Вскоре после этого счастливого почина к ней подошел полицейский агент в штатском и, грубо толкнув ее, приказал:
— Ну-ка, божья старушка, шагайте вперед... Живей, живей...
— Что?. Как?
— Помолчите и шагайте...
— Но куда вы меня ведете?
— Тихо, говорят вам, не скандальте, хуже будет... Пошли! В Сан-Бернардино.
— А что плохого я сделала, сеньор?
— Вы попрошайничаете!.. Разве я вам вчера не сказал, что сеньор губернатор запретил попрошайничать на этой улице?
— Так пусть сеньор губернатор меня накормит. Ну что за люди!..
— Придержите язык, сеньора пьянчужка!.. Шагайте, говорят вам!
— Не толкайте меня!.. Я не преступница... Живу в приличном доме, за меня есть кому поручиться... Не пойду я с вами...
И она прислонилась к стене, но агент грубо выволок ее на тротуар. Подошли двое полицейских в форме, которым он и поручил препроводить ее в Сан-Бернардино вместе с другими нищими обоего пола, схваченными на этой улице и в близлежащих переулках. Тогда Бенина попыталась умилостивить полицейских, выказав покорность и свое глубокое горе. Умоляла, горько плакала, но ни мольбы, ни слезы не помогли. Вперед и вперед, а шествие замыкал слепой африканец: как только он узнал, что ее забрали, подошел к полицейским и сказал, пусть заметут и его и ведут хоть к черту в пекло, лишь бы ему не разлучаться с ней. Большого труда стоило бедной женщине смириться с таким жестоким испытанием... Ее ведут в приют для бездомных нищих, как ведут в тюрьму карманников и прочих мелких жуликов! И нет возможности вернуться домой в обычный час, позаботиться о своей хозяйке и подруге! Когда она представляла себе, что в этот вечер донья Пака и Фраскито останутся голодными, ее охватывала ярость, она бросилась бы на стражников, будь у нее силы справиться с мужчинами. Все думала, как ее несчастная госпожа будет ждать час за часом... а Нины все нет. Господи Иисусе и пречистая дева! Что будет твориться в доме? Если мир при таких событиях не обрушится, то будет стоять вовеки веков... Когда миновали Кавалерийские казармы, Бенина вновь попыталась смягчить сердца конвоиров жалобами и мольбами. Но те выполняли приказ начальника, а не выполнишь приказ — хорошего не жди. Альмудена шел молча, держась за юбку Бенины, и казалось, ему нипочем арест и насильственное препровождение в приют для бездомных нищих.
Плакала бедная просительница, и плакало само небо, солидарное с ней в неизбывной печали. Дождь начал моросить во время облавы и все усиливался, а теперь лил как следует. Бенина промокла до нитки. С лохмотьев каждого из нищих стекала вода, широкополая шляпа Альмудены напоминала верхнюю чашу фонтана с тритонами — теперь наверняка заплесневеет. Легкая обувь Бенины, избитая в беготне за последние дни, совсем раскисла от воды и грязи. Когда пришли наконец в Сан-Бернардино, Бенина подумала, что уж лучше было идти босиком.
— Амри,— сказал Альмудена, когда они переступили порог муниципального приюта,— ты не надо плакать... Здесь мы оба хорошо, ты и я... Не плакать... я довольный. Нам давать похлебка, давать хлеб...
Бенина пребывала в таком отчаянии, что ничего ему не ответила. Она бы даже его побила. Да и как понять этому бродяге, почему она жалуется на свою судьбу? Только она и понимает беззащитность и беспомощность своей госпожи, сестры, подруги, понимает, какую ужасную ночь та проведет, не зная, что с ней случилось... А если над ней сжалятся и завтра отпустят, как ей объяснить свое столь долгое отсутствие? Что сказать, что соврать, какую ложь придумать? Ничего не поделаешь, придется раскрыть обман, признаться в попрошайничестве, ведь в этом нет ничего дурного. Но может статься, донья Франсиска ей не поверит, и их старой дружбе придет конец, а если госпожа по-настоящему рассердится и прогонит ее от себя, Бенина умрет от горя, она жить не может без доньи Паки, которую любит со всеми ее достоинствами и недостатками. Наконец, обдумав все это, Бенина, когда их привели в большую, но душную и зловонную комнату, куда затолкали не менее полусотни нищих обоего пола, предалась спасительному самоотречению, сказав себе: «Что будет, то и будет. Как вернусь домой, скажу правду, и если госпожа доживет до моего возвращения и не поверит мне — ну и пусть не верит; коли рассердится — пусть сердится; прогонит — пусть прогонит; а если я умру — пусть умру».
