Из мертвых глаз ручьями изливалась неутихающая боль его души.
Оба молчали. Наконец Альмудена жалобно, точно наказанный ребенок, и в то же время ласково позвал свою подругу:
— Нина... амри... ты здесь?
— Да, сынок, здесь я, гляжу, как ты плачешь, точно святой Петр после того, как отрекся от Христа. Ты раскаиваешься?
— Да, да... амри... Поднять рука на тебя!.. Тебе ошень больно?
— Еще бы не больно!
— Я плохой... я будет плакать много день за то, что побить тебя... Амри, ты мне простить...
— Ладно... простила... только я тебя еще боюсь.
— Возьми ты мой палка,— сказал он, протягивая ей свой посох.— Иди сюда близко... Бери палка и бей меня много, пока ты меня не убить.
— Не верю я тебе.
— Возьми ты этот нош,— добавил марокканец, вы-таскива'я из внутреннего кармана куртки остро отточенную железную полоску.— Я купить его, хотел тебя ударить... Убей меня ты, насмерть. Мордехай не хочет жить... хочет смерть, да, смерть...
Бенина машинально взяла палку и нож и уже без страха приблизилась к несчастному слепому и положила руку ему на плечо.
— Ты, наверно, сломал мне какую-нибудь косточку, очень уж болит,— сказала она.— Как я буду лечиться... Нет, кости вроде целы, зато синяки будут с ладонь, придется тебе купить для меня арнику.
— Я отдавать тебе все... жизнь... Ты мне простить... Я будет плакать много месяц, если ты не простить... Я есть совсем сумасшедший... Альмудена тебя любит... Если ты меня не любить, я убивать сам себя.
— Хорошенькое дело! Ты зелья какого хлебнул, что ли? Подумать только — в меня влюбился! Не знаешь разве, что я старуха, и если б ты меня увидал, то отшатнулся бы?
— Ты не есть старуха... Я тебя любить.
— Ты же любишь Петру.
АА9.
— Нет... Пьянчужка она... некрасивая, плохая... Ты есть моя женшена... ты одна. Другая — нет.
Не давая передышки своему глубокому горю, заливаясь слезами и поминутно вздыхая, Альмудена выражал свои чувства на еще более корявом, чем обычно, языке, так что Бенина понимала его благодаря не столько словам, которые он произносил, сколько искренности, звучавшей в странных модуляциях его голоса, стонах и воплях и невнятном бормотании. Марокканец поведал ей, что с того дня, когда Самдай показал ему его единственную женщину, он обошел всю землю. Но чем дальше шел, тем дальше шла и женщина, никак не удавалось ее догнать. Одно время бедняга думал, что эта женщина — Николаса, с которой он три года вел бродячую жизнь, но потом понял, что это не она. Его женщина по-прежнему шла впереди, не открывая лица, и он не знал, какая она... Видел ее внутренним взором, глазами души... И вот однажды утром Элисео привел к церкви святого Севастиана Бенину, и сердце Альмудены, едва не выскочив из груди, сказало ему: «Это она, единственная, других для меня на свете нет!» Чем больше он с ней говорил, тем больше убеждался, что она и есть «его женщина», однако не спешил объявить ей об этом, пока не обретет полной уверенности. Наконец такая уверенность наступила, и Альмудена ждал лишь удобного случая, чтобы открыться ей... И тут вдруг ему сказали, что Бенина любит «шикарного кавалера», которого увезла к себе домой — подумать только!— в карете... И его охватило отчаяние, а потом — такая дикая ярость, что он не мог решить, убить ли себя или ее. Лучше бы и то и другое разом, а перед тем отправить на тот свет полмира, разя направо и налево.
Бенина с интересом и состраданием выслушала этот рассказ, который мы, дабы не утомлять читателя, передали как можно короче, и, так как она была женщиной здравомыслящей, не возгордилась тем, что пробудила в душе Альмудены такую неистовую африканскую страсть, но и не посмеялась над нею, что было бы вполне естественным, если принять во внимание ее возраст и физическое состояние несчастного слепца. Избрав золотую середину между такими двумя крайностями, она стала думать лишь о том, как бы успокоить своего друга и отвлечь его от мрачных мыслей о смерти и смертоубийстве. Для этого она рассказала, каков на самом деле «шикарный кавалер», и постаралась убедить марокканца, что отвезла беднягу в дом своей госпожи из одного лишь сострадания, а вовсе не из-за каких-то других чувств, возникающих между мужчиной и женщиной. Но Мордехай, как видно, до конца убежден не был, ибо поставил вопрос так, как того требовали искренность и серьезность его чувства к ней, а именно: пусть Бенина докажет правдивость своего рассказа поступками, а не словами, которые уносит ветер. А что же надо сделать, чтобы он поверил ей до конца и совершенно успокоился? Да очень просто: бросить все — свою госпожу, свой дом, шикарного кавалера и жить с Альмуденой, соединиться с ним на всю жизнь.
