Вход этот напоминал расщелину в скале, ведущую в орлиное гнездо, а женщина была такая худая, высохшая и жилистая, что облик ее никак не вязался с обстановкой и фауной подобных злачных мест. Ее лицо было настолько лишено плоти, что в профиль казалось совершенно плоским, как жестяные фигуры на флюгерах. На шее не уместилась бы ни одна новая морщина, а на одном ухе дыра для серьги была так велика, что в нее пролез бы палец. Выщербленные почерневшие зубы, облезлые брови, слезящиеся глаза и слипшиеся от гноя ресницы — вот, пожалуй, и все характерные черты ее лица. О фигуре этой женщины можно сказать лишь, что своими очертаниями она напоминала палку от швабры, на которую надели, вернее, накинули большую половую тряпку; когда она жестикулировала, казалось, будто в руках у нее метелочки, которыми она смахивает пыль с лица собеседника; когда говорила, в горле хрипело и булькало, словно она его прополаскивает; и тем не менее, как это ни странно, ее мятущиеся верхние конечности непостижимым образом выражали ласку и привет, и это располагало к ней, поэтому я утверждаю, что Фитюлька вовсе не была особой неприятной.
— Каким ветром вас сюда занесло, сенья Бенина? — приветствовала она гостью и, взяв за плечи, дружески встряхнула.— Я слышала, вы пошли в гору, устроились в богатый дом... И уж, должно быть, от сладкого пирога и вам кое-что обламывается... Видать, есть навар, а?..
— Да нет, что ты... Это было сто лет назад. Теперь мы на мели.
— Что? У вас плохи дела?
— Перебиваемся кое-как. Когда хлеба горбушка, когда воды кружка. А Хорек дома?
— Он вам нужен, сенья Бенина?
— Нет, я просто так о нем спросила. Как его здоровье?
— По-всякому. Болячку не ждешь, а она тут как тут.
— Дай бог ему здоровья... Скажи-ка мне еще вот что...
— Все, что прикажете.
— Я хочу знать, не приютила ли ты в своем доме одного кабальеро, которого зовут Фраскито Понте, и здесь ли он еще, мне сказали, он вчера вечером сильно захворал.
Вместо ответа Фитюлька знаком пригласила Бенину следовать за ней, и обе женщины, съежившись, пролезли в служившую входом щель между полками за стойкой. Там, внутри, оказалась узенькая лестница, по которой они одна за другой поднялись наверх.
— Человек он порядочный,—сказала Бенина, теперь уже уверенная в том, что горемычный кабальеро здесь,— можно сказать, персона.
— Из благородных. Гляди-ка, до чего можно докатиться... Что ему теперь его титулы!..
Через грязный и вонючий коридор они прошли в кухню, где давно уже не готовили. Плита и полки были завалены пустыми бутылками, рваными коробками, обломками стульев и грудами тряпья. В углу на жалком тюфяке неподвижно лежал, вытянувшись во весь рост, дон Франсиско Понте, в одной рубашке, с изменившимся до неузнаваемости лицом. Над ним склонились, стоя на коленях, какие-то две женщины, одна держала в руке стакан с разбавленным вином, другая терла больному виски, и обе наперебой кричали ему в уши:
— Да очнитесь же... Какого черта?.. Хватит дурака валять. Выпейте-ка еще... Не хотите?
Бенина тоже опустилась на колени и начала трясти больного, приговаривая:
— Бедный мой дон Фраскито, что с вами такое? Откройте глаза и посмотрите на меня: это же я, Нина.
Две мегеры, которые, заметим попутно, на состязании в безобразии и уродстве дали бы всем соперницам сто очков вперед, тотчас охотно рассказали почтенной старушке о том, что привело Фраскито Понте в такое плачевное состояние. Когда ему было отказано в спальных покоях Бернарды, он пошепт к ирландской часовне и присел у двери, чтобы провести ночь, прислонившись к косяку. Там они его и увидели и принялись подшучивать над ним, говорили такие вещи... ну, в общем, обыкновенные вещи, на которые никто не обижается. Но этот несчастный старикашка почему-то посчитал себя оскорбленным и погнался за ними, подняв трость, чтобы проучить их, как вдруг — бряк! — грохнулся оземь. Они захохотали, думали, он споткнулся, но, заметив, что старик не шевелится, подбежали к нему; тут подошел ночной сторож и поднес свой фонарь к лицу упавшего, и тогда они увидели, что он без чувств. Как ни дергали, ни трясли, бедный сеньор лежал, как мертвый. Позвали Хорька, тот его послушал и сказал, что это «обморока»; и так как Хорек примерный и очень милосердный христианин, да к тому же целый год учился в ветеринарном училище, он велел отнести старика к себе в дом, чтоб выходить его, вернуть душу в тело растираниями и горчичниками.
