Старые цыганки, смуглые до черноты, судачили, собравшись отдельной группой у большущего дома с галереей, похожего на коробку. Какие-то девушки стирали тряпье в луже, образовавшейся посередине эспланады у водоразборной колонки. У одних лица были темные, почти черные, и на них ярко выделялись крупные серьги; у других кожа была посветлей, и все они были стройные, грациозные, ловкие и бойкие на язык. Старушка поискала, нет ли среди цыган кого-нибудь знакомого, прошлась туда-сюда, и ей показалось, что одного из цыган она когда-то видела в больнице, куда он приходил встретить свою подругу, которую в тот день выписывали. Но подходить сразу не стала, потому что ее знакомый вел жаркий спор с товарищами о потертостях на крупе осла, и момент был неподходящий. Но вот подрались двое мальчишек, на одном из них были штаны с разорванными сверху донизу штанинами, из которых выглядывали черные ноги до самого бедра, у другого на голове было что-то вроде тюрбана, а на теле — один лишь мужской пиджак; цыган подошел разнять их, Бенина, пользуясь случаем, пришла ему на помощь и тут же спросила:
— Скажите, добрый человек, не видели ли вы здесь вчера или сегодня слепого мавра по имени Альмудена?
— Видел, сеньора, и говорил с ним,— ответил цыган, раздвинув в улыбке толстые мясистые губы и показывая два ряда идеально ровных белых зубов.— Повстречал его на мосту... Он сказал, что со вчерашнего дня живет в одном из домов Ульпиано... и что... не помню, что еще... Посторонитесь, добрая женщина, этот осел норовистый, как бы не лягнул...
Бенина отскочила, увидев вблизи задние ноги крупного осла, которого двое парней охаживали палками, как видно, с целью воспитания строптивого животного в цыганском духе, и направилась к тем домам, на которые ей указал белозубый цыган.
По направлению к Сеговийскому мосту от эспланады отходила не то дорога, не то кривая улица. По левую руку от нее стоял домина с галереей — гигантский улей, разделенный на дешевые клетушки, за которые брали всего шесть песет в месяц, а дальше шли глинобитные стены и надворные постройки некоей фермы, именовавшейся «усадьбой Вальдеморо». По правую руку в беспорядке лепились друг к другу обветшалые домишки с внутренними дворами, заржавелыми оконными решетками и грязно-белыми глинобитными стенами — трудно представить себе более жалкую и примитивную городскую или сельскую архитектуру. Кое-где над дверями красовались мозаичные изразцы с изображением святого Исидора и датой постройки, а над покоробившимися дырявыми крышами торчали затейливой формы жестяные флюгера. Приблизившись к одному из домов, Бенина заметила, что кто-то выглядывает в забранное решеткой окно, и хотела навести дальнейшие справки — оказалось, это белый осел, который при звуках ее голоса высунул наружу длиннущие уши. Старушка зашла в первый двор: он был мощен камнем, но весь в рытвинах, его окружали лачуги разной величины, жилые сараи или просто дощатые коробки, крытые латунными листами; на одной из беленых стен, не такой грязной, как остальные, Бенина увидела намалеванный красной охрой корабль, трехмачтовый фрегат вроде тех, что рисуют дети: с длинной трубой, над которой вьется дым. Рядом с дверью худая, изможденная женщина стирала в корыте какие-то тряпки, это была не цыганка, а здешняя. Она рассказала, что по левую сторону двора живут цыгане со своими ослами, причем под одной крышей мирно уживаются люди и животные, тем и другим ложем служит мать-земля, а деревянные кормушки люди используют как изголовье. Справа, в таких же грязных ослиных стойлах, живет много бедняков из тех, что утром уходят в Мадрид: за десять сентимо им предоставляется место на земле — спи себе на здоровье. Когда Бенина сообщила женщине приметы Аль-мудены, та заверила, что он действительно здесь ночевал, но ушел спозаранку вместе с остальными, так как подобные спальни к утренней неге не располагают. Если сеньора хочет передать что-нибудь слепому мавру, она передаст, как только он вернется на ночлег.
