— Нет, эту сучку я не полюблю,— сказал Клинг.
— Ну, нет, так нет. Мне безразлично.
— Так какую тему ты выберешь для диссертации?
— Чего это ты так стараешься? Ведь это тебя не интересует.
— Спокойной ночи, Синди,— сказал Клинг,— я ухожу домой.
— Замечательно, просто замечательно, оставь меня одну, когда я чувствую себя такой несчастной.
— Синди...
— Она будет о тебе, ведь это ты меня вдохновлял. Понимаешь? А теперь можешь уходить, ведь тебе наплевать, что я так люблю тебя и думаю о тебе днем и ночью и даже собираюсь написать эту чертову диссертацию о тебе. Ну, уходи, беги домой, какая от тебя польза?
— Ах да,— сказал он.
— Ну, ясно, ах да.
— Расскажи мне об этой диссертации.
— Ты серьезно хочешь это услышать?
— Хочу.
— Ну так слушай... — сказала Синди.— Эта идея пришла мне в голову, когда я смотрела кинофильм "Увеличение".
— Гм.
— Помнишь ту фотографию из "Увеличения"?
— Гм?
— Помнишь эпизод фильма, когда тот парень увеличивает черно-белую фотографию, как она становится все больше и больше, и он пытается выяснить, что же, собственно, произошло?
— Да, помню.
— У меня было впечатление, что это воспоминание о детском наблюдении за первичной сценой.
— За чем?
— За первичной сценой,— сказала Синди.— Половым актом, между отцом и матерью.
— Если ты сейчас начнешь говорить о сексе,— сказал Клинг,— я в самом деле уйду домой.
— Мне кажется, что это очень важно, поэтому...
— Извини, продолжай.
— Любовный акт ребенок понимает очень редко,— сказала Синди.— Он может видеть его даже несколько раз, но все равно, растерян и не знает точно, что, собственно, происходит. Фотограф в фильме, если ты
помнишь, нащелкал огромное количество снимков той парочки, которая обнималась и целовалась в парке. Припоминаешь?
— Да, припоминаю.
— А это может быть связано с повторным наблюдением первичной сцены. Эта женщина молодая и красивая, помнишь, ее играла Ванесса Редгрейв, и она является воплощением представлений маленького мальчика о матери.
— Он представляет себе мать как Ванессу Редгрейв?
— Нет, он представляет ее молодой и красивой. Берт, клянусь тебе, что если...
— Я знаю. Извини. Продолжай.
— Понимаешь, я считаю, что это очень важно,— сказала Синди и взяла сигарету из деревянной шкатулки, стоящей на столике возле кресла. Клинг поднес ей огонь.
— Спасибо,— сказала она и выпустила клуб дыма.— Так на чем я остановилась? — спросила она.
— На молодой и красивой матери.
— Верно. Которая является воплощением представлений маленького мальчика о матери. Он представляет ее себе молодой и красивой девушкой, на которой хочет жениться. Разве ты никогда не слышал, как маленькие мальчики говорят, что хотят жениться на своей матери?
— Да,— сказал Клинг,— слышал.
— Ну вот, а девушка в этих любовных сценах в парке это Ванесса Редгрейв, очень молодая и красивая. Мужчина намного старше, седовласый, очевидно, среднего возраста. У Антониони для этого там даже есть какой-то диалог, я уже забыла какой именно, но, кажется, фотограф говорит что-то вроде: "Он уже чуточку замшелый, не так ли?" По крайней мере, где-то похоже. Просто этот мужчина, ее любовник, намного старше. Понимаешь?
— Да. Ты хочешь сказать, что это воплощение отца.
— Да. Это означает, что сцену в парке, когда фотограф делает снимки любовников, можно интерпретировать так, как если бы маленький мальчик наблюдал за половым актом между матерью и отцом.
— Ну... понятно.
— Однако фотограф этого не понимает. Он свидетель первичной сцены, однако не знает, что там, собственно, происходит. Потом он приходит домуй и увеличивает фотографию. Точно так же, как ребенок увеличивает четкие воспоминания, пытаясь их понять. Чем тщательнее он исследует эту увеличенную фотографию, тем больше запутывается, и наконец на одной из увеличенных
фотографий видит что-то, напоминающее пистолет. Пистолет, Берт.
— Да, пистолет,— сказал Клинг.
— Очевидно, я не должна говорить тебе, что пистолет — это однозначный психологический символ.
— Символ чего?
— А как по-твоему? — спросила Синди.
— Ага, понятно,— сказал Клинг.