XXXII
Даже если бы Нина ничего не подумала и не сказала, все равно читатель догадался бы, что мое перо бессильно описать тревогу и смятение доньи Паки в тот злополучный вечер. По мере того как время шло, а служанка все еще не возвращалась, росло и беспокойство госпожи: если сначала она думала только о материальных неудобствах, связанных с отсутствием Бенины, то потом стала тревожиться, опасаясь, не случилось ли с ее верной служанкой несчастья: может, попала под колеса экипажа или умерла на улице от внезапного приступа какой-нибудь болезни. Фраскито, добрая душа, успокаивал ее, как мог, но безуспешно. Увядшему кавалеру пришлось умолкнуть, когда его землячка сказала:
— Да такого никогда еще не было, дорогой Понте, никогда! За столько лет она ни разу не задерживалась до ночи, а тем более до утра.
Об ужине в тот вечер нечего было и думать, хотя дочери позументщицы охотно согласились заменить запропастившуюся служанку. Правда, донья Пака начисто потеряла аппетит, то же самое, возможно, в чуть меньшей степени, произошло и с ее гостем. Но чтобы поддержать силы, надо было хоть что-нибудь съесть, и они удовольствовались взбитым в вине яйцом и несколькими ломтиками хлеба. О сне не могло быть и речи! Донья Пака по бою соседских часов считала каждый час, каждые полчаса, четверть часа и все ходила взад-вперед по коридору, прислушиваясь к каждому звуку на лестнице. Понте не желал отставать от нее: воспитание обязывало его не ложиться в постель, пока его добрый друг и покровительница бодрствует, а чтобы примирить требования дворянской чести с потребностями не вполне оправившегося от болезни организма, он задремал сидя на стуле, но для этого пришлось принять не очень удобную позу: скрестив руки на спинке стула, положить на них голову; когда он заснул, голова свесилась, и наутро у него страшно болела шея.
На рассвете донья Пака, сморенная усталостью, задремала в кресле. Во сне она разговаривала и время от времени нервно вздрагивала. Проснулась словно от толчка, ей показалось, что в доме воры, и как только она вспомнила, что Бенины нет, свет божьего дня стал для нее тоскливей, чем ночная тьма. По мнению Фраскито, который все время думал о том же, разумней всего было справиться о Бенине в доме, где она прислуживала по утрам. Донья Пака подумала об этом^еще накануне вечером, но она не знала номера дома по улице Греда, поэтому на поиски не отважилась. Утром привратник вызвался пойти поискать этот дом, но через час вернулся и доложил, что во всех привратницких получил отрицательный ответ.
В довершение несчастья, кроме остатков вчерашнего, почти прокисшего косидо да черствой горбушки хлеба, никакой еды в доме не было. Спасибо соседи, узнав о такой серьезной беде, предложили благородной вдове кто миску чесночного супа, кто кусок жареной трески, кто яйцо и полбутылки дешевого вина. Горе горем, а пришлось подкрепиться, природа своего требует, надо жить даже тогда, когда душа этого не хочет и лелеет мысль о смерти. Дневные часы тянулись томительно долго, хозяйка и гость только и# делали что прислушивались ко всякому шуму на лестнице. Но столько раз им пришлось разочаровываться, что в конце концов оба утратили надежду, сдались и молча сидели друг перед другом с бесстрастными, как у сфинксов, лицами, ибо, не сговариваясь, решили не ломать себе голову и положиться на волю божью. Они узнают, где Нина и почему ее нет, когда господь бог милостиво пошлет им весточку каким-либо ему одному ведомым путем и способом.
Было часов двенадцать, когда у входной двери громко зазвонил колокольчик. Дама из Ронды и кавалер из Альхесираса вскочили, как на пружинах, со своих мест.
— Нет, это не она,— с горьким разочарованием произнесла донья Пака.— Нина никогда так не звонит.
Фраскито хотел было пойти открыть, но хозяйка дома остановила его вполне разумным предупреждением:
— Не выходите, Понте, это, может быть, какой-нибудь нахальный лавочник из тех, что не дают мне житья. Пусть девочка откроет. Селедония, беги, но запомни хорошенько: если кто-то принес известие о Нине, пусть зайдет. А если кто из лавки, скажи, что меня нет дома.
