коротенький юнец, его отпрыск, желал иметь собственные мнения. Но Сергей Львович был знатоком театра!
– Я помню незабвенную Жорж… – принялся он рассказывать. – Москва, Арбатский театр… Какой энтузиазм, какое фурорное хлопанье!.. – И, не удержавшись, Сергей Львович приподнял руку, в которой зажат был гренок, намазанный медом, и продекламировал нараспев, подражая манере знаменитой актрисы, классические слова Клитемнестры. – Актер выигрывает, – продолжал он, – окружив себя посредственностями… Например, девица Клерон, пользуясь покровительством Ришелье, царствовала на сцене одна. И пьесы обставлялись так, чтобы она могла царствовать: «Дидона», «Ифигения в Тавриде», «Медея» – написаны специально для нее, были ее триумфом. Но, конечно, Дюменель могла бы сыграть не хуже. Но мадам Жорж не имела соперниц!.. Но Вальберхова в «Липецких водах»…
– Липецк? – переспросила Марья Алексеевна. Тяжелая ее голова приподнялась, подслеповатые выцветшие глаза будто ожили. Она была родом из Липецка.
– Мы говорим о театре, maman, – объяснил Сергей Львович.
– Липецк, – повторила Марья Алексеевна. И из ее глаз легко и обильно покатились крупные слезы. Горничная поправила на ее шее салфетку.
– Что такое? – обеспокоилась Надежда Осиповна.
– Que faire c'est la vieillesse Старость (франц.)
– вздохнул Сергей Львович.
– С дочерью малолетней… Без пропитания… – К Марье Алексеевне пришли воспоминания.
– Значит, вы из Липецка, grand-maman? – спросил Пушкин, которым владел живой интерес к прошлому своей семьи.
Марья Алексеевна повернула к внуку трясущуюся голову.
– …Вздумал при живой жене жениться… – Это она говорила о тяжбе и разводе с мужем. Она вздохнула, задумалась, а потом сказала: – Но с государыней великой можно было благоденствовать: дураки были не страшны, а плуты не опасны…
Восемнадцатый век вставал за ее плечами!
– Maman, – страдальчески сказала Надежда Оси – повна. – Все это было давно, нельзя ли о другом?
– Липецк тогда заводом звался… – уже успокоившись и более связно сказала Марья Алексеевна. – Не уездный городок – а просто завод был, пушки лили…
И принялась рассказывать. Никто и не ожидал от престарелой grand-maman такой живости.
– Наше село Покровское, Кореневшина тож, в двадцати двух верстах от Липецка. А тогда из Петербурга артиллерии капитан приехал – заводы осматривать, вот и зачал к нам в Покровское ездить, свататься зачал…
– Неужто мой дедушка! – воскликнул Пушкин.
– Дедушка, Осип Абрамович, он самый, – подтвердила Арина Родионовна, которая по обыкновению стояла посредине комнаты. – А черный был, господи, совсем арап…
Марья Алексеевна выпрямила спину, лицо ее помолодело. И широким добрым своим лицом она поворачивалась то к дочери-креолке, у которой кожа была смуглой, то к внуку, у которого волосы курчавились.
– Видный был, – сказала она. – Красивый был, чего уж там, одно слово – столичный щеголь. – В голосе ее зазвучала даже гордость. – Ну уж, конечно, черный… – Она развела руками. – А я была еще в ребячестве, мало его понимала, вот и пошла за него… И стала сама Ганнибалова. – Так переделывала на русский лад свою фамилию Марья Алексеевна.
Завтрак продолжался – намазывали хлеб, лущили яйца, наливали сливки в чай. А Марья Алексеевна неожиданно разговорилась.
– А человек он оказался характера самого беспокойного. Какой-то огнь в нем был геенский. И почти всегда был пьян, а дом наш превратил в волкан всяческих происшествий. – Слезы опять потекли из глаз. – Запер меня в конуру рядом с борзыми собаками… Оказывал всяческое презрение. А у меня уже дочь родилась по естеству!
– Maman, – сказала Надежда Осиповна. – Я молю вас… – Ее детям просто удивительным показалось то беспомощное выражение, которое теперь было на ее властном лице.
– Что старое-то ворошить, – подтвердила Арина со своего места.
Ольга неожиданно вышла из-за стола. С ней творилось что-то странное.
Стук колес проезжающих экипажей заставлял ее вздрагивать.
Взгляд Надежды Осиповны последовал за ней. За столом сделалось тихо. Потом Надежда Осиповна поднялась и, тяжело ступая в туфлях без каблуков, с завязками вокруг отечных ног, подошла к окну.
