в обозначении, рассказ и т. д.)...
Таким образом, гено-текст выступает как основа, находя-
щаяся на предъязыковом уровне; поверх него расположено то,
что мы называем фено -текстом,., Фено-текст -- это структу-
ра (способная к порождению в смысле генеративной граммати-
ки), подчиняющаяся правилам коммуникации, она предполагает
субъекта акта высказывания и адресат. Гено-текст -- это про-
цесс, протекающий сквозь зоны относительных и временных
ограничений; он состоит в прохождении, не блокированном
двумя полюсами однозначной информации между двумя целост-
ными субъектами" (273, с. 83-84).
Соответственно определялся и механизм, "связывавший"
гено- и фено-тексты: "Мы назовем эту новую транслингвистиче-
скую организацию, выявляемую в модификациях фено-текста,
семиотическим диспозитивом. Как свидетель гено-текста,
как признак его настойчивого напоминания о себе в фено-
тексте, семиотический диспозитив является единственным до-
казательством того пульсационного отказа, который вызывает
порождение текста" (273, с. 207).
И само "означивание", имея общее значение текстопорож-
дения как связи "означающих", рассматривалось то как поверх-
ностный уровень организации текста, то как проявление глубин-
ных "телесных", психосоматических процессов, порожденных
пульсацией либидо, явно сближаясь с понятием "хоры":
"То, что мы называем "означиванием" , как раз и есть это
безграничное и никогда не замкнутое порождение, это безоста-
новочное функционирование импульсов к, в и через язык, к, в,
и через обмен коммуникации и его протагонистов: субъекта и
его институтов. Этот гетерогенный процесс, не будучи ни анар-
хически разорванным фоном, ни шизофренической блокадой,
является практикой структурации и деструктурации, подходом к
субъективному и социальному пределу, и лишь только при этом
условии он является наслаждением и революцией" (273, с. 15).
Кристева стремится биологизировать сам процесс
"означивания", "укоренить" его истоки и смыслы в самом теле,
само существование которого (как и происходящие в нем про-
цессы) мыслятся по аналогии с текстом (параллели с поздним
Бартом, отождествившим "текст" с "эротическим телом", более
чем наглядны).
В принципе подобный ход аргументации вполне естествен,
если принять на веру его исходные посылки. Еще структурали-
сты уравнивали сознание (мышление) с языком, а поскольку
конечным продуктом организации любого языкового высказыва-
ния является текст, то и сознание (и, соответственно, личность,
сам человек) стало мыслиться как текст. Другим исходным
постулатом было выработанное еще теоретиками франкфуртской
школы положение о всесилии господствующей, доминантной
идеологии, заставляющей любого отдельного индивида мыслить
угодными, полезными для нее стереотипами. Последнее положе-
ние сразу вступало в острейшее противоречие с мироощущением
людей, на дух эту идеологию не переносивших и всем своим
поведением, мышлением и образом жизни выражавшим дух
нонконформизма и конфронтации, который в терминологическом
определении Кристевой получал название "отказа",
"негативности" и т. п.
Литература как "позитивное насилие"
Поскольку все формы рационального мышления были от-
даны на откуп доминантной (буржуазной) идеологии, то един-
ственной сферой противодей-
ствия оказывалась область
иррационального, истоки ко-
торой Делез, Кристева и
Барт искали в "эротическом
теле", вернее, в господствую-
щей в нем стихии либидо.
Как писала Кристева, "если и есть "дискурс", который не слу-
жит ни просто складом лингвистической кинохроники или архи-
вом структур, ни свидетельством замкнутого в себе тела, а,
напротив, является как раз элементом самой практики, вклю-
чающей в себя ансамбль бессознательных, субъективных, соци-
альных отношений, находящихся в состоянии борьбы, присвое-
ния, разрушения и созидания, -- короче, в состоянии позитив-
ного насилия, то это и есть "литература", или, выражаясь более
специфически, текст; сформулированное таким образом, это
137
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
понятие... уже довольно далеко уводит нас как от традицион-
ного "дискурса", так и от "искусства". Это -- практика, кото-
рую можно было бы сравнить с практикой политической рево-
люции: первая осуществляет для субъекта то, что вторая -- для
общества. Если правда, что история и политический опыт XX
столетия доказывают невозможность осуществить изменение
одного без другого, -- но можно ли в этом сомневаться после
переворота Гегеля и фрейдовской революции? -- то вопросы,
которые мы себе задаем о литературной практике, обращены к
политическому горизонту, неотделимого от них, как бы ни ста-
рались его отвергнуть эстетизирующий эзотеризм или социоло-
гический или формалистический догматизм" (273, с. 14).