Так они и сделали: позвав на помощь еще одну товарку, отнесли его в дом — больной весил не больше, чем охапка сухого тростника,— и там, благодаря шлепкам и растираниям, Фраскито пришел в себя и очень учтиво поблагодарил их. Фитюлька сварила ему супчик, и он с аппетитом поел, поминутно выражая глубочайшую благодарность... и проспал до утра, укутанный одеялами, на этом самом тюфяке. В комнату поместить его не смогли, потому что с вечера все комнаты оказались заняты, а здесь, на старой кухне, ему было хорошо, воздух свежий благодаря вытяжной трубе.
Но вот беда: когда он утром встал, чтобы уйти, приступ повторился, и весь божий день он то и дело падал в глубокий обморок, становился совсем как покойник, и стоило немалого труда с божьей помощью привести его в чувство. С больного сняли сюртук, потому что у него был жар, но вся одежда его здесь, никто к ней не притронулся, по карманам не шарили. Хорек сказал, что, если к вечеру Фраскито не оправится, он сообщит в полицейский участок, чтоб его увезли в больницу.
Бенина заявила, что ей очень жаль отправлять такого знатного сеньора в больницу и она решила взять его к себе домой, вот именно... В голову старушке пришла смелая мысль, и со свойственной ей решимостью она тотчас начала проводить ее в жизнь.
— Можно тебя на два слова? — сказала она Фитюльке, беря ее под руку, и обе пошли к двери.
В конце коридора находилась единственная в доме жилая комната: альков с широкой железной кроватью с вязанным крючком покрывалом, кривые зеркала, эстампы, изображающие одалисок, ветхий комод и святой Антоний на пьедестале, увитом матерчатыми цветами, перед ним — лампадка. Там между Бенином и Фитюлькой состоялся короткий деловой разговор:
— Что вам угодно?
— Ничего особенного. Чтоб ты мне одолжила десять ДУРО.
— Да вы в своем ли уме, секья Бенина?
— В своем, Тереса Конехо, в своем, как и в тот день, когда я дала тебе взаймы тысячу реалов и спасла тебя от тюрьмы... Помнишь? В тот день еще налетел ураган, который с корнем рвал деревья в ботаническом саду... Ты жила на улице Губернатора, а я — на улице святого Августина, где тогда служила.
— Как же, помню. Я с вами познакомилась, когда мы вместе ходили по лавкам...
— Ты влипла в скверную историю...
— Тогда я еще только училась жить.
— Училась, училась да и поддалась искушению...
— Вы служили тогда в богатом доме, я прикинула и сказала себе: «Вот кто может вызволить меня из беды, если захочет».
— Ты заявилась ко мне, перепуганная насмерть... вот как дело было... открываться не хотела, пришлось мне самой допытываться.
— И вы меня выручили... Как я вам была за благодарна, сенья Бенина!
-~ И без процентов... А потом, когда ты уладила дело с хозяином винной лавки, ты мне отдала долг...
— До последнего реала.
— Так вот, теперь я попала в беду, мне нужно двести реалов, и ты мне их дашь.
— Когда?
— Сейчас.
— Черт побери... бог ты мой! Где мне взять столько денег? С неба они не сыплются.
— У тебя нет таких денег? И у Хорька тоже?
— Мы сейчас кукарекаем, что твой общипанный петух... А для чего вам десять дуро?
— Для того, о чем тебе знать не обязательно. Скажи: дашь ты мне их или не дашь. Отдам скоро и, если хочешь реал на дуро, я на это согласная.
— Не в этом дело, просто у меня нет и ломаного гроша. С этими дрянными овечками одно разоренье.
— Господи боже! А как насчет?..
— Нет, и драгоценностей у меня нет. Если б были...
— Поищи хорошенько, подруга.
— Ну ладно. Есть два колечка. Не мои, а Трефового Короля, приятеля моего Ромуальдо, тот дал их ему на хранение, а он отдал мне.
— Ну так...