Старушка не отказалась наотрез, чтобы не возбудить нового взрыва страстей, а лишь объяснила, что вот так внезапно не может бросить свою госпожу: без ее поддержки та просто-напросто умрет. Но слепой на эти доводы приводил свои, основанные на законах любви, которые выше всех других законов:
— Если ты любить меня, я будет на тебе жениться, амри.
Услышав такое предложение руки и сердца, подкрепленное нежным вздохом и смущенной улыбкой, растянувшей рот до ушей, после чего губы собрались трубочкой в умильную гримасу, Бенина чуть было не захохотала. Но сдержалась и прибегла к весьма разумному доводу:
— Сынок — я так тебя называю, потому что гожусь тебе в матери... — спасибо за любезность, но пойми, что мне уже стукнуло шестьдесят.
— Какой мой дело, шестьдесят, сто шестьдесят, если я тебя любить.
— Так я же ни на что не годная старуха.
— Годная, амри, я любить тебя... Ты прекрасная, как белый свет, ты молодая.
— Какая чушь!
— Я будет с тобой жениться, и мы ехать, ты и я, в мой страна, где город Сус. Мой отец Саул, он есть богатый, мои братья, они тоже богатые, моя мать, Римна, богатая, хорошая, она тебя будет полюбить, называть дочка... Ты увидишь мой страна: много оливка, много апельсин... у мой отец много бараны... много деревья возле река, большой дом... нория с прохладный вода... хороший погода, не жарко, не холодно.
Хотя описание такого благоденствия не могло не затронуть душу Бенины, она не поддалась соблазну и трезвым оком тотчас оценила неудобства внезапного отъезда в неведомую далекую страну, к чужому народу, говорящему на немыслимой тарабарщине, у которого другие обычаи, другая вера и наверняка другая одежда — там скорей всего ходят в набедренных повязках... Хороша она будет в набедренной повязке! Ох уж этот Мордехай, надо же что удумал! Но его она ласково поблагодарила и сослалась на то, что замужество — дело серьезное, и решать его второпях, с бухты-барахты, не годится, да к тому же еще надо сорваться с места и ехать не куда-нибудь, а в Африку, где, говорят, берут начало Пиренеи. Нет, нет, необходимо все хорошенько обдумать, повременить, чтобы второпях не наделать глупостей. На ее взгляд, намного разумней отложить пока что это дело со свадьбой и свадебным путешествием, а поскорей заняться заклинанием царя Самдая, собрав все, что нужно для успеха этого предприятия. Если дело выгорит, как уверял ее Альмудена, и она завладеет корзинами с драгоценными камнями, которые без труда можно превратить в банковские билеты, вот тогда все их проблемы будут решены, и остальное нетрудно будет уладить. Деньги — самое верное средство для преодоления всех на свете трудностей. В общем, она принимает его предложение и дает слово соединить с ним свою судьбу и идти за ним на край света, как только царь Самдай дарует ей то, о чем она его попросит, соблюдя все правила обряда и произнеся нужную святую молитву.
Услышав такую речь, африканец задумался, потом снова начал бить себя кулаками в лоб, что выражало крайнее расстройство и отчаяние.
— Прости меня ты... Я забыл сказать тебе один вещь.
— Как? Теперь ты идешь на попятный? Чего-нибудь не хватает, чтоб все получилось как надо?
— Я забывал один вещь... Ничего не выходить, потому что ты есть женщина.
— Ах ты, такой-сякой!— вскричала Бенина, не на шутку рассердившись.— Что же ты сразу не сказал? Значит, первое условие — быть мужчиной... Ничего себе!
— Ты меня прости... Я забывал.
— Ну что у тебя за голова! Хорошенькое дело! Хотя я сама виновата, поверила сказкам, которые выдумывают в твоей проклятой стране, где поклоняются царям из преисподней. Да нет, не то чтоб я поверила... Это бедность меня лишила разума. А я в это не верю, нет. Прости, господи, мои грешные мысли, ведь я собиралась улещать самого дьявола, прости меня и ты, пресвятая дева.