Я не знаю, можно ли назвать трагедией Кристевой эту по-
стоянную политизацию литературы и языка: в конечном счете,
сам обращаемый к ней упрек в недостаточном внимании к чисто
литературоведческой проблематике может быть расценен как
свидетельство узости именно филологического подхода к тем
общечеловеческим темам, которые, собственно говоря, лишь
одни волнуют и занимают ее. Хотя как определить грань, отде-
ляющую сферу "чистой" науки (если такая вообще существует)
от сферы реальной жизни с ее политическими, экономическими,
нравственными и бытовыми проблемами (если опять же допус-
тить, что наука способна нормально функционировать вне тео-
ретического осмысления -- сферы применения "чистой науки",
что снова затягивает нас в бесконечный водоворот)? Во всяком
случае, одно несомненно -- чистым литературоведением то, чем
занималась и занимается Кристева, никак не назовешь. Правда,
то же самое можно сказать и о большинстве французских пост-
структуралистов. И все-таки даже по сравнению с Делезом
Кристеву всегда отличала повышенная политизированность соз-
нания, помноженная к тому же на несомненно политический, не
говоря ни о чем другом, темперамент. Поэтому и
"внелитературность" целей, которые преследует Кристева, при
анализе художественной литературы, слишком очевидна, да и не
отрицается ей самой. Как всегда с Кристевой, при рассмотре-
нии, казалось, самых абстрактных проблем постоянно испытыва-
ешь опасность из хрустально-стерильного дистиллята теории
рухнуть в мутный поток вод житейских.
Негативность в поэтическом языке Лотремона и Малларме
Если подытожить чисто
литературоведческие итоги
теоретической позиции Кри-
стевой времен "Революции
поэтического языка", то пра-
ктически из этого можно
сделать лишь один вывод:
чем больше "прорыв" семио-
тического ритма "негативизирует" нормативную логическую
организацию текста, навязывая ему новое означивание, лишен-
ное коммуникативных целей (т. е. задачи донесения до послед-
него звена коммуникативной цепи -- получателя -- сколь-либо
содержательной информации), тем более такой текст, с точки
зрения Кристевой, будет поэтическим, и тем более трудно ус-
ваиваемым, если вообще не бессмысленным, он будет для чита-
теля.
Соответственно постулируется и новая практика "про-
чтения" художественных текстов, преимущественно модернист-
ских: "Читать вместе с Лотреамоном, Малларме, Джойсом
и Кафкой -- значит отказаться от лексико-синтаксическо-
семантической операции по дешифровке и заново воссоздать
траекторию их производства7. Как это сделать? Мы прочиты-
ваем означающее, ищем следы, воспроизводим повествования,
системы, их производные, но никогда -- то опасное и неукро-
тимое горнило, всего лишь свидетелем которого и являются эти
тексты" (273, с. 98).
Если воссоздать "горнило" в принципе нельзя, следова-
тельно, реальна лишь приблизительная его реконструкция как
описание процесса "негативности", что, разумеется, дает поисти-
не безграничные возможности для произвольной интерпретации.
Свидетельством революции поэтического языка в конце
XIX в. для Кристевой служит творчество Малларме и Лотреа-
мона -- самых популярных и общепризнанных классиков пост-
структуралистской истории французской литературы. Исследова-
тельница считает, что именно они осуществили кардинальный
разрыв с предшествующей поэтической традицией, выявив кри-
зис языка, субъекта, символических и социальных структур.
"Негативность" у обоих поэтов определяется во фрейдистском
__________________
7Т. е. творчества; после работ Альтюссера и Машере термин "творчество"
стал непопулярным в структуралистских кругах, и художник слова превра-
тился в "производителя" художественной "продукции", создающего ее, как
рабочий сборочного цеха автомобиль, из готовых деталей: форм, ценностей,
мифов, символов, идеологии.