— Так если вы дадите слово выкупить их через неделю и вернуть мне — только верное слово — то бог с вами, забирайте... За них дадут самое малое десять дуро, ведь в одном — бриллиант на целую катаракту.
Лишних разговоров не было. Заперли дверь, чтоб никто не подслушивал из коридора. А если бы кто-нибудь и попробовал это сделать, то услышал бы только звук выдвигаемого и задвигаемого ящика, шепот Бенины и хриплый клекот хозяйки дома.
XXII
Затем они вернулись к лежавшему в беспамятстве Фраскито; вскоре пришел и Хорек, статный молодец, развязный в обхождении, лицом смахивавший на цыгана, в широкополой шляпе, туго подпоясанный факой, и сразу же заявил, что пострадавшего скоро увезут в больницу. Бенина запротестовала и принялась уверять Хорька, что у Понте такая болезнь, которая требует домашнего ухода в лоне семьи, а в больнице он непременно умрет, так что лучше уж она отвезет его в дом сеньоры доньи Франсиски Хуарес: та хоть и обеднела, но еще в состоянии совершить такой акт милосердия, тем более что Понте ее земляк и, кажется, дальний родственник. В это время несчастный кабальеро пришел в себя и, узнав свою благодетельницу, принялся целовать ей руки, называть ее ангелом и говорить всякие чудные слова — так он обрадовался, увидев ее рядом с собой. Фитюлька, для вящей убедительности топнув ногой, отправила обеих лахудр исполнять свои обязанности на панели возле дома, Хорек спустился к посетителям таверны, а с бедньш Понте остались только Бенина и ее подруга; они надели на него сюртук и пальто, чтобы он был готов к поездке по городу.
— Теперь, дон Фраскито, когда здесь все свои, скажите нам, по какой причине вы не сделали того, что я вам велела.
— Что именно, сеньора?
1 Ф а к а — широкий и длинный пояс.
— Дать Бернарде песету в погашение долга за ночлег... Может, вы потратили ее на что-нибудь очень нужное, скажем, на краску для усов? Если так, тут уж ничего не скажешь.
— На косметику? Нет... клянусь вам, нет,— ответил Фраскито слабым голосом, с превеликим трудом выдавливая из себя слова.— Я ее потратил... но не на это... Мне надо было при... при... сейчас скажу... приобрести фото... график».
Он сунул руку в карман пальто и среди мятых бумаг отыскал небольшой сверток, из которого извлек фотографию размером с обыкновенную почтовую открытку.
— Кто эта мадама? — спросила Фитюлька, взяв фотографию, чтобы разглядеть ее хорошенько.— Красивая, ничего не скажешь...
— Я хотел,— продолжал Фраскито, переводя дух после каждого слова,— показать Обдулии, что она изумительно похожа на...
— Но это не портрет нашей девочки,— сказала Бенина, глядя на фотографию.— Лицом немного похожа, а в остальном — совсем другая женщина.
— Что вы там толкуете, похожа, не похожа. Для меня они — одна и та же личность... Что одна, что другая, не отличишь.
— Но кто же это?
— Императрица Евгения... Разве вы не видите? Такой фотографии нигде не было, только в заведении Лаурента, и меньше чем за песету они не захотели ее отдать... А я обязан был приобрести ее, чтобы показать Обдулии, какое между ними сходство...
— Пресвятая дева! Дон Фраскито, никак вы умом тронулись... Отдать песету за фотографию!
Но бедный кавалер остался при своем мнении и, осторожно обернув карточку бумагой, положил ее обратно в карман, застегнул пальто и попробовал встать — задача эта оказалась ему не по силам, подняться он так и не смог, ноги, тонкие, как барабанные палочки, его не держали. Как всегда в подобных случаях, Бенина действовала молниеносно: она пошла за извозчиком, но прежде ей надо было завершить еще одно дело первостепенной важности. Благодаря своей настырности, она быстро управилась с тем и с другим и вскоре вернулась на Медиодиа-Чика на извозчике с десятью дуро в кармане; у самого дома ей повстречались пьянчужка Петра и ее подруга Четвертинка, которые, громко разговаривая, выходили из таверны Хорька.
— Мы все уже знаем,— насмешливо сказала Петра,— вы увозите его к себе. Так и поступают порядочные женщины, когда хотят оказать услугу какому-нибудь мужчине... Ну, ну, чего же тут стыдиться... Почему бы и нет?
— Конечно!.. Раз вы ничего не имеете против, то я... А что?