– Я просто смотрю на улицу, – дернув плечами, сказала Ольга.
– Что ж интересного?.. – Надежда Осиповна подозрительно оглядела пустынную набережную Фонтанки.
– Что, повадился кувшин по воду ходить? – догадалась Арина.
– Дурь нашла, – ответила няне Надежда Осиповна. И Ольга, с самым несчастным выражением на лице, вернулась к столу.
Бурные события происходили в доме. Вдруг, без всякого перехода, принялись обсуждать будущие перемещения в квартире: для младенца с няней нужна светлая, просторная диванная, но из-за тесноты – всего семь комнат – диванную занимала grand-maman; так вот, переместить ее нужно в кабинет Сергея Льво вича; так вот, нужно вынести из кабинета письменный стол и поставить кровать…
Марья Алексеевна слушала эти разговоры равнодушно.
– Имение наше, Михайловское, – снова начала она рассказывать внуку, – по развратной жизни своей муж мой совсем расстроил. Захотел на Устинье Толстой жениться – это при живой-то жене! – Ее и сейчас волновала давняя эта история – подбородок ее задрожал, а углы губ горестно опустились.
– Да, уж Осип Абрамович легкий-прелегкий был и дюжий такой был, господи, – со своего места отозвалась Арина.
– А уж Устинья – сама ветреная, сама взбалмошная, жеманство самое площадное, как и он, распутная, и все бы им только наслаждение физики…
– Наслаждение физики! – Пушкин еще в Лицее, получая письма от бабушки, читал их Дельвигу, и оба они восхищались языком Марьи Алексеевны.
На Марье Алексеевне поверх платья был спенсер – она мерзла. От беспокойных движений кружевной воротничок, кисейный рюш и салфетка смялись, и горничная то и дело поправляла их.
– Кто же станет такое терпеть, – сказала Марья Алексеевна. – Стала и я обходиться с ним очень ярко, квитаться презрением. А потом в дом родительский, в Покровское, вернулась. Я с родителями в глубокой тишине жила, у нас развратной жизни такой не знали… Как увидел мой родитель меня… с малолетней дочерью на руках… без пропитания… так от паралича и скончался.
Опять потекли слезы. Марья Алексеевна обессилела. Сергей Львович уловил выразительный взгляд жены и переменил разговор.
– Никита, – обратился он к своему камердинеру. – Сколько в Москве стоили сальные свечи?..
Степенный Никита Тимофеевич сделал несколько торопливых шагов вперед.
– Что ж, считай, пуд покупали мы за шесть пятьдесят. – Он любил говорить мы и, когда Сергей Львович занимался, говорил: «Мы заняты!»
– А дрова?
– Так что же, считай, за сажень березовых дров – мы платили шесть рублей.
– А бумага?
– За десть бумаги в магазине Жожор – платили пятнадцать копеек…
– Все же в Москве жизнь дешевле была, – решительно заключил Сергей Львович, обращаясь к жене.
А Надежда Осиповна, видимо тоже вспоминая Москву, задумчиво смотрела на портрет, в узорной раме висящий на стене. Вот какой она была! Неужто в самом деле это она?
Когда-то, в Москве, дом Пушкиных посещало множество эмигрантов, среди них – граф Ксавье де Местр, известный впоследствии автор книги «Voyage autour de ma chambre» «Путешествие вокруг комнаты» (франц.)
, и его брат написал портрет гостеприимной хозяйки, «прекрасной креолки»… На стене висели и акварели Ольги – сад московской усадьбы, домик в Захарове, портрет умершего шести лет брата…
Воспользовавшись минутным молчанием, Марья Алексеевна, успевшая набраться сил, продолжала:
– И вот, захотел он со мной разойтись, да по форме такое дело не скоро сделаешь, так он вот что придумал: священнику Новоржевского погоста Апросьево фальшивое свидетельство дал, дескать, он вдов. Ну, вижу я, мое положение тесное, попала я в несчастную тарелку, с дочерью без куска хлеба останусь – и поехала хлопотать, свои пружины настраивать… А эта Устинья, – в сердцах опять вспомнила Марья Алексеевна, – эта супротивица моя, вовсе и не хороша была!
– Ага, не хороша, – подтвердила Арина. – Волос красный, лицо в веснушках, голос грубый… Знать, мало считала за собой волокит – вот и польстилась на него, на Осипа Абрамовича.