— Раз уж дело не выходить из-за того, что ты есть женшена,— пристыженно пробормотал Альмудена,— я знать еще один вещь... Если ты его сделать, ты получай вся деньга, какой хотел...
— Нет уж, в другой раз меня не обманешь. Ишь какой хитрец!.. Я теперь ни одному твоему слову не поверю.
— Белым светом клянусь, это есть правда... Пусть меня разрази гром небесный, если я обманывал тебя... Будешь получить много, много деньги.
— Когда?
— Когда захотеть ты.
— Ну, посмотрим... Хоть я и не верю, скажи все-таки, в чем дело.
— Я давать тебе бумажка...
— Бумажку?
— Да... Ты класть ее на кончик языка...
— На кончик языка?
— Да. И входить в банк с бумажка под язык, и никто тебя не видеть. И можешь брать себе вся деньга... Тебя никто не видать.
— Альмудена, это ж воровство!
— Никто тебя не видать, и никто ничего не говорить.
— Ну уж это ты брось... Нет у меня такой привычки, не стану я красть. Говоришь, никто не увидит? Но бог-то все видит.
XXV
Влюбленный марокканец не оставлял надежды добиться благосклонности своей дамы (именно так мы должны ее называть в данном случае, ибо такой он видел ее внутренним взором); он понимал, что одними идеалами ее не прельстишь, вернее будет воззвать к корыстолюбию Бени-ны, к ее стремлению разбогатеть, и предложил прибегнуть к другому колдовству, порожденному богатым воображением его соплеменников-семитов. Он сказал, что среди вверенных ему милостью божьей тайн, есть одна, которую он хранил, с тем чтобы открыть ее лишь владычице своего сердца, а так как Бенина и есть женщина его мечты, назначенная ему Самдаем, то ей одной он расскажет о верном способе отыскивать зарытые в землю клады. Бенина хоть и заявила, что не верит подобным сказкам, однако не упустила ни одного слова из рассказа Альмудены. По его разумению, дело это простое, несмотря на то, что кое-какие практические трудности все же были очевидны. Тому, кто через волшбу хочет наверняка узнать, где спрятаны деньги, надо всего-навсего вырыть в земле яму и просидеть в ней сорок дней легко одетым, питаясь одной ячменной мукой без соли, все время читая священную книгу с длинными листами и размышляя о содержащихся в ней великих истинах...
— И это должна проделать я?— сердито спросила Бенина.— С ума ты спятил! Эта книга небось написана на твоем языке? Вот чудак, как же я прочту всякие там закорючки, когда я и по-нашему-то, по-кастильски, еле-еле разбираю, у меня от букв в глазах рябит!
— Я читать, ты читать.
— И в этой ЯхМе вроде кротовой норы мы поместимся оба?
— Конешно.
— Ладно. А чтобы как следует видеть буквы в этой самой книге,— ехидно заметила дама,— ты наденешь очки для слепых...
— Я агнать этот книга на память,— смело отпарировал африканец.
По прошествии сорока дней поста и покаяния волшебная процедура завершалась тем, что на клочке бумаги вроде папиросной надо было написать магические слова, которые знал один Альмудена, потом бумажку бросают на ветер и, пока она летит, оба они должны усердно читать молитвы, не спуская глаз с бумажки. Где она опустится на землю, там и надо копать, копать, пока не откопаешь клад, скорей всего глиняный горшок, полный золотых монет.
Бенина засмеялась, тем самым выказывая неверие в подобное колдовство, но эта новая сказка все же оставила какой-то след в ее душе, потому что она с полной серьезностью высказала такое мнение:
— Не верю я, что закопанные деньги можно найти в поле. В твоих краях, может, такое и случается, а у нас... У нас клад надо искать в патио, на скотном дворе, под сараем или амбаром или же в погребе, а то еще он может быть замурован в стену...
— Все равно я могу его находить... И скажу тебе, если ты будешь меня любить и выйти за меня замуж.
— Мы еще поговорим об этом не спеша,— сказала Бенина, снимая и надевая платок,— верный знак того, что ей не терпится уйти.
— Не уходить, амри, нет,— жалобно пробормотал слепой, держа ее за подол.
— Мне пора, дружок, дома дел невпроворот.
— Я хочу, ты всегда быть со мной.
— Пока что нельзя. Наберись терпения, сынок. Почувствовав, что она встала, Альмудена снова пришел
в ярость, цепкими пальцами до боли сжал ее руки и скорее
рычанием, чем словами выразил свое страстное желание не расставаться с ней.
— Я тебя любить... Я буду убивать себя, бросаться в река, если ты не приходить ко мне...