Девочка убежала и тут же вернулась.
— Сеньора, это дон Ромуальдо.
От волнения и страха оба онемели. Понте кружился на одной ноге, как волчок, а донья Пака раз десять пыталась встать и снова падала в кресло, бормоча:
— Пусть войдет... Сейчас узнаем... Боже мой, у меня в доме сам дон Ромуальдо!.. В гостиную, Селедония, проводи его в гостиную... Я надену черную юбку... И причесаться не успела... Как я его приму в таком виде!.. Иди, девочка, иди... Мою черную юбку.
Альхесирец и девочка кое-как натянули на донью Паку юбку поверх платья, впопыхах вывернув ее наизнанку. Хозяйка дома нервничала, обзывала их неуклюжими и от нетерпения топала ногами. Наконец привела одежду в порядок, прошлась гребнем по волосам и неверными шагами прошла в гостиную, где священник ждал ее, стоя и рассматривая семейные фотографии, единственное украшение полупустой комнаты.
— Извините меня, сеньор дон Ромуальдо,— сказала вдова Сапаты, у которой от волнения подгибались ноги, и, поцеловав руку священнику, опустилась на стул.— Слава богу, что я могу наконец выразить вам благодарность за вашу безмерную доброту.
— Это мой долг, сеньора,— ответил тот, слегка удивленный,— и благодарить меня не за что.
— А теперь скажите бога ради,— продолжала донья Пака заплетающимся языком, так она боялась услышать дурную весть,— скажите сразу. Что случилось с моей бедной Ниной?
Для священника это имя прозвучало как кличка любимой собачки, которая у хозяйки дома потерялась.
— Она, значит, пропала?.. — спросил он, лишь бы что-нибудь сказать.
— А разве вы не знаете?.. О-о! Случилось несчастье, и вы из жалости не говорите мне о нем.
И несчастная дама залилась горючими слезами, а служитель божий, еще больше смутившись, не знал, что сказать.
— Сеньора, ради бога не огорчайтесь... Кто знает, случилось или нет то, что вы подозреваете.
— Нина, дорогая моя Нина!
— Это член вашей семьи, близкая родственница? Объясните мне...
— Я бесконечно вам благодарна, сеньор дон Ромуальдо, за то, что вы не хотите сказать мне правду... Но лучше все-таки знать... Или вы хотите подготовить меня к печальной новости, чтобы не сразить неожиданностью?
— Дорогая сеньора,— с нетерпеливой прямотой сказал священник, так как жаждал выяснить, в чем же дело.— Я не принес вам ни добрых, ни дурных вестей о той особе, по которой вы плачете, я не знаю, кто это и почему вы думаете, что я...
— Простите меня, дон Ромуальдо. Я подумала, что с Бениной, моей служанкой, вернее, подругой и компаньонкой, произошел какой-нибудь несчастный случай в вашем доме или когда она от вас ушла, на улице, и я...
— Час от часу не легче!.. Сеньора донья Франсиска Хуарес, здесь какое-то недоразумение, которое я должен прояснить, назвав себя: я — Ромуальдо Седрон. Двадцать лет исполнял должность протопресвитера прихода Санта-Мария в Ронде и сейчас пришел к вам по поручению других душеприказчиков объявить вам последнюю волю моего задушевного друга Рафаэля Гарсии, которого бог призвал в свою обитель.
Если бы донья Пака увидела, как разверзлась земля и из расщелины выскочили полчища чертей, а над головой раскололся свод небесный, откуда слетели легионы ангелов и смешались с чертями в диком и нелепом хороводе, и то она не была бы так поражена и смятена. Завещание, наследство! Правду говорит священник или это глупая и жестокая шутка? И сам священник — действительно ли он живой человек или видение, плод больной фантазии несчастной женщины? Донья Пака онемела и лишь испуганно смотрела на дона Ромуальдо.
— Вам нечего пугаться, сеньора. Наоборот: я с большим удовольствием сообщаю донье Франсиске Хуарес, что пришел конец ее страданиям. Господь, испытав лишениями вашу кротость и ваше смирение, захотел вознаградить вас за эти добродетели, вызволить из того бедственного положения, в коем вы прожили столько лет.
У доньи Паки слезы текли ручьем, и она по-прежнему не могла вымолвить ни слова. Так велики были ее волнение, изумление и радость, что образ Бенины тотчас вылетел у нее из головы, как будто загадочное исчезновение служанки произошло много лет назад!