— Да ничего... Подумала и сказала.
— А уж как вы порадовали слепого Альмудену!
— Что с ним?
— Ждал вас весь вечер... Но как вы могли прийти, если вы разыскивали хворого кабальеро!..
— Он просил кое-что вам передать, если встретим вас.
— Что же?
— Сейчас вспомню... Ах да: чтоб вы не покупали _торшок...
— Горшок с семью дырками... У него такой есть, он привез его из своей страны.
— Понятно.
— А вы что же, открываете фабрику и будете изготовлять цедилки? А то зачем столько дыр?
— Не мелите вы языком, болтушки. Ступайте с богом.
— Да еще вы прикатили на карете! Вот это шик! Видно, денег невпроворот!
— Замолчите вы... Лучше помогли бы спустить его вниз и посадить в коляску.
— Извольте, с полным нашим удовольствием.
То-то была потеха для всех обитательниц дома, включая тех, которые в это время прохаживались неподалеку по панели! Пока Фраскито несли вниз, они пели ему куплеты на похоронный лад, отпускали соленые шуточки в адрес его и Бенины, но та, не обращая никакого внимания на крики и смех этого подлого отребья, села в коляску вместе с анда-лусским кабальеро, которого запихали туда, как узел с бельем, и велела кучеру ехать на улицу Империаль, да поживей.
Нетрудно догадаться, как велико было изумление доньи1 Франсиски, когда она увидела, что Бенина и извозчик вносят в ее дом недвижное тело, вроде бы умирающего. Несчастная сеньора провела остаток дня и часть вечера в ужасной тревоге и сейчас, увидев такую странную картину, не верила своим глазам, ей казалось, что она видит страшный сон. Но лукавая служанка поспешила успокоить госпожу, сказав, что никакой это не труп, а тяжело больной, не кто иной, как сам Фраскито Понте Дельгадо родом из Альхесираса, которого она подобрала на улице; и, не пускаясь в дальнейшие объяснения по поводу столь неслыханного события, тут же постаралась укрепить дрогнувший дух доньи Паки отрадной новостью: у нее в кармане девять с лишним дуро, и денег этих хватит на то, чтобы заплатить срочные долги и еще прожить день-другой без особых забот.
— Ах, какой тяжкий груз сняла ты с моей души! — воскликнула госпожа, воздевая руки.— Благослови тебя бог! Теперь мы в состоянии выполнить долг милосердия, приютив этого беднягу... Вот видишь? Господь одновременно и помогает нам, и велит помогать ближним. К нам вместе пришли божья милость и христианский долг.
— Надо все принимать, как располагает... тот, кому подвластны громы.
— Куда же мы поместим это бедное пугало? — спросила донья Пака, щупая рукой лоб Фраскито, который, хотя и был в сознании, ни говорить, ни двигаться не мог, а лежал мертвым телом на полу у стены.
Когда дочь и сын доньи Паки ушли к своим семейным очагам, их кровати были проданы, и теперь возникла проблема постели для больного, однако Нина решила ее в один миг, предложив перенести свою кровать в комнатушку, служившую столовой, и положить на нее Фраскито. А сама она постелит на циновку тюфяк, и, может быть, им и удастся вырвать горемычного старика из когтей смерти.
— Но, дорогая Нина, подумала ли ты о том, какой груз мы берем на свои плечи?.. Как говорится, кто сам увяз, другого из болота не вытащит. Ты считаешь, мы с тобой можем взять на себя заботу о ком-то еще?.. Но скажи наконец: это все благословенный дон Ромуальдо?..
— Да, сеньора, Ромуальдо...— подтвердила старушка; она настолько была озабочена, что ничего еще сочинить не успела.
— Благословен будь тысячу раз этот добрый сеньор!
— Это все она... Тереса Конехо.
— Что ты сказала?
— Я сказала, что... Но разве вы не поняли, о чем я говорю?
— Ты сказала, что... Разве дон Ромуальдо охотник?
— Охотник?
— Ты что-то там сказала про кролика .
— Нет, он не охотится, но ему преподносят в подарок...
Фамилия Конехо, которую Бенина упоминает выше, означает «кролик».
ну, всякую всячину... я не знаю... куропатку, дикого кролика... И вот сегодня...
— Ясно, он тебе сказал: «Бенина, посмотрим, как ты завтра приготовишь кролика, которого мне принесли...»