— Пусти меня ради бога, Альмудена,— печально и кротко попросила дама, полагая, что ласковыми просьбами скорей убедит своего друга.— Я тоже тебя люблю, но сейчас меня ждут дела.
— Я буду убивать шикарный кавалер,— сжав кулаки, вскричал слепой и шагнул к старушке, а та испуганно отступила.
— Да образумься ты, а не то разлюблю... Пошли. Если обещаешь быть паинькой и не драться, пойдем вместе.
— Я бить тебя нет, нет... любить больше, чем белый свет.
— Ну, коль драться не будешь, идем,— ласково сказала Бенина и, подойдя к слепому, взяла его под руку.
Успокоив таким образом неистового Мордехая, Бенина повела его обратно наверх, и по дороге кавалер рассказал, что съезжает с квартиры в приюте святой Касильды, так как решил расстаться с Петрой; времена настали трудные, подают мало, и он нынче же переедет в предместье Камбро-нерос, у Толедского моста, там есть ночлежка, куда пускают ночевать всего за десять сентимо. Бенина не одобрила переезда: в том квартале, как она слышала, бедняки живут в великой тесноте, в дрянных каморках, но слепой с грустью и печалью заявил, что он хочет, чтоб ему было плохо, так нужно для покаяния, он целыми днями будет плакать, пока Адонай 1 не смягчит сердце любимой им женщины. Оба вздохнули и до конца улицы Толедо шли молча.
Когда Бенина предложила Альмудене дуро на переезд, тот выказал полное презрение к деньгам:
— Не хочу деньги... Деньги есть дурная вещь... Хочу иметь амри... Мой жена со мной.
— Хорошо, хорошо, не спеши,— сказала Бенина, опасаясь, как бы на прощанье марокканец снова не разошелся.— Обещаю тебе, что завтра мы об этом поговорим.
— Ты будешь прийти в Камбронерос?
— Да, обещаю.
— Я не ходить больше к церковь... Не люблю кто много важничать: Касиана, Элисео... Мне это противно. Я просить у моста Толедо...
1 Адонай (др.-евр. «господь мой») —слово, заменяющее имя иудейского бога Яхве, которое верующим запрещается произносить.
— Так жди меня завтра... и обещай быть умницей.
— Я будет плакать, плакать.
— Но к чему столько слез?.. Альмуденилья, я же тебя люблю... И ты меня не расстраивай.
— Теперь ты в твой дом, видеть шикарный кавалер, много ласка.
— Да ты что? Совсем умом тронулся! Что ты себе вообразил? У него в чем только душа держится. Ведь он стар, как Мафусаил! Просто он родственник моей госпожи., это она велела мне привезти его к ней в дом.
— Он есть дряхлый старик?
— Еще какой дряхлый-то! Тебя с ним и сравнивать нельзя... Вот что, сынок, я очень спешу. Прощай. До завтра.
Марокканец глубоко задумался, и Бенина, воспользовавшись этим, пустилась наутек, оставив его у стены возле лавки с вывеской «Кувшин». Только так и можно было избавиться от упрямой привязанности слепого к ней. Оглянувшись, она увидела, что Альмудена стоит неподвижно, опустив голову. Немного погодя он опустился на землю, и до конца дня прохожие видели, как он молча сидел у стены с протянутой рукой.
Дома особых новостей не было, если не считать отличного расположения духа доньи Паки, которая без устали нахваливала тонкое обхожденье своего гостя и была в восторге от того, как они делились воспоминаниями об Альхесирасе и Ронде. Донья Пака будто перенеслась во времена своей юности, почти забыла о нынешней нищете и, движимая теми же побуждениями, которые смолоду составили основу ее характера и привели к полному разорению, попросила Нину пойти и купить для дона Фраскито две бутылки хереса, паштет из индюшатины, кабанью голову и воздушный пирог.
— Да, конечно, сеньора,— ответила служанка.— Я все это принесу, а потом мы с вами сами пойдем в тюрьму, чтоб избавить лавочников от труда нас туда засадить. С ума вы сошли! Сегодня на ужин я приготовлю чесночный суп с крошеным крутым яйцом — и, то слава тебе господи. Будьте уверены, этому кабальеро, привыкшему есть что попало, такое угощенье покажется райской едой.
— Что ж, ладно. Делай что хочешь.
— Вместо кабаньей головы мы ему предложим головку чесноку.