— Понимаю, — продолжал священник, пододвинув свой стул поближе и положив руку на запястье доньи Франсиски,— понимаю ваше смятение... Внезапный переход от несчастья к благоденствию не может не потрясти душу человеческую. Было бы хуже, если б вы отнеслись к этому безучастно... Поскольку дело это важное, требующее особого внимания, давайте, сеньора, о нем и поговорим, оставив пока в стороне то, что вызвало у вас такое беспокойство... Не стоит так убиваться по служанке или подруге... Наверняка объявится!
Эти слова опять напомнили донье Паке о Нине, о ее загадочном исчезновении. Услышав в голосе дона Ромуальдо бодрые нотки, она решила про себя, что этот добрый священник, покончив с основным делом, расскажет и о старой служанке, с которой, без сомнения, ничего страшного не случилось. И мысли госпожи, повернувшись, словно флюгер, обратились к наследству, отвлекшись от всего остального; священник заметил, что она жаждет дальнейших сведений и поспешил приступить к своей миссии:
— Вы, очевидно, знаете, что несчастный Рафаэль отошел в лучший мир одиннадцатого февраля...
— Нет, сеньор, я не знала. Ах, упокой господь его душу!
— Это был святой человек. И единственным его заблуждением было то, что он боялся связать себя супружескими узами и отвергал все прекрасные партии, которые мы, его друзья, ему предлагали. Последние годы он жил в небольшом поместье, которое называется «Смоковницы Хуареса»...
— Я знаю это имение, оно принадлежало моему деду.
— Совершенно верно, дону Алехандро Хуаресу... Так вот, Рафаэль заболел там воспалением печени, и недуг этот свел его в могилу на пятьдесят шестом году жизни. А какой был мужчина, сеньора Франсиска, ростом почти с меня, руки и плечи тоже не хуже, широкая грудь и пышущее здоровьем лицо!..
— Ах!..
— Когда мы вместе охотились на кабанов или оленей, он от меня не отставал. А дух его был сильней тела. Ему нипочем были ни ливень, ни голод, ни жажда. И вот видите, этот благородный дуб- сломался, как тростинка. Через месяц-другой после того, как он заболел, у него можно было пересчитать все ребра... Таял на глазах...
— Ох!..
— Ас каким смирением принял он свой недуг, считал его божьей карой, против которой нельзя роптать, а нужно принимать ее с благостью в сердце! Бедный Рафаэль, сущий ангел!
— Ах!..
— Меня в то время в Ронде не было, в интересах нашего города я переехал в Мадрид. Но когда я узнал о тяжелом недуге моего лучшего друга, вернулся... Месяц ходил за ним... Какая жалость!.. Умер у меня на руках.
— Ох!..
Эти восклицания сопровождались вздохами, шедшими из глубины души доньи Паки и срывавшимися с уст, словно птицы, которые летят из открытой клетки на все четыре стороны. Совершенно искренне и благородно, не лелея в эти минуты мысли о вероятном наследстве, она скорбела вместе с доном Ромуальдо о славном холостяке из Ронды.
— Словом, сеньора, умер он как истинный католик, успел позаботиться о наследниках...
— Ах!..
— Он составил завещание, в котором треть своего имущества завещал племяннице во втором колене Кле-менсии Сопелана — вы ее знаете? — супруге дона Родриго дель Кинтанар, брата маркиза де Гвадалерсе. Оставшиеся две трети — частично на благочестивые цели, частично на помощь тем родственникам, которые по несчастному стечению обстоятельств, из-за неудач в делах или по каким другим причинам обеднели. Так как вы и ваши дети относитесь к таковым, то, естественно, входите в этот список в числе первых и...
— А!.. Все-таки бог не пожелал допустить, чтобы я умерла в такой постыдной нищете. Благословен будь во веки веков наш избавитель, справедливейший и милосерднейший святый боже!..
Излив душу, несчастная донья Франсиска разрыдалась, сложила руки на груди и стала на. колени, а добрый слуга божий, убоявшись, как бы такой взрыв чувств не закончился истерикой, подошел к двери и похлопал в ладоши, чтобы кто-нибудь принес стакан воды.
XXXIII
Воду принес сам Фраскито, и, пока хозяйка дома пила и приходила в себя после такого потрясения, дон Ромуальдо сказал увядшему кавалеру:
— Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с доном Франсиско Понте Дельгадо, уроженцем Альхесираса?.. Сколько лет прошло... Ведь вы — троюродный брат Рафаэля Антринеса, о кончине которого вам, должно быть, известно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Ну-ка, божья старушка, шагайте вперед... Живей, живей...