— То ли с острым соусом, то ли с рисом, начался спор, но я ничего не говорила, только роняла слезы. «Бенина, что с тобой? Что случилось?» Вот так, начав танцевать от кролика, я и поведала ему о своей беде...
Донье Паке этого было достаточно, и впредь она думала только о том, как устроить дона Фраскито, который, как мне кажется, не соображал, что тут происходит. Наконец, когда его уложили на кровать, он узнал вдову Хуареса, пожал ей руку и, вздохнув, сказал:
— Вся в мать... Вы живой портрет графини Монтихо.
— Что он говорит?
— Ему кажется, что все мы похожи на... не знаю кого... на французских императоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Каким ветром вас сюда занесло, сенья Бенина? — приветствовала она гостью и, взяв за плечи, дружески встряхнула.— Я слышала, вы пошли в гору, устроились в богатый дом... И уж, должно быть, от сладкого пирога и вам кое-что обламывается... Видать, есть навар, а?..
— Да нет, что ты... Это было сто лет назад. Теперь мы на мели.
— Что? У вас плохи дела?
— Перебиваемся кое-как. Когда хлеба горбушка, когда воды кружка. А Хорек дома?
— Он вам нужен, сенья Бенина?
— Нет, я просто так о нем спросила. Как его здоровье?
— По-всякому. Болячку не ждешь, а она тут как тут.
— Дай бог ему здоровья... Скажи-ка мне еще вот что...
— Все, что прикажете.
— Я хочу знать, не приютила ли ты в своем доме одного кабальеро, которого зовут Фраскито Понте, и здесь ли он еще, мне сказали, он вчера вечером сильно захворал.
Вместо ответа Фитюлька знаком пригласила Бенину следовать за ней, и обе женщины, съежившись, пролезли в служившую входом щель между полками за стойкой. Там, внутри, оказалась узенькая лестница, по которой они одна за другой поднялись наверх.
— Человек он порядочный,—сказала Бенина, теперь уже уверенная в том, что горемычный кабальеро здесь,— можно сказать, персона.
— Из благородных. Гляди-ка, до чего можно докатиться... Что ему теперь его титулы!..
Через грязный и вонючий коридор они прошли в кухню, где давно уже не готовили. Плита и полки были завалены пустыми бутылками, рваными коробками, обломками стульев и грудами тряпья. В углу на жалком тюфяке неподвижно лежал, вытянувшись во весь рост, дон Франсиско Понте, в одной рубашке, с изменившимся до неузнаваемости лицом. Над ним склонились, стоя на коленях, какие-то две женщины, одна держала в руке стакан с разбавленным вином, другая терла больному виски, и обе наперебой кричали ему в уши:
— Да очнитесь же... Какого черта?.. Хватит дурака валять. Выпейте-ка еще... Не хотите?
Бенина тоже опустилась на колени и начала трясти больного, приговаривая:
— Бедный мой дон Фраскито, что с вами такое? Откройте глаза и посмотрите на меня: это же я, Нина.
Две мегеры, которые, заметим попутно, на состязании в безобразии и уродстве дали бы всем соперницам сто очков вперед, тотчас охотно рассказали почтенной старушке о том, что привело Фраскито Понте в такое плачевное состояние. Когда ему было отказано в спальных покоях Бернарды, он пошепт к ирландской часовне и присел у двери, чтобы провести ночь, прислонившись к косяку. Там они его и увидели и принялись подшучивать над ним, говорили такие вещи... ну, в общем, обыкновенные вещи, на которые никто не обижается. Но этот несчастный старикашка почему-то посчитал себя оскорбленным и погнался за ними, подняв трость, чтобы проучить их, как вдруг — бряк! — грохнулся оземь. Они захохотали, думали, он споткнулся, но, заметив, что старик не шевелится, подбежали к нему; тут подошел ночной сторож и поднес свой фонарь к лицу упавшего, и тогда они увидели, что он без чувств. Как ни дергали, ни трясли, бедный сеньор лежал, как мертвый. Позвали Хорька, тот его послушал и сказал, что это «обморока»; и так как Хорек примерный и очень милосердный христианин, да к тому же целый год учился в ветеринарном училище, он велел отнести старика к себе в дом, чтоб выходить его, вернуть душу в тело растираниями и горчичниками.