— С твоего разрешения, я полагаю, что при любых обстоятельствах человек должен вести себя, не забывая, кто он такой, пусть даже ценой немалых жертв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Оба молчали. Наконец Альмудена жалобно, точно наказанный ребенок, и в то же время ласково позвал свою подругу:
— Нина... амри... ты здесь?
— Да, сынок, здесь я, гляжу, как ты плачешь, точно святой Петр после того, как отрекся от Христа. Ты раскаиваешься?
— Да, да... амри... Поднять рука на тебя!.. Тебе ошень больно?
— Еще бы не больно!
— Я плохой... я будет плакать много день за то, что побить тебя... Амри, ты мне простить...
— Ладно... простила... только я тебя еще боюсь.
— Возьми ты мой палка,— сказал он, протягивая ей свой посох.— Иди сюда близко... Бери палка и бей меня много, пока ты меня не убить.
— Не верю я тебе.
— Возьми ты этот нош,— добавил марокканец, вы-таскива'я из внутреннего кармана куртки остро отточенную железную полоску.— Я купить его, хотел тебя ударить... Убей меня ты, насмерть. Мордехай не хочет жить... хочет смерть, да, смерть...
Бенина машинально взяла палку и нож и уже без страха приблизилась к несчастному слепому и положила руку ему на плечо.
— Ты, наверно, сломал мне какую-нибудь косточку, очень уж болит,— сказала она.— Как я буду лечиться... Нет, кости вроде целы, зато синяки будут с ладонь, придется тебе купить для меня арнику.
— Я отдавать тебе все... жизнь... Ты мне простить... Я будет плакать много месяц, если ты не простить... Я есть совсем сумасшедший... Альмудена тебя любит... Если ты меня не любить, я убивать сам себя.
— Хорошенькое дело! Ты зелья какого хлебнул, что ли? Подумать только — в меня влюбился! Не знаешь разве, что я старуха, и если б ты меня увидал, то отшатнулся бы?
— Ты не есть старуха... Я тебя любить.
— Ты же любишь Петру.
АА9.
— Нет... Пьянчужка она... некрасивая, плохая... Ты есть моя женшена... ты одна. Другая — нет.
Не давая передышки своему глубокому горю, заливаясь слезами и поминутно вздыхая, Альмудена выражал свои чувства на еще более корявом, чем обычно, языке, так что Бенина понимала его благодаря не столько словам, которые он произносил, сколько искренности, звучавшей в странных модуляциях его голоса, стонах и воплях и невнятном бормотании. Марокканец поведал ей, что с того дня, когда Самдай показал ему его единственную женщину, он обошел всю землю. Но чем дальше шел, тем дальше шла и женщина, никак не удавалось ее догнать. Одно время бедняга думал, что эта женщина — Николаса, с которой он три года вел бродячую жизнь, но потом понял, что это не она. Его женщина по-прежнему шла впереди, не открывая лица, и он не знал, какая она... Видел ее внутренним взором, глазами души... И вот однажды утром Элисео привел к церкви святого Севастиана Бенину, и сердце Альмудены, едва не выскочив из груди, сказало ему: «Это она, единственная, других для меня на свете нет!» Чем больше он с ней говорил, тем больше убеждался, что она и есть «его женщина», однако не спешил объявить ей об этом, пока не обретет полной уверенности. Наконец такая уверенность наступила, и Альмудена ждал лишь удобного случая, чтобы открыться ей... И тут вдруг ему сказали, что Бенина любит «шикарного кавалера», которого увезла к себе домой — подумать только!— в карете... И его охватило отчаяние, а потом — такая дикая ярость, что он не мог решить, убить ли себя или ее. Лучше бы и то и другое разом, а перед тем отправить на тот свет полмира, разя направо и налево.
Бенина с интересом и состраданием выслушала этот рассказ, который мы, дабы не утомлять читателя, передали как можно короче, и, так как она была женщиной здравомыслящей, не возгордилась тем, что пробудила в душе Альмудены такую неистовую африканскую страсть, но и не посмеялась над нею, что было бы вполне естественным, если принять во внимание ее возраст и физическое состояние несчастного слепца. Избрав золотую середину между такими двумя крайностями, она стала думать лишь о том, как бы успокоить своего друга и отвлечь его от мрачных мыслей о смерти и смертоубийстве. Для этого она рассказала, каков на самом деле «шикарный кавалер», и постаралась убедить марокканца, что отвезла беднягу в дом своей госпожи из одного лишь сострадания, а вовсе не из-за каких-то других чувств, возникающих между мужчиной и женщиной. Но Мордехай, как видно, до конца убежден не был, ибо поставил вопрос так, как того требовали искренность и серьезность его чувства к ней, а именно: пусть Бенина докажет правдивость своего рассказа поступками, а не словами, которые уносит ветер. А что же надо сделать, чтобы он поверил ей до конца и совершенно успокоился? Да очень просто: бросить все — свою госпожу, свой дом, шикарного кавалера и жить с Альмуденой, соединиться с ним на всю жизнь.