— Что?. Как?
— Помолчите и шагайте...
— Но куда вы меня ведете?
— Тихо, говорят вам, не скандальте, хуже будет... Пошли! В Сан-Бернардино.
— А что плохого я сделала, сеньор?
— Вы попрошайничаете!.. Разве я вам вчера не сказал, что сеньор губернатор запретил попрошайничать на этой улице?
— Так пусть сеньор губернатор меня накормит. Ну что за люди!..
— Придержите язык, сеньора пьянчужка!.. Шагайте, говорят вам!
— Не толкайте меня!.. Я не преступница... Живу в приличном доме, за меня есть кому поручиться... Не пойду я с вами...
И она прислонилась к стене, но агент грубо выволок ее на тротуар. Подошли двое полицейских в форме, которым он и поручил препроводить ее в Сан-Бернардино вместе с другими нищими обоего пола, схваченными на этой улице и в близлежащих переулках. Тогда Бенина попыталась умилостивить полицейских, выказав покорность и свое глубокое горе. Умоляла, горько плакала, но ни мольбы, ни слезы не помогли. Вперед и вперед, а шествие замыкал слепой африканец: как только он узнал, что ее забрали, подошел к полицейским и сказал, пусть заметут и его и ведут хоть к черту в пекло, лишь бы ему не разлучаться с ней. Большого труда стоило бедной женщине смириться с таким жестоким испытанием... Ее ведут в приют для бездомных нищих, как ведут в тюрьму карманников и прочих мелких жуликов! И нет возможности вернуться домой в обычный час, позаботиться о своей хозяйке и подруге! Когда она представляла себе, что в этот вечер донья Пака и Фраскито останутся голодными, ее охватывала ярость, она бросилась бы на стражников, будь у нее силы справиться с мужчинами. Все думала, как ее несчастная госпожа будет ждать час за часом... а Нины все нет. Господи Иисусе и пречистая дева! Что будет твориться в доме? Если мир при таких событиях не обрушится, то будет стоять вовеки веков... Когда миновали Кавалерийские казармы, Бенина вновь попыталась смягчить сердца конвоиров жалобами и мольбами. Но те выполняли приказ начальника, а не выполнишь приказ — хорошего не жди. Альмудена шел молча, держась за юбку Бенины, и казалось, ему нипочем арест и насильственное препровождение в приют для бездомных нищих.
Плакала бедная просительница, и плакало само небо, солидарное с ней в неизбывной печали. Дождь начал моросить во время облавы и все усиливался, а теперь лил как следует. Бенина промокла до нитки. С лохмотьев каждого из нищих стекала вода, широкополая шляпа Альмудены напоминала верхнюю чашу фонтана с тритонами — теперь наверняка заплесневеет. Легкая обувь Бенины, избитая в беготне за последние дни, совсем раскисла от воды и грязи. Когда пришли наконец в Сан-Бернардино, Бенина подумала, что уж лучше было идти босиком.
— Амри,— сказал Альмудена, когда они переступили порог муниципального приюта,— ты не надо плакать... Здесь мы оба хорошо, ты и я... Не плакать... я довольный. Нам давать похлебка, давать хлеб...
Бенина пребывала в таком отчаянии, что ничего ему не ответила. Она бы даже его побила. Да и как понять этому бродяге, почему она жалуется на свою судьбу? Только она и понимает беззащитность и беспомощность своей госпожи, сестры, подруги, понимает, какую ужасную ночь та проведет, не зная, что с ней случилось... А если над ней сжалятся и завтра отпустят, как ей объяснить свое столь долгое отсутствие? Что сказать, что соврать, какую ложь придумать? Ничего не поделаешь, придется раскрыть обман, признаться в попрошайничестве, ведь в этом нет ничего дурного. Но может статься, донья Франсиска ей не поверит, и их старой дружбе придет конец, а если госпожа по-настоящему рассердится и прогонит ее от себя, Бенина умрет от горя, она жить не может без доньи Паки, которую любит со всеми ее достоинствами и недостатками. Наконец, обдумав все это, Бенина, когда их привели в большую, но душную и зловонную комнату, куда затолкали не менее полусотни нищих обоего пола, предалась спасительному самоотречению, сказав себе: «Что будет, то и будет. Как вернусь домой, скажу правду, и если госпожа доживет до моего возвращения и не поверит мне — ну и пусть не верит; коли рассердится — пусть сердится; прогонит — пусть прогонит; а если я умру — пусть умру».