Поблагодарив женщину, Бенина вышла из двора и прошла до конца улицы, поглядывая по сторонам. Она рассчитывала увидеть на каком-нибудь из лысых холмов фигуру марокканца, предающегося грусти под лучами утреннего солнца. После домов Ульпиано справа идут лишь голые каменистые склоны, которые служат свалкой для всякого рода отбросов и мусора. Метрах в ста от эспланады дорога делает поворот, вернее, зигзаг и идет к станции Пульгас, ее снизу можно узнать по горе угля, заборам, ограждающим пути, да по клубам дыма, поднимающимся к небу. Недалеко от станции, чуть восточнее, проходит сточная канава, по которой течет темная, как чернила, вода; поток прорезает склоны холмов, скрываясь в сточной трубе, и удобряет огороды, прежде чем впасть в реку. Тут наша нищенка задержалась и, острым, рысьим взглядом окинув окрестности, увидела, как черная вода каскадами низвергается из трубы в глубокую канаву, оглядела грядки, засаженные белой свеклой и салатом-латуком. Кинула взгляд и еще дальше, ибо знала, что африканец любит пустынные дикие места. День был погожий: яркое солнце высвечивало буйную зелень свекольной ботвы и фиолетовые завязи салатной капусты, разливая радость на всю долину. Старушка не раз останавливалась, давая взору насладиться созерцанием богатых всходов на грядках, оглядывала лысые холмы, но нигде не увидела греющегося на солнце марокканца. Возвратившись на эспланаду, спустилась к реке, прошла мимо прачечных и домов, лепившихся к контрфорсу моста,— не видать Мордехая. Изрядно устав; поплелась обратно в Мадрид с твердым намерением продолжить поиски завтра.
Дома особых новостей не было — да что это я?— была новость, да такая, которую можно было бы назвать чудом, происшедшим по велению подземного духа Самдая.
Только Бенина вошла, как донья Пака взволнованно сообщила:
— Ты знаешь, Бенина, я так тебя ждала... Мне так хотелось тебе рассказать...
— О чем, сеньора?
— Что сюда заходил дон Ромуальдо.
— Дон Ромуальдо!.. Опять, наверно, вам приснилось.
— Да с чего бы... Может, этот сеньор пришел в мой дом из другого мира?
— Нет, но...
— Меня это, конечно, поразило... Что случилось?
— Ничего не случилось.
— Я-то подумала, что стряслось что-нибудь в доме сеньора священника, ты что-нибудь там натворила, и он пришел ко мне пожаловаться.
— Да ничего подобного.
— А ты разве не видела, как он ушел из дома? Он не сказал тебе, что идет сюда?
— Ну что вы! Только и не хватало сеньору священнику докладывать мне, когда и куда он идет.
— Тогда это очень странно...
— Но, в конце концов, раз он пришел, так, наверно, сказал вам...
— Да что он мог сказать, когда я его не видела?.. Сейчас объясню. В десять часов, как обычно, ко мне пришла одна из девочек, из дочек соседки-позументщицы, старшая, Се-ледония, самая шустрая. Так вот, болтаем мы с ней и вдруг без четверти двенадцать — дзинь! — звонят. Я говорю девочке: «Отвори, дочка, и, кто бы там ни был, скажи, что меня нет дома». После скандала, что устроил этот мерзавец из бакалейной лавки, я боюсь принимать кого бы то ни было, когда тебя нет дома... Селедония отворила... Я отсюда слышала такой густой голос, сразу почувствовала, что человек солидный, но слов разобрать не смогла... А потом девочка рассказала мне, что это был священник...
— А какой он?
— Высокий, видный... Не старый, но и не молодой.
— Да, это он,— подтвердила Бенина, изумляясь совпадению.— А карточку он не оставил?
— Нет, он забыл дома бумажник.
— И спросил обо мне?
— Нет, сказал только, что хочет меня видеть по очень важному для меня делу.
— Тогда зайдет еще раз.
— Но не очень скоро. Он сказал, что вечером уезжает в Гвадалахару. Ты, должно быть, слышала об этом.
— Да, что-то говорили... Насчет того, чтоб отвезти на вокзал чемодан и так далее.
— Ну вот, видишь... Если хочешь, позови Селедонию, она тебе расскажет подробней. Дон Ромуальдо очень сожалел, что не застал меня... сказал, что зайдет тотчас, как вернется из Гвадалахары... Странно только, что он ничего тебе не сказал об этом важном деле. А может, ты все знаешь, но хочешь сделать мне сюрприз?
— Нет, нет, мне об этом ничего не известно... А Селедо-ния не перепутала имя?
— Спроси сама... Он два или три раза повторил: «Скажи госпоже, что заходил дон Ромуальдо».