Старушка не отказалась наотрез, чтобы не возбудить нового взрыва страстей, а лишь объяснила, что вот так внезапно не может бросить свою госпожу: без ее поддержки та просто-напросто умрет. Но слепой на эти доводы приводил свои, основанные на законах любви, которые выше всех других законов:
— Если ты любить меня, я будет на тебе жениться, амри.
Услышав такое предложение руки и сердца, подкрепленное нежным вздохом и смущенной улыбкой, растянувшей рот до ушей, после чего губы собрались трубочкой в умильную гримасу, Бенина чуть было не захохотала. Но сдержалась и прибегла к весьма разумному доводу:
— Сынок — я так тебя называю, потому что гожусь тебе в матери... — спасибо за любезность, но пойми, что мне уже стукнуло шестьдесят.
— Какой мой дело, шестьдесят, сто шестьдесят, если я тебя любить.
— Так я же ни на что не годная старуха.
— Годная, амри, я любить тебя... Ты прекрасная, как белый свет, ты молодая.
— Какая чушь!
— Я будет с тобой жениться, и мы ехать, ты и я, в мой страна, где город Сус. Мой отец Саул, он есть богатый, мои братья, они тоже богатые, моя мать, Римна, богатая, хорошая, она тебя будет полюбить, называть дочка... Ты увидишь мой страна: много оливка, много апельсин... у мой отец много бараны... много деревья возле река, большой дом... нория с прохладный вода... хороший погода, не жарко, не холодно.
Хотя описание такого благоденствия не могло не затронуть душу Бенины, она не поддалась соблазну и трезвым оком тотчас оценила неудобства внезапного отъезда в неведомую далекую страну, к чужому народу, говорящему на немыслимой тарабарщине, у которого другие обычаи, другая вера и наверняка другая одежда — там скорей всего ходят в набедренных повязках... Хороша она будет в набедренной повязке! Ох уж этот Мордехай, надо же что удумал! Но его она ласково поблагодарила и сослалась на то, что замужество — дело серьезное, и решать его второпях, с бухты-барахты, не годится, да к тому же еще надо сорваться с места и ехать не куда-нибудь, а в Африку, где, говорят, берут начало Пиренеи. Нет, нет, необходимо все хорошенько обдумать, повременить, чтобы второпях не наделать глупостей. На ее взгляд, намного разумней отложить пока что это дело со свадьбой и свадебным путешествием, а поскорей заняться заклинанием царя Самдая, собрав все, что нужно для успеха этого предприятия. Если дело выгорит, как уверял ее Альмудена, и она завладеет корзинами с драгоценными камнями, которые без труда можно превратить в банковские билеты, вот тогда все их проблемы будут решены, и остальное нетрудно будет уладить. Деньги — самое верное средство для преодоления всех на свете трудностей. В общем, она принимает его предложение и дает слово соединить с ним свою судьбу и идти за ним на край света, как только царь Самдай дарует ей то, о чем она его попросит, соблюдя все правила обряда и произнеся нужную святую молитву.
Услышав такую речь, африканец задумался, потом снова начал бить себя кулаками в лоб, что выражало крайнее расстройство и отчаяние.
— Прости меня ты... Я забыл сказать тебе один вещь.
— Как? Теперь ты идешь на попятный? Чего-нибудь не хватает, чтоб все получилось как надо?
— Я забывал один вещь... Ничего не выходить, потому что ты есть женщина.
— Ах ты, такой-сякой!— вскричала Бенина, не на шутку рассердившись.— Что же ты сразу не сказал? Значит, первое условие — быть мужчиной... Ничего себе!
— Ты меня прости... Я забывал.
— Ну что у тебя за голова! Хорошенькое дело! Хотя я сама виновата, поверила сказкам, которые выдумывают в твоей проклятой стране, где поклоняются царям из преисподней. Да нет, не то чтоб я поверила... Это бедность меня лишила разума. А я в это не верю, нет. Прости, господи, мои грешные мысли, ведь я собиралась улещать самого дьявола, прости меня и ты, пресвятая дева.