XXXII
Даже если бы Нина ничего не подумала и не сказала, все равно читатель догадался бы, что мое перо бессильно описать тревогу и смятение доньи Паки в тот злополучный вечер. По мере того как время шло, а служанка все еще не возвращалась, росло и беспокойство госпожи: если сначала она думала только о материальных неудобствах, связанных с отсутствием Бенины, то потом стала тревожиться, опасаясь, не случилось ли с ее верной служанкой несчастья: может, попала под колеса экипажа или умерла на улице от внезапного приступа какой-нибудь болезни. Фраскито, добрая душа, успокаивал ее, как мог, но безуспешно. Увядшему кавалеру пришлось умолкнуть, когда его землячка сказала:
— Да такого никогда еще не было, дорогой Понте, никогда! За столько лет она ни разу не задерживалась до ночи, а тем более до утра.
Об ужине в тот вечер нечего было и думать, хотя дочери позументщицы охотно согласились заменить запропастившуюся служанку. Правда, донья Пака начисто потеряла аппетит, то же самое, возможно, в чуть меньшей степени, произошло и с ее гостем. Но чтобы поддержать силы, надо было хоть что-нибудь съесть, и они удовольствовались взбитым в вине яйцом и несколькими ломтиками хлеба. О сне не могло быть и речи! Донья Пака по бою соседских часов считала каждый час, каждые полчаса, четверть часа и все ходила взад-вперед по коридору, прислушиваясь к каждому звуку на лестнице. Понте не желал отставать от нее: воспитание обязывало его не ложиться в постель, пока его добрый друг и покровительница бодрствует, а чтобы примирить требования дворянской чести с потребностями не вполне оправившегося от болезни организма, он задремал сидя на стуле, но для этого пришлось принять не очень удобную позу: скрестив руки на спинке стула, положить на них голову; когда он заснул, голова свесилась, и наутро у него страшно болела шея.
На рассвете донья Пака, сморенная усталостью, задремала в кресле. Во сне она разговаривала и время от времени нервно вздрагивала. Проснулась словно от толчка, ей показалось, что в доме воры, и как только она вспомнила, что Бенины нет, свет божьего дня стал для нее тоскливей, чем ночная тьма. По мнению Фраскито, который все время думал о том же, разумней всего было справиться о Бенине в доме, где она прислуживала по утрам. Донья Пака подумала об этом^еще накануне вечером, но она не знала номера дома по улице Греда, поэтому на поиски не отважилась. Утром привратник вызвался пойти поискать этот дом, но через час вернулся и доложил, что во всех привратницких получил отрицательный ответ.
В довершение несчастья, кроме остатков вчерашнего, почти прокисшего косидо да черствой горбушки хлеба, никакой еды в доме не было. Спасибо соседи, узнав о такой серьезной беде, предложили благородной вдове кто миску чесночного супа, кто кусок жареной трески, кто яйцо и полбутылки дешевого вина. Горе горем, а пришлось подкрепиться, природа своего требует, надо жить даже тогда, когда душа этого не хочет и лелеет мысль о смерти. Дневные часы тянулись томительно долго, хозяйка и гость только и# делали что прислушивались ко всякому шуму на лестнице. Но столько раз им пришлось разочаровываться, что в конце концов оба утратили надежду, сдались и молча сидели друг перед другом с бесстрастными, как у сфинксов, лицами, ибо, не сговариваясь, решили не ломать себе голову и положиться на волю божью. Они узнают, где Нина и почему ее нет, когда господь бог милостиво пошлет им весточку каким-либо ему одному ведомым путем и способом.
Было часов двенадцать, когда у входной двери громко зазвонил колокольчик. Дама из Ронды и кавалер из Альхесираса вскочили, как на пружинах, со своих мест.
— Нет, это не она,— с горьким разочарованием произнесла донья Пака.— Нина никогда так не звонит.
Фраскито хотел было пойти открыть, но хозяйка дома остановила его вполне разумным предупреждением:
— Не выходите, Понте, это, может быть, какой-нибудь нахальный лавочник из тех, что не дают мне житья. Пусть девочка откроет. Селедония, беги, но запомни хорошенько: если кто-то принес известие о Нине, пусть зайдет. А если кто из лавки, скажи, что меня нет дома.
Девочка убежала и тут же вернулась.