Селедсшия подтвердила достоверность события. Девчонка была бойкая и передала слово в слово все, что говорил сеньор священник, точно описала его внешность, одежду, манеру речи... Бенина, как ни была смущена странным совпадением, долго о нем раздумывать не стала, ее заботили дела поважней. Фраскито к тому времени настолько окреп, что женщины решили поставить его на ноги, но кавалер, сделав несколько шагов по гостиной и коридору, с удивлением обнаружил, что левая нога не слушается... Однако он надеялся* что при хорошем питании сумеет ее разработать и сможет твердо ступать обеими ногами. Так что скоро совсем поправится. Свою признательность обеим сеньорам, особенно Бенине, он сохранит на всю жизнь... У него появилось второе дыхание и новые надежды получить в скором времени хорошее место, которое позволит ему существовать безбедно, иметь собственное жилье, пусть скромное, и... В общем, он воспрянул духом, а это главное, когда надо восстановить силы телесные.
Нина, не забывавшая ни о каких нуждах тех, кого держала на своем попечении, сказала, что надо бы предупредить хозяек дома на улице Сан-Андрее, которые, несомненно, удивляются долгому отсутствию своего жильца.
— Да, пожалуйста, передайте им, что я здесь,— согласился кавалер, удивленный такой прозорливостью.— Скажите им то, что сочтете нужным, и я не сомневаюсь, что мои интересы вы соблюдете.
Бенина так и поступила, в тот же вечер выполнила поручение, а на следующий день, чуть свет, снова направила свои стопы к Толедскому мосту.
XXVIII
У часовни на улице Оливар она повстречала оборванного старика с ребенком на руках, и тот поплакался ей на свои невзгоды, тяжести которых не вынес бы даже камень. Его дочь, мать вот этой малютки и еще одной, которую из-за болезни он оставил у соседки, умерла два дня тому назад «от нищеты, сеньора, оттого что устала страдать, продавая себя за кусок хлеба для детей». А что ему теперь делать с двумя девчонками, если он не может собрать милостыню и на себя одного? Господь оставил его. И никакие святые ему уже не помогут. Единственное, чего он желает, это умереть, поскорей лечь в могилу, чтобы не глядеть больше на белый свет. Хотелось бы только пристроить обеих девочек куда-нибудь, ведь есть же приюты для младенцев обоего пола. И надо же было так сложиться его несчастной судьбе!.. Уже нашел он добрую душу, священника, который обещал устроить девочек в приют, но тут вмешался дьявол и все нарушил...
— Вы, сеньора, случайно не знаете священника, которого зовут доном Ромуальдо?
— Вроде бы знаю,— ответила нищенка и снова смутилась так, что все поплыло у нее перед глазами.
— Высокий, статный, в сутане из тонкой шерсти, не старый, но и не молодой...
— Вы говорите, его зовут дон Ромуальдо?
— Да, сеньора, дон Ромуальдо.
— А нет ли у него племянницы, которую зовут донья Патрос?
— Не знаю, как ее зовут, но племянница у него есть, и хорошенькая. Но только подумайте, какая злосчастная у меня судьба. Вчера вечером прихожу я к нему за ответом. А мне говорят, что он уехал в Гвадалахару.
— Так оно и есть...— ответила Бенина растерянно, потому что в голове у нее реальность и собственный вымысел совсем уже перемешались.— Но он же скоро вернется.
— Дай бог, чтоб вернулся.
Затем несчастный старик поведал ей, что умирает от голода, за последние три дня съел только сырую треску — в лавке подали — да несколько черствых корок хлеба, которые пришлось размачивать в бассейне у фонтана, иначе их было не угрызть. От самого дня святого Иосифа, когда общество сердца Иисусова отказало ему в похлебке, бедняге некуда податься, к его мольбам глухи небо и земля. А ему исполнилось уже восемьдесят два года, и случилось это шестнадцатого февраля, в день святого Власия, на другой день после сретенья — ради каких таких благ жить ему дальше? Двенадцать лет он прослужил королю, за сорок пять лет переворочал тысячи тонн камня на строительстве дорог, всю жизнь был на хорошем счету, а теперь ему не осталось ничего другого, как вверить себя заботам могильщика, чтобы тот уложил его на дно могилы и засыпал землей. Как только он устроит обеих малюток, так сразу ляжет и поднимется лишь в день страшного суда, и то под вечер... Он восстанет последним! Бенина была тронута горем старика, без сомнения искренним, и попросила свести ее туда, где лежала больная девочка; скоро они пришли в полутемную комнату в нижнем этаже большого дома с галереей, в этой комнате за три песеты в месяц проживали а полдюжины нищих, не считая детей. Сейчас они почти все добывали в Мадриде заветные «худышки». Бенина увидела лишь маленькую полусонную старушонку, словно одурманенную вином, да пузатую опухшую женщину, у которой кожа была натянута, словно наполненный бурдюк, и кое-как прикрыта лохмотьями, из которых торчало воспаленное, словно от рожи, лицо. На тощем тюфяке под кусками фланели и истрепанным бордовым одеялом лежала больная девочка лет шести с бледным личиком и сосала кулак.