— Раз уж дело не выходить из-за того, что ты есть женшена,— пристыженно пробормотал Альмудена,— я знать еще один вещь... Если ты его сделать, ты получай вся деньга, какой хотел...
— Нет уж, в другой раз меня не обманешь. Ишь какой хитрец!.. Я теперь ни одному твоему слову не поверю.
— Белым светом клянусь, это есть правда... Пусть меня разрази гром небесный, если я обманывал тебя... Будешь получить много, много деньги.
— Когда?
— Когда захотеть ты.
— Ну, посмотрим... Хоть я и не верю, скажи все-таки, в чем дело.
— Я давать тебе бумажка...
— Бумажку?
— Да... Ты класть ее на кончик языка...
— На кончик языка?
— Да. И входить в банк с бумажка под язык, и никто тебя не видеть. И можешь брать себе вся деньга... Тебя никто не видать.
— Альмудена, это ж воровство!
— Никто тебя не видать, и никто ничего не говорить.
— Ну уж это ты брось... Нет у меня такой привычки, не стану я красть. Говоришь, никто не увидит? Но бог-то все видит.
XXV
Влюбленный марокканец не оставлял надежды добиться благосклонности своей дамы (именно так мы должны ее называть в данном случае, ибо такой он видел ее внутренним взором); он понимал, что одними идеалами ее не прельстишь, вернее будет воззвать к корыстолюбию Бени-ны, к ее стремлению разбогатеть, и предложил прибегнуть к другому колдовству, порожденному богатым воображением его соплеменников-семитов. Он сказал, что среди вверенных ему милостью божьей тайн, есть одна, которую он хранил, с тем чтобы открыть ее лишь владычице своего сердца, а так как Бенина и есть женщина его мечты, назначенная ему Самдаем, то ей одной он расскажет о верном способе отыскивать зарытые в землю клады. Бенина хоть и заявила, что не верит подобным сказкам, однако не упустила ни одного слова из рассказа Альмудены. По его разумению, дело это простое, несмотря на то, что кое-какие практические трудности все же были очевидны. Тому, кто через волшбу хочет наверняка узнать, где спрятаны деньги, надо всего-навсего вырыть в земле яму и просидеть в ней сорок дней легко одетым, питаясь одной ячменной мукой без соли, все время читая священную книгу с длинными листами и размышляя о содержащихся в ней великих истинах...
— И это должна проделать я?— сердито спросила Бенина.— С ума ты спятил! Эта книга небось написана на твоем языке? Вот чудак, как же я прочту всякие там закорючки, когда я и по-нашему-то, по-кастильски, еле-еле разбираю, у меня от букв в глазах рябит!
— Я читать, ты читать.
— И в этой ЯхМе вроде кротовой норы мы поместимся оба?
— Конешно.
— Ладно. А чтобы как следует видеть буквы в этой самой книге,— ехидно заметила дама,— ты наденешь очки для слепых...
— Я агнать этот книга на память,— смело отпарировал африканец.
По прошествии сорока дней поста и покаяния волшебная процедура завершалась тем, что на клочке бумаги вроде папиросной надо было написать магические слова, которые знал один Альмудена, потом бумажку бросают на ветер и, пока она летит, оба они должны усердно читать молитвы, не спуская глаз с бумажки. Где она опустится на землю, там и надо копать, копать, пока не откопаешь клад, скорей всего глиняный горшок, полный золотых монет.
Бенина засмеялась, тем самым выказывая неверие в подобное колдовство, но эта новая сказка все же оставила какой-то след в ее душе, потому что она с полной серьезностью высказала такое мнение:
— Не верю я, что закопанные деньги можно найти в поле. В твоих краях, может, такое и случается, а у нас... У нас клад надо искать в патио, на скотном дворе, под сараем или амбаром или же в погребе, а то еще он может быть замурован в стену...
— Все равно я могу его находить... И скажу тебе, если ты будешь меня любить и выйти за меня замуж.
— Мы еще поговорим об этом не спеша,— сказала Бенина, снимая и надевая платок,— верный знак того, что ей не терпится уйти.
— Не уходить, амри, нет,— жалобно пробормотал слепой, держа ее за подол.
— Мне пора, дружок, дома дел невпроворот.
— Я хочу, ты всегда быть со мной.
— Пока что нельзя. Наберись терпения, сынок. Почувствовав, что она встала, Альмудена снова пришел
в ярость, цепкими пальцами до боли сжал ее руки и скорее
рычанием, чем словами выразил свое страстное желание не расставаться с ней.
— Я тебя любить... Я буду убивать себя, бросаться в река, если ты не приходить ко мне...