139
духе как бунт против отца -- фактического у Малларме и бо-
жественного у Лотреамона -- и отцовской власти. В этом кро-
ется и различие в проявлении "негативности":
"Если Малларме смягчает негативность, анализируя озна-
чающий лабиринт, который конструирует навязчивую идею со-
зерцательности, то Лотреамон открыто протестует против психо-
тического заключения субъекта в метаязык и выявляет в по-
следнем конструктивные противоречия, бессмыслицу и смех"
(273, с. 419); "Отвергнутый, отец Лотреамона открывает перед
сыном путь "сатаны", на котором смешаны жестокость и песня,
преступление и искусство. Напротив, Малларме сдерживает
негативность, освобожденную действием того музыкального,
орализованного, ритмизированного механизма, который пред-
ставляет собой фетишизацию женщины" (273, с. 450-451).
Недаром при переводе книги на английский язык была ос-
тавлена только теоретическая часть: вся конкретика анализа
была опущена, и не без оснований. Можно восхищаться вирту-
озностью анализа Кристевой как явлением самоценным самим
по себе, восторгаться смелым полетом ассоциативности, но вы-
явить тут какие-либо закономерности и пытаться их повторить
на каком-нибудь другом материале не представляется возмож-
ным.
Реальность хоры слишком трудно аргументировалась и не
могла быть выражена, кроме как через ряд гипотетических по-
стулатов, каждый из которых для своего обоснования вынужден
был опираться на столь же шаткое основание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
ции, не учитывающие того факта, что для Кристевой, как и для
Дерриды, "негативность" -- всего лишь одно "слово" в ряду
других ("разнородность" и "гетерогенное", "отказ" и т. д.),
используемых ею для описания главного для нее явления --
импульсного действия либидо.
Из всех постструктуралистов Кристева предприняла попыт-
ку дальше всех заглянуть "по ту сторону языка" -- выявить тот
"довербальный" уровень существования человека, где безраз-
дельно господствует царство бессознательного, и вскрыть его
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ 133
механику, понять те процессы, которые в нем происходят. Кри-
стева попыталась с помощью "хоры" дать, создать мате-
риальную основу" дословесности либидо, при всей разумеющей-
ся условности этой "материальности". В этом, собственно, и
заключается ее "прорыв" через вербальную структурность языка
из предвербальной бесструктурности постструктурализма.
Хора выступает как материальная вещность коллективной
либидозности, как реификация, овеществление бессознательности
желания, во всей многозначности, которая приписывается этому
слову в мифологии постструктурализма. Этот новый вид энерге-
тической материи, созданный по образу и подобию современных
представлений о новых типах материи физической -- своего
рода силовое поле, раздираемое импульсами жизни и смерти,
Эроса и Танатоса.
Кристева тут не одинока: она суммировала в своей работе
те положения, которые в массированном порядке разрабатыва-
лись психоаналитиками, прежде всего, французскими лингвопси-
хоаналитиками или представителями биолингвистики -- Мелани
Клейн, на работы которой Кристева постоянно ссылается (258,
259), Сержем Леклэром (290), Рене Шпитцем (363), А.
Синклером де-Звартом (163) и др.
"Отказ", порожденный (или порождаемый) орально-
анальными спазмами (вспомним "Анти-Эдипа" Делеза и Гват-
тари, где муссируется та же проблематика) -- проявление дей-
ствия соматических импульсов, каждый из которых способен
реализовываться и как соединение гетерогенного в нечто связ-
ное, приводящее в конечном счете к образованию символиче-
ского "сверх я", так и к разрушению, распаду всякой цельности
(что и происходит у художников слова -- в первую очередь
поэтов -- на уровне "фено-текста" -- в виде нарушения фоне-
тической, вербальной и синтаксической, а, соответственно, и
смысловой "правильности").
В связи с идеей "отказа" Кристева приводит высказывание
Рене Шпитца: "По моему мнению, в нормальном состоянии
взаимоналожения двух импульсов агрессивность выполняет роль,
сравнимую с несущейся волной. Агрессия позволяет направить
оба импульса вовне, на окружающую среду. Но если эти два
импульса не могут наложиться друг на друга, то происходит их
разъединение, и тогда агрессия обращается против самого чело-
века, и в данном случае либидо уже более не может быть на-
правлено вовне" (363, с. 221-222).