Так они и сделали: позвав на помощь еще одну товарку, отнесли его в дом — больной весил не больше, чем охапка сухого тростника,— и там, благодаря шлепкам и растираниям, Фраскито пришел в себя и очень учтиво поблагодарил их. Фитюлька сварила ему супчик, и он с аппетитом поел, поминутно выражая глубочайшую благодарность... и проспал до утра, укутанный одеялами, на этом самом тюфяке. В комнату поместить его не смогли, потому что с вечера все комнаты оказались заняты, а здесь, на старой кухне, ему было хорошо, воздух свежий благодаря вытяжной трубе.
Но вот беда: когда он утром встал, чтобы уйти, приступ повторился, и весь божий день он то и дело падал в глубокий обморок, становился совсем как покойник, и стоило немалого труда с божьей помощью привести его в чувство. С больного сняли сюртук, потому что у него был жар, но вся одежда его здесь, никто к ней не притронулся, по карманам не шарили. Хорек сказал, что, если к вечеру Фраскито не оправится, он сообщит в полицейский участок, чтоб его увезли в больницу.
Бенина заявила, что ей очень жаль отправлять такого знатного сеньора в больницу и она решила взять его к себе домой, вот именно... В голову старушке пришла смелая мысль, и со свойственной ей решимостью она тотчас начала проводить ее в жизнь.
— Можно тебя на два слова? — сказала она Фитюльке, беря ее под руку, и обе пошли к двери.
В конце коридора находилась единственная в доме жилая комната: альков с широкой железной кроватью с вязанным крючком покрывалом, кривые зеркала, эстампы, изображающие одалисок, ветхий комод и святой Антоний на пьедестале, увитом матерчатыми цветами, перед ним — лампадка. Там между Бенином и Фитюлькой состоялся короткий деловой разговор:
— Что вам угодно?
— Ничего особенного. Чтоб ты мне одолжила десять ДУРО.
— Да вы в своем ли уме, секья Бенина?
— В своем, Тереса Конехо, в своем, как и в тот день, когда я дала тебе взаймы тысячу реалов и спасла тебя от тюрьмы... Помнишь? В тот день еще налетел ураган, который с корнем рвал деревья в ботаническом саду... Ты жила на улице Губернатора, а я — на улице святого Августина, где тогда служила.
— Как же, помню. Я с вами познакомилась, когда мы вместе ходили по лавкам...
— Ты влипла в скверную историю...
— Тогда я еще только училась жить.
— Училась, училась да и поддалась искушению...
— Вы служили тогда в богатом доме, я прикинула и сказала себе: «Вот кто может вызволить меня из беды, если захочет».
— Ты заявилась ко мне, перепуганная насмерть... вот как дело было... открываться не хотела, пришлось мне самой допытываться.
— И вы меня выручили... Как я вам была за благодарна, сенья Бенина!
-~ И без процентов... А потом, когда ты уладила дело с хозяином винной лавки, ты мне отдала долг...
— До последнего реала.
— Так вот, теперь я попала в беду, мне нужно двести реалов, и ты мне их дашь.
— Когда?
— Сейчас.
— Черт побери... бог ты мой! Где мне взять столько денег? С неба они не сыплются.
— У тебя нет таких денег? И у Хорька тоже?
— Мы сейчас кукарекаем, что твой общипанный петух... А для чего вам десять дуро?
— Для того, о чем тебе знать не обязательно. Скажи: дашь ты мне их или не дашь. Отдам скоро и, если хочешь реал на дуро, я на это согласная.
— Не в этом дело, просто у меня нет и ломаного гроша. С этими дрянными овечками одно разоренье.
— Господи боже! А как насчет?..
— Нет, и драгоценностей у меня нет. Если б были...
— Поищи хорошенько, подруга.
— Ну ладно. Есть два колечка. Не мои, а Трефового Короля, приятеля моего Ромуальдо, тот дал их ему на хранение, а он отдал мне.
— Ну так...
— Так если вы дадите слово выкупить их через неделю и вернуть мне — только верное слово — то бог с вами, забирайте... За них дадут самое малое десять дуро, ведь в одном — бриллиант на целую катаракту.
Лишних разговоров не было. Заперли дверь, чтоб никто не подслушивал из коридора. А если бы кто-нибудь и попробовал это сделать, то услышал бы только звук выдвигаемого и задвигаемого ящика, шепот Бенины и хриплый клекот хозяйки дома.