— Пусти меня ради бога, Альмудена,— печально и кротко попросила дама, полагая, что ласковыми просьбами скорей убедит своего друга.— Я тоже тебя люблю, но сейчас меня ждут дела.
— Я буду убивать шикарный кавалер,— сжав кулаки, вскричал слепой и шагнул к старушке, а та испуганно отступила.
— Да образумься ты, а не то разлюблю... Пошли. Если обещаешь быть паинькой и не драться, пойдем вместе.
— Я бить тебя нет, нет... любить больше, чем белый свет.
— Ну, коль драться не будешь, идем,— ласково сказала Бенина и, подойдя к слепому, взяла его под руку.
Успокоив таким образом неистового Мордехая, Бенина повела его обратно наверх, и по дороге кавалер рассказал, что съезжает с квартиры в приюте святой Касильды, так как решил расстаться с Петрой; времена настали трудные, подают мало, и он нынче же переедет в предместье Камбро-нерос, у Толедского моста, там есть ночлежка, куда пускают ночевать всего за десять сентимо. Бенина не одобрила переезда: в том квартале, как она слышала, бедняки живут в великой тесноте, в дрянных каморках, но слепой с грустью и печалью заявил, что он хочет, чтоб ему было плохо, так нужно для покаяния, он целыми днями будет плакать, пока Адонай 1 не смягчит сердце любимой им женщины. Оба вздохнули и до конца улицы Толедо шли молча.
Когда Бенина предложила Альмудене дуро на переезд, тот выказал полное презрение к деньгам:
— Не хочу деньги... Деньги есть дурная вещь... Хочу иметь амри... Мой жена со мной.
— Хорошо, хорошо, не спеши,— сказала Бенина, опасаясь, как бы на прощанье марокканец снова не разошелся.— Обещаю тебе, что завтра мы об этом поговорим.
— Ты будешь прийти в Камбронерос?
— Да, обещаю.
— Я не ходить больше к церковь... Не люблю кто много важничать: Касиана, Элисео... Мне это противно. Я просить у моста Толедо...
1 Адонай (др.-евр. «господь мой») —слово, заменяющее имя иудейского бога Яхве, которое верующим запрещается произносить.
— Так жди меня завтра... и обещай быть умницей.
— Я будет плакать, плакать.
— Но к чему столько слез?.. Альмуденилья, я же тебя люблю... И ты меня не расстраивай.
— Теперь ты в твой дом, видеть шикарный кавалер, много ласка.
— Да ты что? Совсем умом тронулся! Что ты себе вообразил? У него в чем только душа держится. Ведь он стар, как Мафусаил! Просто он родственник моей госпожи., это она велела мне привезти его к ней в дом.
— Он есть дряхлый старик?
— Еще какой дряхлый-то! Тебя с ним и сравнивать нельзя... Вот что, сынок, я очень спешу. Прощай. До завтра.
Марокканец глубоко задумался, и Бенина, воспользовавшись этим, пустилась наутек, оставив его у стены возле лавки с вывеской «Кувшин». Только так и можно было избавиться от упрямой привязанности слепого к ней. Оглянувшись, она увидела, что Альмудена стоит неподвижно, опустив голову. Немного погодя он опустился на землю, и до конца дня прохожие видели, как он молча сидел у стены с протянутой рукой.
Дома особых новостей не было, если не считать отличного расположения духа доньи Паки, которая без устали нахваливала тонкое обхожденье своего гостя и была в восторге от того, как они делились воспоминаниями об Альхесирасе и Ронде. Донья Пака будто перенеслась во времена своей юности, почти забыла о нынешней нищете и, движимая теми же побуждениями, которые смолоду составили основу ее характера и привели к полному разорению, попросила Нину пойти и купить для дона Фраскито две бутылки хереса, паштет из индюшатины, кабанью голову и воздушный пирог.
— Да, конечно, сеньора,— ответила служанка.— Я все это принесу, а потом мы с вами сами пойдем в тюрьму, чтоб избавить лавочников от труда нас туда засадить. С ума вы сошли! Сегодня на ужин я приготовлю чесночный суп с крошеным крутым яйцом — и, то слава тебе господи. Будьте уверены, этому кабальеро, привыкшему есть что попало, такое угощенье покажется райской едой.
— Что ж, ладно. Делай что хочешь.
— Вместо кабаньей головы мы ему предложим головку чесноку.
— С твоего разрешения, я полагаю, что при любых обстоятельствах человек должен вести себя, не забывая, кто он такой, пусть даже ценой немалых жертв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29