– А уж Осип Абрамович до того против меня был взволнован, что и видеться не хотел. Да свидетельство-то его подложное – почтовой печати нет, почерк поддельный… Как Консистория принялась за него – так и стал он опять вокруг меня виться ужом и жабою и, двоеженец, набеги делал то туда, то сюда – сожительствовать!..
– Maman! – не своим голосом воскликнула Надежда Осиповна.
Ее сын залился смехом, дочь – покраснела, а Сергей Львович – лицедей – сумел выразить на лице одновременно и тонкую улыбку и конфуз.
Марья Алексеевна смотрела на дочь непонимающими глазами.
– Эта порода нормального представления о женщине иметь не может, – сказала она. – Я в Суйды к самому Абраму Петровичу ездила.
– Ага, ездила, ездила, – подтвердила Арина. – Я, матушка, тогда с вами ездила. Я тогда уже ваша была. Наше-то место прежде там, Суйда прозвище, было. Допрежь того в Суйде мы жили, а уже потом нас перевели в другую вотчину… Уж что было, когда к арапу приехали!..
– Да уж что было, – задумчиво сказала Марья Алексеевна. – Боялась я его, как царя и владыку. Как взглянул на меня Абрам Петрович – так я в обморок и упала…
– Ужасно, когда супруги a couteaux tires На ножах (франц.)
, – вставил Сергей Львович, бросая осторожный взгляд на Надежду Осиповну.
Воспоминания продолжались бы, но широким решительным шагом в комнату вошла графиня Катерина Марковна Ивелич.
Началось обычное:
– Дорогая, графинюшка… милая кузина… с нами чаю…
И Пушкин начал обычное:
– Наконец-то я вижу вас, пти-кузина…
В руках у Ивелич был все тот же вышитый мешочек, в котором она носила прессованный кнастер, а на голове – та же шляпка, похожая на воинскую каску.
Она даже не взглянула на Пушкина.
– Вы слышали? – спросила она.
– Что? – Ольга так резко поднялась и так побледнела, что взгляды всех невольно устремились на нее.
– Нет, нет, это совсем другое, – успокоила ее Иве-лич. Ольга села. – Весь город знает – сегодня на дуэли убит кавалергард Шереметев. Весь город-Пушкин выскочил из-за стола и бросился к двери.
– Не сын ли это Татьяны Петровны, урожденной Обросимовой? – услышал он голос отца.
VIII
Перед приземистым домом с потемневшими наличниками и жестяным флюгером, на окраинной улице, уводящей к Козьему болоту, собралась возбужденная толпа молодых людей. Подробности передавались из уст в уста – и подробности были ужасны. Васенька Шереметев ползал по земле, извивался, умирая… И все поглядывали на низкое крыльцо с навесом, на дощатый забор вокруг сада, на поскрипывающий флюгер, на оконца во втором, бревенчатом этаже – в этом доме жила балерина, из-за которой стрелялся Васенька Шереметев.
Хлопьями падал снег. Бородатый дворник с бляхой поверх передника, с метлой в руке, стоял у подворотни, ожидая привычных затей: то ли пьяного кутежа, то ли стрельбы, то ли скачек на тройках с бубенчиками…
Подошли двое конногвардейцев в киверах с волосяными султанами и в сапогах, позвякивающих шпорами, – к ним тотчас бросились: что они знают?
Снег все падал, он прибрал и украсил захудалую улицу с ее неровной булыжной мостовой и тумбами у ворот. Это была все та же старая Коломна, и здесь – на Торговых, Грязных, Мясных – г в домах купцов и мещан снимали квартиры или ютились по углам артисты, машинисты сцены, гардеробмайстеры, костюмеры, музыканты и репетиторы.
Выбежали из ворот собаки и сцепились в драке. Вышли бабы и, уперев руки в бока, принялись переругиваться…
По тротуару прошла молочница с жестяными бидонами на коромыслах, отставной солдат, торгующий щетками и плетешками, купчиха с насурьмленными бровями, лузгающая на ходу семечки, разносчик с лотком, мещанин в долгополом кафтане…
Толпа все росла. Теперь каждый повторял слова, брошенные Кавериным умирающему своему приятелю Шереметеву: «Вот тебе, Васенька, и репка!» В самом деле, сегодня ты живешь, а завтра – вот тебе, Васенька, и репка! Что же наша жизнь, что наше счастье, что наши планы! Вот времена – все рушится, все меняется… Рассказывали, что Якубович, подобрав пулю, поразившую Васеньку, сказал Грибоедову: «А это – для тебя!»…
Приоткрылась дверь, и вышла она. Эта танцовщица кордебалета была мало кому известна; но теперь ее имя повторяли – Истомина. А она, ожидая карету, остановилась на крыльце.