XXII
Затем они вернулись к лежавшему в беспамятстве Фраскито; вскоре пришел и Хорек, статный молодец, развязный в обхождении, лицом смахивавший на цыгана, в широкополой шляпе, туго подпоясанный факой, и сразу же заявил, что пострадавшего скоро увезут в больницу. Бенина запротестовала и принялась уверять Хорька, что у Понте такая болезнь, которая требует домашнего ухода в лоне семьи, а в больнице он непременно умрет, так что лучше уж она отвезет его в дом сеньоры доньи Франсиски Хуарес: та хоть и обеднела, но еще в состоянии совершить такой акт милосердия, тем более что Понте ее земляк и, кажется, дальний родственник. В это время несчастный кабальеро пришел в себя и, узнав свою благодетельницу, принялся целовать ей руки, называть ее ангелом и говорить всякие чудные слова — так он обрадовался, увидев ее рядом с собой. Фитюлька, для вящей убедительности топнув ногой, отправила обеих лахудр исполнять свои обязанности на панели возле дома, Хорек спустился к посетителям таверны, а с бедньш Понте остались только Бенина и ее подруга; они надели на него сюртук и пальто, чтобы он был готов к поездке по городу.
— Теперь, дон Фраскито, когда здесь все свои, скажите нам, по какой причине вы не сделали того, что я вам велела.
— Что именно, сеньора?
1 Ф а к а — широкий и длинный пояс.
— Дать Бернарде песету в погашение долга за ночлег... Может, вы потратили ее на что-нибудь очень нужное, скажем, на краску для усов? Если так, тут уж ничего не скажешь.
— На косметику? Нет... клянусь вам, нет,— ответил Фраскито слабым голосом, с превеликим трудом выдавливая из себя слова.— Я ее потратил... но не на это... Мне надо было при... при... сейчас скажу... приобрести фото... график».
Он сунул руку в карман пальто и среди мятых бумаг отыскал небольшой сверток, из которого извлек фотографию размером с обыкновенную почтовую открытку.
— Кто эта мадама? — спросила Фитюлька, взяв фотографию, чтобы разглядеть ее хорошенько.— Красивая, ничего не скажешь...
— Я хотел,— продолжал Фраскито, переводя дух после каждого слова,— показать Обдулии, что она изумительно похожа на...
— Но это не портрет нашей девочки,— сказала Бенина, глядя на фотографию.— Лицом немного похожа, а в остальном — совсем другая женщина.
— Что вы там толкуете, похожа, не похожа. Для меня они — одна и та же личность... Что одна, что другая, не отличишь.
— Но кто же это?
— Императрица Евгения... Разве вы не видите? Такой фотографии нигде не было, только в заведении Лаурента, и меньше чем за песету они не захотели ее отдать... А я обязан был приобрести ее, чтобы показать Обдулии, какое между ними сходство...
— Пресвятая дева! Дон Фраскито, никак вы умом тронулись... Отдать песету за фотографию!
Но бедный кавалер остался при своем мнении и, осторожно обернув карточку бумагой, положил ее обратно в карман, застегнул пальто и попробовал встать — задача эта оказалась ему не по силам, подняться он так и не смог, ноги, тонкие, как барабанные палочки, его не держали. Как всегда в подобных случаях, Бенина действовала молниеносно: она пошла за извозчиком, но прежде ей надо было завершить еще одно дело первостепенной важности. Благодаря своей настырности, она быстро управилась с тем и с другим и вскоре вернулась на Медиодиа-Чика на извозчике с десятью дуро в кармане; у самого дома ей повстречались пьянчужка Петра и ее подруга Четвертинка, которые, громко разговаривая, выходили из таверны Хорька.
— Мы все уже знаем,— насмешливо сказала Петра,— вы увозите его к себе. Так и поступают порядочные женщины, когда хотят оказать услугу какому-нибудь мужчине... Ну, ну, чего же тут стыдиться... Почему бы и нет?
— Конечно!.. Раз вы ничего не имеете против, то я... А что?
— Да ничего... Подумала и сказала.
— А уж как вы порадовали слепого Альмудену!
— Что с ним?
— Ждал вас весь вечер... Но как вы могли прийти, если вы разыскивали хворого кабальеро!..
— Он просил кое-что вам передать, если встретим вас.
— Что же?
— Сейчас вспомню... Ах да: чтоб вы не покупали _торшок...
— Горшок с семью дырками... У него такой есть, он привез его из своей страны.
— Понятно.
— А вы что же, открываете фабрику и будете изготовлять цедилки? А то зачем столько дыр?
— Не мелите вы языком, болтушки. Ступайте с богом.