Из этого положения Кристева делает вывод: "Если в ре-
зультате взаимоотталкивания импульсов или по какой другой
причине происходит усиление отказа -- носителя импульсов,
134
или, точнее, его негативного заряда, то в качестве канала про-
хождения он выбирает мускулярный аппарат, который быстро
дает выход энергии в виде кратковременных толчков: живопис-
ная или танцевальная жестикуляция, жестомоторика неизбежно
соотносятся с этим механизмом* Но отказ может передаваться и
по вокальному аппарату: единственные среди внутренних орга-
нов, не обладающие способностью удерживать энергию в свя-
занном состоянии, -- полость рта и голосовая щель дают выход
энергетическому разряду через конечную систему фонем, при-
сущих каждому языку, увеличивая их частоту, нагромождая их
или повторяя, что и определяет выбор морфем, даже конденса-
цию многих морфем, "заимствованных" у одной лексемы.
Благодаря порождаемой им новой фонематической и ритми-
ческой сетке, отказ становится источником "эстетического" на-
слаждения. Таким образом, не отклоняясь от смысловой линии,
он ее разрывает и реорганизует, оставляя на ней следы прохож-
дения импульса через тело: от ануса до рта" (273, с. 141). Та-
ким образом, "хора" оказалась тем же "социальным телом",
бессознательным, эротизированным, нервно дергающимся под
воздействием сексуальных импульсов созидания и разрушения.
Параллели с Делезом буквально напрашиваются, тем более,
что книга первого "Анти-Эдип" вышла на два года раньше
"Революции поэтического языка", но я бы не стал тут занимать-
ся поисками "первооткрывателя": здесь мы имеем дело с
"трафаретностью" постструктуралистского мышления того вре-
мени, и можно было бы назвать десятки имен "психо-
аналитически ориентированных" литературоведов (о француз-
ских лингвопсихоаналитиках мы уже упоминали), проповеды-
вавших тот же комплекс идей. Не следует также забывать, что
свою теорию "хоры" Кристева довольно детально "обкатывала"
в своих статьях с конца 60-х гг.
"ГЕНО-ТЕКСТ","ФЕНО-ТЕКСТ", "ДИСПОЗИТИВ"
Литературоведческой над-
стройкой над "биопсихо-
логической" хорой и явились
концепции означивания, гено-
текста, семиотического диспо-
зитива и фено-текста, причем
все эти понятия, кроме, пожалуй, семиотического диспозитива и
фено-текста, в процессе доказательств в весьма объемном опусе
Кристевой нередко "заползали" друг на друга, затуманивая
общую теоретическую перспективу.
Чтобы не быть голословным, обратимся к самой Кристевой,
заранее принося извинения за длинные цитаты.
135
"То, что мы смогли назвать гено-текстом, охватывает все
семиотические процессы (импульсы, их рас- и сосредоточен-
ность), те разрывы, которые они образуют в теле и в экологи-
ческой и социальной системе, окружающей организм (пред-
метную среду, до-эдиповские отношения с родителями), но
также и возникновение символического (становления объекта и
субъекта, образование ядер смысла, относящееся уже к пробле-
ме категориальности: семантическим и категориальным полям).
Следовательно, чтобы выявить в тексте его гено-текст, необхо-
димо проследить в нем импульсационные переносы энергии,
оставляющие следы в фонематическом диспозитиве (скопление и
повтор фонем, рифмы и т. д.) и мелодическом (интонация, ритм
и т. д.), а также порядок рассредоточения семантических и
категориальных полей, как они проявляются в синтаксических и
логических особенностях или в экономии мимесиса (фантазм,
пробелы в обозначении, рассказ и т. д.)...
Таким образом, гено-текст выступает как основа, находя-
щаяся на предъязыковом уровне; поверх него расположено то,
что мы называем фено -текстом,., Фено-текст -- это структу-
ра (способная к порождению в смысле генеративной граммати-
ки), подчиняющаяся правилам коммуникации, она предполагает
субъекта акта высказывания и адресат. Гено-текст -- это про-
цесс, протекающий сквозь зоны относительных и временных
ограничений; он состоит в прохождении, не блокированном
двумя полюсами однозначной информации между двумя целост-
ными субъектами" (273, с. 83-84).
Соответственно определялся и механизм, "связывавший"
гено- и фено-тексты: "Мы назовем эту новую транслингвистиче-
скую организацию, выявляемую в модификациях фено-текста,
семиотическим диспозитивом. Как свидетель гено-текста,
как признак его настойчивого напоминания о себе в фено-
тексте, семиотический диспозитив является единственным до-
казательством того пульсационного отказа, который вызывает
порождение текста" (273, с. 207).