— Ну вот. А потом, чтобы еще больше подчеркнуть ситуацию эдипова комплекса Антониони заставляет фотографа выяснить, что этот пожилой мужчина мертв, что его убили — а ведь каждый маленький мальчик хочет, чтобы это случилось с его отцом. Чтобы мать досталась исключительно ему. Понимаешь?
— Да.
— Прекрасно. Именно поэтому у меня возникла идея начать думать о детективе как об эротомане. Поскольку, если ты помнишь, та часть фильма, где он увеличивает фотографию, была очень напряженной. В самом деле является загадкой, что, собственно, он там делает, а ведь он в буквальном смысле слова фактически детектив. Верно?
— Да, в общем-то, верно.
— Естественно, верно, Берт. Элемент тайны становится все сильнее и сильнее, по мере того как фотограф продолжает расследование. А потом — конечно — мы видим реальный труп. Я хочу сказать, что там нет никакой другой проблемы, кроме того, что было совершено убийство. Антониони не обращает на это внимания, поскольку его больше интересует...
— На что он не обращает внимания? На труп?
— Нет. Впрочем, да, на труп он тоже не обращает внимания, верно, но я имела в виду элемент тайны, я думала... — Она вдруг подозрительно посмотрела на него.— А ты не насмехаешься надо мной? — спросила она.
— Нет — сказал он и улыбнулся.
— Только не будь чересчур бесчувственным,— сказала она и ответила ему улыбкой, которая показалась ему чуточку поощряющей.— Я имела в виду, что Антониони больше не интересует эта тайна, поскольку она уже сослужила свою службу. Он снимает фильм об иллюзиях и реальности, об отчужденности и поэтому его не интересует, кто это сделал и почему.
— Хорошо,— сказал Клинг.— Однако мне все еще непонятно...
— Мне просто пришло в голову, что полицейское расследование, возможно, также связано с примитивным и инфантильным желанием понять первичную сцену.
— Черт возьми, в этом что-то есть, Синди. А как тебе...
— Минуточку, запомни, что ты хотел сказать.
— Хорошо, говори.
— Ты уже понял, да? — сказала она и снова улыбнулась, на этот раз весьма поощряюще, подумал Клинг.
— Продолжай,— сказал он.
— Полицейский... детектив...
— Да?
— ... обладает привилегией видеть результаты насилия, без всяких купюр, другими словами то, за что ребенок в своей фантазии принимает половой акт. Он думает, что отец обижает мать; думает, что стоны выражают боль; думает, что они дерутся. Конечно, чаще всего он объясняет это именно так, поскольку у него нет ни опыта, ни знаний, необходимых для того, чтобы объяснить это по-другому. Он просто не знает, что они делают вдвоем, Берт. Это просто выше его понимания. Он понимает, что это возбуждает его, но не знает, почему.
— Если ты считаешь, что вид человека, которого кто-то изрубил топором, может возбуждать...
— Нет, я имела в виду не это. Я не пытаюсь провести такую аналогию, хотя полагаю, что крупица правды здесь есть.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что насилие действительно возбуждает. И результаты насилия также возбуждают.
— Результаты насилия так возбудили меня в прошлую субботу, что меня стошнило,— сказал Клинг.
— Да, но ведь есть также возбуждение другого сорта, верно? Не сбивай меня с мысли.
— С какой?
— Я хочу подчеркнуть...
— Сомневаюсь, что мне это нравится.
— Почему?
— Потому что ты сказала, что это я вдохновил тебя.
— Меня вдохновил Антониони.
— Ты сказала, что тебя вдохновил я.
— Первоначальный импульс дал мне не ты. Но позднее я связала это с тобой, что вполне естественно, поскольку там речь идет об убийстве и поскольку я безумно люблю тебя и меня страшно интересует твоя работа. Успокоился?
— Ну, теперь мне это нравится чуточку больше, должен признать.
— Но ты еще даже ничего не слышал.
— Я жду. Я весь ожидание.
— Прекрасно. Начнем с этого человека — детектива, который видит результаты насилия и догадывается, что могло произойти, да?
— Ну, собственно, догадываться нечего, когда видишь в голове у какого-то субьекта два пулевых отверстия, так что легко можно сообразить, что в результате этого акта насилия застрелили человека. Тебе это ясно?
— Да, это очевидно, но тебе неизвестно, кто стрелял, либо при каких обстоятельствах это произошло, ну и так далее. Тебе никогда неизвестно, что произошло в действительности, пока ты не поймаешь того, кто это сделал. Я права?