— Да еще вы прикатили на карете! Вот это шик! Видно, денег невпроворот!
— Замолчите вы... Лучше помогли бы спустить его вниз и посадить в коляску.
— Извольте, с полным нашим удовольствием.
То-то была потеха для всех обитательниц дома, включая тех, которые в это время прохаживались неподалеку по панели! Пока Фраскито несли вниз, они пели ему куплеты на похоронный лад, отпускали соленые шуточки в адрес его и Бенины, но та, не обращая никакого внимания на крики и смех этого подлого отребья, села в коляску вместе с анда-лусским кабальеро, которого запихали туда, как узел с бельем, и велела кучеру ехать на улицу Империаль, да поживей.
Нетрудно догадаться, как велико было изумление доньи1 Франсиски, когда она увидела, что Бенина и извозчик вносят в ее дом недвижное тело, вроде бы умирающего. Несчастная сеньора провела остаток дня и часть вечера в ужасной тревоге и сейчас, увидев такую странную картину, не верила своим глазам, ей казалось, что она видит страшный сон. Но лукавая служанка поспешила успокоить госпожу, сказав, что никакой это не труп, а тяжело больной, не кто иной, как сам Фраскито Понте Дельгадо родом из Альхесираса, которого она подобрала на улице; и, не пускаясь в дальнейшие объяснения по поводу столь неслыханного события, тут же постаралась укрепить дрогнувший дух доньи Паки отрадной новостью: у нее в кармане девять с лишним дуро, и денег этих хватит на то, чтобы заплатить срочные долги и еще прожить день-другой без особых забот.
— Ах, какой тяжкий груз сняла ты с моей души! — воскликнула госпожа, воздевая руки.— Благослови тебя бог! Теперь мы в состоянии выполнить долг милосердия, приютив этого беднягу... Вот видишь? Господь одновременно и помогает нам, и велит помогать ближним. К нам вместе пришли божья милость и христианский долг.
— Надо все принимать, как располагает... тот, кому подвластны громы.
— Куда же мы поместим это бедное пугало? — спросила донья Пака, щупая рукой лоб Фраскито, который, хотя и был в сознании, ни говорить, ни двигаться не мог, а лежал мертвым телом на полу у стены.
Когда дочь и сын доньи Паки ушли к своим семейным очагам, их кровати были проданы, и теперь возникла проблема постели для больного, однако Нина решила ее в один миг, предложив перенести свою кровать в комнатушку, служившую столовой, и положить на нее Фраскито. А сама она постелит на циновку тюфяк, и, может быть, им и удастся вырвать горемычного старика из когтей смерти.
— Но, дорогая Нина, подумала ли ты о том, какой груз мы берем на свои плечи?.. Как говорится, кто сам увяз, другого из болота не вытащит. Ты считаешь, мы с тобой можем взять на себя заботу о ком-то еще?.. Но скажи наконец: это все благословенный дон Ромуальдо?..
— Да, сеньора, Ромуальдо...— подтвердила старушка; она настолько была озабочена, что ничего еще сочинить не успела.
— Благословен будь тысячу раз этот добрый сеньор!
— Это все она... Тереса Конехо.
— Что ты сказала?
— Я сказала, что... Но разве вы не поняли, о чем я говорю?
— Ты сказала, что... Разве дон Ромуальдо охотник?
— Охотник?
— Ты что-то там сказала про кролика .
— Нет, он не охотится, но ему преподносят в подарок...
Фамилия Конехо, которую Бенина упоминает выше, означает «кролик».
ну, всякую всячину... я не знаю... куропатку, дикого кролика... И вот сегодня...
— Ясно, он тебе сказал: «Бенина, посмотрим, как ты завтра приготовишь кролика, которого мне принесли...»
— То ли с острым соусом, то ли с рисом, начался спор, но я ничего не говорила, только роняла слезы. «Бенина, что с тобой? Что случилось?» Вот так, начав танцевать от кролика, я и поведала ему о своей беде...
Донье Паке этого было достаточно, и впредь она думала только о том, как устроить дона Фраскито, который, как мне кажется, не соображал, что тут происходит. Наконец, когда его уложили на кровать, он узнал вдову Хуареса, пожал ей руку и, вздохнув, сказал:
— Вся в мать... Вы живой портрет графини Монтихо.
— Что он говорит?
— Ему кажется, что все мы похожи на... не знаю кого... на французских императоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29