И само "означивание", имея общее значение текстопорож-
дения как связи "означающих", рассматривалось то как поверх-
ностный уровень организации текста, то как проявление глубин-
ных "телесных", психосоматических процессов, порожденных
пульсацией либидо, явно сближаясь с понятием "хоры":
"То, что мы называем "означиванием" , как раз и есть это
безграничное и никогда не замкнутое порождение, это безоста-
новочное функционирование импульсов к, в и через язык, к, в,
и через обмен коммуникации и его протагонистов: субъекта и
его институтов. Этот гетерогенный процесс, не будучи ни анар-
хически разорванным фоном, ни шизофренической блокадой,
является практикой структурации и деструктурации, подходом к
субъективному и социальному пределу, и лишь только при этом
условии он является наслаждением и революцией" (273, с. 15).
Кристева стремится биологизировать сам процесс
"означивания", "укоренить" его истоки и смыслы в самом теле,
само существование которого (как и происходящие в нем про-
цессы) мыслятся по аналогии с текстом (параллели с поздним
Бартом, отождествившим "текст" с "эротическим телом", более
чем наглядны).
В принципе подобный ход аргументации вполне естествен,
если принять на веру его исходные посылки. Еще структурали-
сты уравнивали сознание (мышление) с языком, а поскольку
конечным продуктом организации любого языкового высказыва-
ния является текст, то и сознание (и, соответственно, личность,
сам человек) стало мыслиться как текст. Другим исходным
постулатом было выработанное еще теоретиками франкфуртской
школы положение о всесилии господствующей, доминантной
идеологии, заставляющей любого отдельного индивида мыслить
угодными, полезными для нее стереотипами. Последнее положе-
ние сразу вступало в острейшее противоречие с мироощущением
людей, на дух эту идеологию не переносивших и всем своим
поведением, мышлением и образом жизни выражавшим дух
нонконформизма и конфронтации, который в терминологическом
определении Кристевой получал название "отказа",
"негативности" и т. п.
Литература как "позитивное насилие"
Поскольку все формы рационального мышления были от-
даны на откуп доминантной (буржуазной) идеологии, то един-
ственной сферой противодей-
ствия оказывалась область
иррационального, истоки ко-
торой Делез, Кристева и
Барт искали в "эротическом
теле", вернее, в господствую-
щей в нем стихии либидо.
Как писала Кристева, "если и есть "дискурс", который не слу-
жит ни просто складом лингвистической кинохроники или архи-
вом структур, ни свидетельством замкнутого в себе тела, а,
напротив, является как раз элементом самой практики, вклю-
чающей в себя ансамбль бессознательных, субъективных, соци-
альных отношений, находящихся в состоянии борьбы, присвое-
ния, разрушения и созидания, -- короче, в состоянии позитив-
ного насилия, то это и есть "литература", или, выражаясь более
специфически, текст; сформулированное таким образом, это
137
ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ
понятие... уже довольно далеко уводит нас как от традицион-
ного "дискурса", так и от "искусства". Это -- практика, кото-
рую можно было бы сравнить с практикой политической рево-
люции: первая осуществляет для субъекта то, что вторая -- для
общества. Если правда, что история и политический опыт XX
столетия доказывают невозможность осуществить изменение
одного без другого, -- но можно ли в этом сомневаться после
переворота Гегеля и фрейдовской революции? -- то вопросы,
которые мы себе задаем о литературной практике, обращены к
политическому горизонту, неотделимого от них, как бы ни ста-
рались его отвергнуть эстетизирующий эзотеризм или социоло-
гический или формалистический догматизм" (273, с. 14).
Я не знаю, можно ли назвать трагедией Кристевой эту по-
стоянную политизацию литературы и языка: в конечном счете,
сам обращаемый к ней упрек в недостаточном внимании к чисто
литературоведческой проблематике может быть расценен как
свидетельство узости именно филологического подхода к тем
общечеловеческим темам, которые, собственно говоря, лишь
одни волнуют и занимают ее. Хотя как определить грань, отде-
ляющую сферу "чистой" науки (если такая вообще существует)
от сферы реальной жизни с ее политическими, экономическими,
нравственными и бытовыми проблемами (если опять же допус-
тить, что наука способна нормально функционировать вне тео-
ретического осмысления -- сферы применения "чистой науки",
что снова затягивает нас в бесконечный водоворот)? Во всяком
случае, одно несомненно -- чистым литературоведением то, чем
занималась и занимается Кристева, никак не назовешь. Правда,
то же самое можно сказать и о большинстве французских пост-
структуралистов. И все-таки даже по сравнению с Делезом
Кристеву всегда отличала повышенная политизированность соз-
нания, помноженная к тому же на несомненно политический, не
говоря ни о чем другом, темперамент. Поэтому и
"внелитературность" целей, которые преследует Кристева, при
анализе художественной литературы, слишком очевидна, да и не
отрицается ей самой. Как всегда с Кристевой, при рассмотре-
нии, казалось, самых абстрактных проблем постоянно испытыва-
ешь опасность из хрустально-стерильного дистиллята теории
рухнуть в мутный поток вод житейских.