— Нет. Как правило, мы знаем очень много, прежде чем кого-то арестуем. По-другому мы не поступаем. Если мы кого-то обвиняем, нам не хочется попасть пальцем в небо.
— Чем же, в таком случае, вы руководствуетесь при аресте?
— Фактами. При расследовании есть множество запертых комнат. Мы открываем все двери и ищем свет.
— Вот именно! — с триумфом сказала Синди. Вы ищете детали. Исследуете каждый, даже самый маленький кусочек картины, чтобы найти какую-нибудь улику, которая позволит лучше понять всю картину в целом, именно так, как делал фотограф в фильме "Увеличение". И очень часто при расследовании вы обнаруживаете то, что трудно понять. Все начинает проясняться позже, точно так же как половой акт становится понятным ребенку только тогда, когда он созревает. Потом он может сказать: "Так вот что они там делали, да ведь это так просто... ясное дело".
— Я не могу вспомнить, чтобы, будучи ребенком, когда-нибудь видел отца и мать во время чего-то подобного,— заметил Клинг.
— Ты попросту загнал это в подсознание.
— Да нет, я действительно никогда не видел их во время чего-то похожего на это.
— Похожего на что?
— На это,— сказал Клинг.
— Ты не способен произнести даже эти слова,— сказала Синди и рассмеялась.— Ты так загнал это в подсознание...
— Именно поэтому я не переношу психологию,— сказал Клинг.
— Почему? — спросила Синди, продолжая смеяться.
— Потому что она постоянно анализирует все подряд.
— Это именно то, что делаешь ты семь дней в неделю, однако ты называешь это расследованием. Неужели ты не видишь, какие это открывает возможности, Берт? — спросила она уже без смеха. Она вдруг стала серьезной, ее лицо снова было ужасно усталым.— Ах, я знаю, что еще не разработала это, как следует, но, как ты думаешь, разве это не прекрасное начало? Детектив-эротоман, детектив-привилегированный наблюдатель акта насилия, который вначале напуган, растерян и ничего не понимает, но потом обнаруживает в нем все больше и больше значения и смысла, пока, наконец, все не поймет. Это будет отличная диссертация. Мне безразлично, что ты об этом думаешь.
— Я тоже думаю, что это будет отличная диссертация,— сказал Клинг.— Над главой с этой первичной сценой ты можешь начать работу прямо сейчас.
Он посмотрел ей в лицо, когда она подняла глаза, их взгляды встретились, и они оба довольно долго не говорили ни слова. Он только смотрел на нес, думал о том, как сильно любит ее и как страстно желает ее, видел усталые васильковые глаза, бледное и нерешительное лицо, теперь совсем не энергичное. Ее губы приоткрылись, она сделала глубокий вдох, однако не задержала воздух в легких, а ее рука, сжимающая бокал, медленно опустилась и вяло свесилась с поручня кресла. Клинг чувствовал, что должен сказать. Да, он скажет. Да, она может заниматься любовью с ним тогда, когда у нее нет настроения, когда она подавленная и уставшая и выглядит непривлекательно, когда она предпочла бы просто сидеть, наслаждаясь видом из окна, когда выпила немного шотландского виски и потом вздремнула, и даже тогда, когда и думать не может о сексе. Да, она может, если ему это так нужно. Он прочел это в ее глазах и понял по ее губам, и казался сам себе грубым насильником, который вылез рткуда-то из сточной канавы. Поэтому он пожал плечами, непринужденно сказал: "Наверное, не стоит сейчас это делать. Это бы смахивало на некрофилию" — и улыбнулся. Она ответила ему улыбкой — усталой и не слишком поощряющей. Клинг галантно взял бокал из ее дрожащей руки и пошел снова наполнить его.
И все же он чувствовал себя разочарованным.
Глава 6
В среду в половине двенадцатого в полицейский участок позвонила Энн Гилрой и сказала, что хочет поговорить с Клингом.
— Здравствуйте,— сказала она,— надеюсь, я не разбудила вас.
— Ну что вы,— ответил он,— я здесь уже довольно давно.
— Вы помните меня? — спросила она.
— Конечно.
— Гилрой был здесь,— сказала она.
— Гм, да.
— Мне пришла в голову одна идея,— сказала она.
— Да?
— Помните, вы сказали, что если мне в голову придет какая-нибудь идея, я должна позвонить вам?
— Собственно, это сказали вы,— ответил Клинг.
— Верно, это сказала я. У вас отличная память.
— Так себе,— выжидательно сказал он.
— Хотите знать, какая идея пришла мне в голову?
— Это связано с делом об убийстве супругов Лейден?