Бенина потрогала лоб и руки больной — они были холодны, как лед.
— Да она у вас больна от голода! — воскликнула добрая женщина.
— Может, так оно и есть, потому что со вчерашнего дня горячей пищи мы не видали.
Бенине этого оказалось достаточно, чтобы милосердие, переполнявшее ее душу, выплеснулось наружу и она, со свойственной ей стремительностью, начала действовать: пошла в лавку, размещавшуюся в том же доме, и купила все, что нужно для похлебки, а еще яиц, трески и немного угля — делать дела лишь наполовину она не умела. Через час дети и старик были накормлены, а с ними и другие несчастные, пришедшие на соблазнительный запах стряпни из соседних клетушек. В награду за милосердие господь бог послал Бенине в числе других нищих безногого калеку, передвигавшегося с помощью рук, который дал ей наконец точные сведения об Альмудене.
Марокканец ночевал в одном из домов Ульпиано, а день проводил в усердных молитвах, подыгрывая себе на двухструнной цитре, которую принес из Мадрида; для этого занятия он облюбовал себе мусорную кучу у станции Пуль-гас со стороны Сеговийского моста. Туда Бенина и направилась потихоньку, потому что ее провожатый передвигался медленно, под ягодицы у него была подвязана доска, и он перекидывал тело вперед, упираясь в землю двумя колодками, которые держал в руках. По дороге полчеловека позволил себе сделать несколько критических замечаний в адрес Альмудены, осуждая его странное поведение. Он склонен был думать, что у себя на родине слепой был служителем культа этого самого их долговязого и худого пророка, а сейчас у них, видно, магометанский великий пост, когда надо прыгать, хлопая себя по ногам, есть только хлеб с водой да слюнить себе ладони.
— Он тренькает на цитре и поет, должно быть что-то похоронное, так жалобно, что слеза прошибает. Да вон он, сеньора, устроился на колючем мусоре вместо коврика и не шевелится, будто окаменел.
И действительно, Бенина разглядела неподвижную фигуру своего друга на свалке всяческого мусора и отбросов между железнодорожным полотном и дорогой на Камбро-нерас, на пустыре, где не росли ни деревья, ни кусты, ни даже трава. Безногий отправился своей дорогой, а Бенина, держа на руке корзину, стала карабкаться на мусорную кучу, и это было нелегко, так как мусор под ногами осыпался. Еще не добравшись до той высоты, где находился африканец, стала кричать ему, возвещая свой приход:
— Ну и местечко ты выбрал, дружок, чтобы погреться на солнышке! Хочешь совсем высохнуть и превратиться в барабанную шкуру?.. Эй!.. Альмудена, это я, я поднимаюсь к тебе по этой устланной ковром лестнице!.. Да что с тобой, сынок?.. Уснул ты или очумел?
Марокканец не шелохнулся, продолжая подставлять лицо солнцу, будто хотел его подрумянить. Старушка бросила в него камешком раз, другой, потом наконец попала. Альмудена вздрогнул и, встав на колени, воскликнул:
— Бинина, это ты, Бинина?
— Я, сынок; бедная старушка пришла навестить тебя в твоей пустыне. Подумать только, что за блажь стукнула тебе в голову! Не так-то легко было тебя разыскать!
— Бинина!— повторил слепой, по-детски разволновавшись, из глаз его хлынули слезы, и весь он задрожал.
— Ты приходить ко мне с небеса.
— Нет, дружок, нет,— ответила добрая женщина, добравшись наконец до марокканца и трепля его по плечу. Не с небес я спустилась, а поднялась к тебе с земли, карабкаясь по каменьям. И зачем только тебя сюда занесло? Скажи, в твоей стране такая вот земля?
На этот вопрос Мордехай не ответил, оба помолчали. Слепой ощупывал ее дрожащей рукой, у слепых пальцы заменяют глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29