Негативность в поэтическом языке Лотремона и Малларме
Если подытожить чисто
литературоведческие итоги
теоретической позиции Кри-
стевой времен "Революции
поэтического языка", то пра-
ктически из этого можно
сделать лишь один вывод:
чем больше "прорыв" семио-
тического ритма "негативизирует" нормативную логическую
организацию текста, навязывая ему новое означивание, лишен-
ное коммуникативных целей (т. е. задачи донесения до послед-
него звена коммуникативной цепи -- получателя -- сколь-либо
содержательной информации), тем более такой текст, с точки
зрения Кристевой, будет поэтическим, и тем более трудно ус-
ваиваемым, если вообще не бессмысленным, он будет для чита-
теля.
Соответственно постулируется и новая практика "про-
чтения" художественных текстов, преимущественно модернист-
ских: "Читать вместе с Лотреамоном, Малларме, Джойсом
и Кафкой -- значит отказаться от лексико-синтаксическо-
семантической операции по дешифровке и заново воссоздать
траекторию их производства7. Как это сделать? Мы прочиты-
ваем означающее, ищем следы, воспроизводим повествования,
системы, их производные, но никогда -- то опасное и неукро-
тимое горнило, всего лишь свидетелем которого и являются эти
тексты" (273, с. 98).
Если воссоздать "горнило" в принципе нельзя, следова-
тельно, реальна лишь приблизительная его реконструкция как
описание процесса "негативности", что, разумеется, дает поисти-
не безграничные возможности для произвольной интерпретации.
Свидетельством революции поэтического языка в конце
XIX в. для Кристевой служит творчество Малларме и Лотреа-
мона -- самых популярных и общепризнанных классиков пост-
структуралистской истории французской литературы. Исследова-
тельница считает, что именно они осуществили кардинальный
разрыв с предшествующей поэтической традицией, выявив кри-
зис языка, субъекта, символических и социальных структур.
"Негативность" у обоих поэтов определяется во фрейдистском
__________________
7Т. е. творчества; после работ Альтюссера и Машере термин "творчество"
стал непопулярным в структуралистских кругах, и художник слова превра-
тился в "производителя" художественной "продукции", создающего ее, как
рабочий сборочного цеха автомобиль, из готовых деталей: форм, ценностей,
мифов, символов, идеологии.
139
духе как бунт против отца -- фактического у Малларме и бо-
жественного у Лотреамона -- и отцовской власти. В этом кро-
ется и различие в проявлении "негативности":
"Если Малларме смягчает негативность, анализируя озна-
чающий лабиринт, который конструирует навязчивую идею со-
зерцательности, то Лотреамон открыто протестует против психо-
тического заключения субъекта в метаязык и выявляет в по-
следнем конструктивные противоречия, бессмыслицу и смех"
(273, с. 419); "Отвергнутый, отец Лотреамона открывает перед
сыном путь "сатаны", на котором смешаны жестокость и песня,
преступление и искусство. Напротив, Малларме сдерживает
негативность, освобожденную действием того музыкального,
орализованного, ритмизированного механизма, который пред-
ставляет собой фетишизацию женщины" (273, с. 450-451).
Недаром при переводе книги на английский язык была ос-
тавлена только теоретическая часть: вся конкретика анализа
была опущена, и не без оснований. Можно восхищаться вирту-
озностью анализа Кристевой как явлением самоценным самим
по себе, восторгаться смелым полетом ассоциативности, но вы-
явить тут какие-либо закономерности и пытаться их повторить
на каком-нибудь другом материале не представляется возмож-
ным.
Реальность хоры слишком трудно аргументировалась и не
могла быть выражена, кроме как через ряд гипотетических по-
стулатов, каждый из которых для своего обоснования вынужден
был опираться на столь же шаткое основание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36