— Сеньора, это дон Ромуальдо.
От волнения и страха оба онемели. Понте кружился на одной ноге, как волчок, а донья Пака раз десять пыталась встать и снова падала в кресло, бормоча:
— Пусть войдет... Сейчас узнаем... Боже мой, у меня в доме сам дон Ромуальдо!.. В гостиную, Селедония, проводи его в гостиную... Я надену черную юбку... И причесаться не успела... Как я его приму в таком виде!.. Иди, девочка, иди... Мою черную юбку.
Альхесирец и девочка кое-как натянули на донью Паку юбку поверх платья, впопыхах вывернув ее наизнанку. Хозяйка дома нервничала, обзывала их неуклюжими и от нетерпения топала ногами. Наконец привела одежду в порядок, прошлась гребнем по волосам и неверными шагами прошла в гостиную, где священник ждал ее, стоя и рассматривая семейные фотографии, единственное украшение полупустой комнаты.
— Извините меня, сеньор дон Ромуальдо,— сказала вдова Сапаты, у которой от волнения подгибались ноги, и, поцеловав руку священнику, опустилась на стул.— Слава богу, что я могу наконец выразить вам благодарность за вашу безмерную доброту.
— Это мой долг, сеньора,— ответил тот, слегка удивленный,— и благодарить меня не за что.
— А теперь скажите бога ради,— продолжала донья Пака заплетающимся языком, так она боялась услышать дурную весть,— скажите сразу. Что случилось с моей бедной Ниной?
Для священника это имя прозвучало как кличка любимой собачки, которая у хозяйки дома потерялась.
— Она, значит, пропала?.. — спросил он, лишь бы что-нибудь сказать.
— А разве вы не знаете?.. О-о! Случилось несчастье, и вы из жалости не говорите мне о нем.
И несчастная дама залилась горючими слезами, а служитель божий, еще больше смутившись, не знал, что сказать.
— Сеньора, ради бога не огорчайтесь... Кто знает, случилось или нет то, что вы подозреваете.
— Нина, дорогая моя Нина!
— Это член вашей семьи, близкая родственница? Объясните мне...
— Я бесконечно вам благодарна, сеньор дон Ромуальдо, за то, что вы не хотите сказать мне правду... Но лучше все-таки знать... Или вы хотите подготовить меня к печальной новости, чтобы не сразить неожиданностью?
— Дорогая сеньора,— с нетерпеливой прямотой сказал священник, так как жаждал выяснить, в чем же дело.— Я не принес вам ни добрых, ни дурных вестей о той особе, по которой вы плачете, я не знаю, кто это и почему вы думаете, что я...
— Простите меня, дон Ромуальдо. Я подумала, что с Бениной, моей служанкой, вернее, подругой и компаньонкой, произошел какой-нибудь несчастный случай в вашем доме или когда она от вас ушла, на улице, и я...
— Час от часу не легче!.. Сеньора донья Франсиска Хуарес, здесь какое-то недоразумение, которое я должен прояснить, назвав себя: я — Ромуальдо Седрон. Двадцать лет исполнял должность протопресвитера прихода Санта-Мария в Ронде и сейчас пришел к вам по поручению других душеприказчиков объявить вам последнюю волю моего задушевного друга Рафаэля Гарсии, которого бог призвал в свою обитель.
Если бы донья Пака увидела, как разверзлась земля и из расщелины выскочили полчища чертей, а над головой раскололся свод небесный, откуда слетели легионы ангелов и смешались с чертями в диком и нелепом хороводе, и то она не была бы так поражена и смятена. Завещание, наследство! Правду говорит священник или это глупая и жестокая шутка? И сам священник — действительно ли он живой человек или видение, плод больной фантазии несчастной женщины? Донья Пака онемела и лишь испуганно смотрела на дона Ромуальдо.
— Вам нечего пугаться, сеньора. Наоборот: я с большим удовольствием сообщаю донье Франсиске Хуарес, что пришел конец ее страданиям. Господь, испытав лишениями вашу кротость и ваше смирение, захотел вознаградить вас за эти добродетели, вызволить из того бедственного положения, в коем вы прожили столько лет.
У доньи Паки слезы текли ручьем, и она по-прежнему не могла вымолвить ни слова. Так велики были ее волнение, изумление и радость, что образ Бенины тотчас вылетел у нее из головы, как будто загадочное исчезновение служанки произошло много лет назад!