— Конечно. Не думаете же вы, что я позвонила вам только для того, чтобы поболтать с вами и отнять у вас время?
— Конечно, нет.
— Конечно, нет,— повторила Энн, и Клинг знал, что она улыбается. Но гораздо больше его удивило то, что сам он тоже улыбнулся.
— В чем дело? — спросил он.— Какая идея пришла вам в голову?
— Дело в том, что в прошлую пятницу Розе Лейден звонила я.
— Сожалею, но я вас не понимаю,— сказал он.
— Я тоже сожалею, что вы меня не понимаете,— ответила она, и в трубке воцарилась тишина.— Алло? — сказала она.
— Да, я слушаю.
— Прекрасно. Вы помните, что мистер Лейден прислал нам телеграмму, в которой просил, чтобы мы позвонили из офиса его жене. Насчет чековой книжки. Припоминаете?
— Уже вспомнил,— сказал Клинг.
— Ну так вот, ей звонила я.
— Понимаю.
— Хотите знать, о чем мы говорили?
— Естественно, хочу.
— Сейчас я не могу рассказать вам это,— сказала Энн.
Клинг едва не сказал: "Зачем же вы звоните мне сейчас?". Однако он не сказал это. Его даже удивило, что он не сказал это.
— А когда вы сможете рассказать мне об этом? — спросил он вместо этого.
— Я могу встретиться с вами через полчаса,— сказала она.— Мы сможем поговорить об этом за долгим ланчем.
— Я не люблю долгих ланчей.
— Ну, в таком случае, за коротким. Видите, я стараюсь всячески идти вам навстречу.
— И все же, мисс Гилрой...
— Называйте меня Энн.
— И все же я боюсь, что не смогу встретиться с вами за ланчем. А что, если я зайду позже к вам в офис, и мы сможем...
— Мы встретимся в пять часов и что-нибудь выпьем,— сказала она.
В трубке стало тихо.
— Я знаю,— через несколько секунд сказала она.— Вам запрещено пить на службе.
— Рабочее время у меня заканчивается без четверти пять,— сказал он, и сам изумился, зачем, собственно, он это сказал.
— Бар "Раундлей" на Джефферсон-авеню,— сказала она.— В пять.
— Лучше в четверть шестого,— предложил он.— Вероятнее всего, я пойду туда прямо со службы.
— Возьмите с собой пистолет,— сказала Энн и положила трубку.
— Кто это был? — спросил Карелла.— Синди?
— Нет,— ответил Клинг, размышляя над тем, стоит ли солгать. Это была та девушка — Гилрой.
— Что ей нужно?
— Она сказала, что это именно она звонила в прошлую пятницу Розе Лейден.
— Ну? И ей что-то известно?
— Не знаю. Она еще не рассказала мне, о чем они говорили.
— Почему?
— Она не могла рассказать мне это сейчас.
— Почему же она позвонила именно сейчас? — спросил Карелла.
— Чтобы я знал об этом.
— О чем знал? Она ничего не сказала тебе.
— Я должен встретиться с ней позже. Тогда-то она на меня и набросится.
— В таком случае все в порядке,— сказал Карелла, помолчал и добавил: — Будь осторожен, чтобы самому не наброситься на нее.— Он выдвинул верхний ящик письменного стола, достал оттуда кобуру со специальным полицейским пистолетом 38 калибра, которая лежала там рядом с кобурой патронов, и подвесил ее к поясу.— Если тебя интересует,— сказал он,— я только что разговаривал с отделом, который выдает разрешения на ношение оружия. У них там нет никакого Уолтера Дамаскуса, на имя которого был бы зарегистрирован 'Айвер Джонсон'" 22 калибра.
— Чем дальше, тем лучше,— сказал Клинг.
— Ну, пойдем,— сказал Карелла.— Нужно опросить несколько человек из того дома, где жили Лейдены.
— Да,— сказал Клинг и пристегнул кобуру с пистолетом под мышкой. Он вспомнил последнюю фразу Энн и то, что говорила Синди об однозначных психологических символах, и неожиданно разнервничался и испугался и вместе с тем немного возбудился. Он с
виноватым видом посмотрел на Кареллу, словно тот умел читать его мысли, а потом вслед за коллегой вышел из кабинета.
Миссис Кармен Лейбовиц, вдова, была элегантная женщина лет пятидесяти пяти. Она вела себя с ними весьма приветливо и продемонстрировала желание не осложнять им работу. Она жила напротив Лейденов в том же коридоре и, естественно, была потрясена, а не просто немного напугана тем, что произошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17