— Понимаю, — продолжал священник, пододвинув свой стул поближе и положив руку на запястье доньи Франсиски,— понимаю ваше смятение... Внезапный переход от несчастья к благоденствию не может не потрясти душу человеческую. Было бы хуже, если б вы отнеслись к этому безучастно... Поскольку дело это важное, требующее особого внимания, давайте, сеньора, о нем и поговорим, оставив пока в стороне то, что вызвало у вас такое беспокойство... Не стоит так убиваться по служанке или подруге... Наверняка объявится!
Эти слова опять напомнили донье Паке о Нине, о ее загадочном исчезновении. Услышав в голосе дона Ромуальдо бодрые нотки, она решила про себя, что этот добрый священник, покончив с основным делом, расскажет и о старой служанке, с которой, без сомнения, ничего страшного не случилось. И мысли госпожи, повернувшись, словно флюгер, обратились к наследству, отвлекшись от всего остального; священник заметил, что она жаждет дальнейших сведений и поспешил приступить к своей миссии:
— Вы, очевидно, знаете, что несчастный Рафаэль отошел в лучший мир одиннадцатого февраля...
— Нет, сеньор, я не знала. Ах, упокой господь его душу!
— Это был святой человек. И единственным его заблуждением было то, что он боялся связать себя супружескими узами и отвергал все прекрасные партии, которые мы, его друзья, ему предлагали. Последние годы он жил в небольшом поместье, которое называется «Смоковницы Хуареса»...
— Я знаю это имение, оно принадлежало моему деду.
— Совершенно верно, дону Алехандро Хуаресу... Так вот, Рафаэль заболел там воспалением печени, и недуг этот свел его в могилу на пятьдесят шестом году жизни. А какой был мужчина, сеньора Франсиска, ростом почти с меня, руки и плечи тоже не хуже, широкая грудь и пышущее здоровьем лицо!..
— Ах!..
— Когда мы вместе охотились на кабанов или оленей, он от меня не отставал. А дух его был сильней тела. Ему нипочем были ни ливень, ни голод, ни жажда. И вот видите, этот благородный дуб- сломался, как тростинка. Через месяц-другой после того, как он заболел, у него можно было пересчитать все ребра... Таял на глазах...
— Ох!..
— Ас каким смирением принял он свой недуг, считал его божьей карой, против которой нельзя роптать, а нужно принимать ее с благостью в сердце! Бедный Рафаэль, сущий ангел!
— Ах!..
— Меня в то время в Ронде не было, в интересах нашего города я переехал в Мадрид. Но когда я узнал о тяжелом недуге моего лучшего друга, вернулся... Месяц ходил за ним... Какая жалость!.. Умер у меня на руках.
— Ох!..
Эти восклицания сопровождались вздохами, шедшими из глубины души доньи Паки и срывавшимися с уст, словно птицы, которые летят из открытой клетки на все четыре стороны. Совершенно искренне и благородно, не лелея в эти минуты мысли о вероятном наследстве, она скорбела вместе с доном Ромуальдо о славном холостяке из Ронды.
— Словом, сеньора, умер он как истинный католик, успел позаботиться о наследниках...
— Ах!..
— Он составил завещание, в котором треть своего имущества завещал племяннице во втором колене Кле-менсии Сопелана — вы ее знаете? — супруге дона Родриго дель Кинтанар, брата маркиза де Гвадалерсе. Оставшиеся две трети — частично на благочестивые цели, частично на помощь тем родственникам, которые по несчастному стечению обстоятельств, из-за неудач в делах или по каким другим причинам обеднели. Так как вы и ваши дети относитесь к таковым, то, естественно, входите в этот список в числе первых и...
— А!.. Все-таки бог не пожелал допустить, чтобы я умерла в такой постыдной нищете. Благословен будь во веки веков наш избавитель, справедливейший и милосерднейший святый боже!..
Излив душу, несчастная донья Франсиска разрыдалась, сложила руки на груди и стала на. колени, а добрый слуга божий, убоявшись, как бы такой взрыв чувств не закончился истерикой, подошел к двери и похлопал в ладоши, чтобы кто-нибудь принес стакан воды.
XXXIII
Воду принес сам Фраскито, и, пока хозяйка дома пила и приходила в себя после такого потрясения, дон Ромуальдо сказал увядшему кавалеру:
— Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с доном Франсиско Понте Дельгадо, уроженцем Альхесираса?.. Сколько лет прошло... Ведь вы — троюродный брат Рафаэля Антринеса, о кончине которого вам, должно быть, известно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29