Под взглядами лицо ее напряглось, на нем появилось выражение строгости – то выражение, которое у красивых женщин сопровождает волнение успеха… И она позировала.
Вот из-за поворота выкатила длинная и высокая фура – театральный гроб, Ноев ковчег – в которой мелкие актрисы, фигурантки из кордебалета в тесноте жали масло. Теперь ей не долго оставалось жать масло: под аплодисменты молодых людей и завистливые взгляды подруг, сидящих в карете, она сошла с крыльца.
На ней была плюшевая пелерина, обшитая мехом, и шляпка, отделанная лентами и перьями… Хотя шляпка была высокой и перья на ней высокие, все же сразу и очень точно ощутилась ее фигура – она была среднего роста, стройная, с сильными, проворными движениями…
Она не улыбалась, не оглядывалась. Но по лицу ее заметно разлился румянец самолюбия. И лихорадочные, черные, не имеющие дна, осененные густыми ресницами глаза балерины вдруг встретились с широко раскрытыми голубыми глазами Пушкина…
Карета покатила, а он еще долго смотрел ей вслед.
А потом направился к пансиону Педагогического института. Когда брат вырастет, он передаст ему, верному наперснику, свой опыт. Сам он, с тех пор как вышел из Лицея, уже много испытал и узнал… И он посоветует брату вступить в военную службу: это обеспечит ему твердое положение в обществе. Увы, его собственное намерение пока не сбылось! Конечно, гвардия – стоит денег, и даже Каверин из-за безденежья покидает гвардию… Но отец все же не сделал всего, что мог бы, и скупость отца вызывала протест и раздражение…
Легко и быстро двигался он по улицам, пересек Калинкинскую площадь с каланчой и съезжей, потом мост через Фонтанку. Вот и пансион.
Недавним лицейским прошлым дохнуло на него в уединившемся среди обширного сада особняке с нарядными колоннами и барельефами. В просторном, окрашенном в бледно-лимонный цвет вестибюле было пусто.
Но прозвенел звонок, и галдящая толпа хлынула по закругленной лестнице.
– Bonjour, mon petit Здравствуй, малыш! (франц.)
.
И Пушкин расцеловал брата – низкорослого, курчавого двенадцатилетнего мальчика.
– Ну, как успехи?
Выражение лица у Лельки было капризным. Он хотел домой. Неужели наукам нельзя обучаться дома?
– Нельзя! – возразил старший брат. Роль наставника увлекала его. Но и в самом деле: домашнее воспитание недостаточно, разве можно дома получить понятия о равенстве, о долге, о гражданственности – дома, где со всех сторон видишь примеры холопства?
Лелька принялся болтать. Их преподаватель французского языка, господин Трике, на самом деле не преподаватель, а мелкий торговец… Их преподаватель английского языка, господин Биттон – дядьки называют его «господин мусье мистер Бидон», бывший шкипер, и, когда он ставит на колени, он кричит: «Посади на ваши колен!» – и дерется! Их преподаватель немецкого языка, господин Гек, носит рыжий парик. А подинспектор Калмаков – рябой, лысый – всегда говорит одну и ту же фразу: «А сие тем более…» Недавно в конторке у Лельки нашли стишки, за это лишили обеда и ставили на колени…
Подошли приятели Лельки – румяный, с прядкой на лбу Миша Глинка и стройный, с взрослыми чертами лица и с открытым взглядом Сережа Соболевский.
– Пойдемте к нам, мы сочинили песенку!
И ученики пансиона повели гостя наверх, в мезонин. Здесь было по-казенному однообразно, чисто, – белые покрывала на кроватях, белые салфетки на тумбочках; в углу стоял рояль Тишнера. Миша Глинка, музыкант, аккомпанировал. Песенка была о подинспек-торе Калмакове:
Подинспектор Калмаков Умножает дураков.
Мальчики кривлялись, изображая кривляния под-инспектора.
Он глазами все моргает И жилет свой поправляет…
С силой открылась дверь, и стремительно вошел длиннотелый, костлявый гувернер – сам недавний выпускник Лицея – Вильгельм Кюхельбекер.
– Мальчики, идите гулять. Spazieren, spazieren! – И, радостно пожав руку Пушкину, повлек его за занавеску, где сам жил. – Как бедна наша словесность! – заговорил он сразу же с жаром, будто с трудом дождался этого момента. – Как пусты журналы! У нас вовсе нет критики… Да, да, мы в плену у Лагарпа, в плену стеснительных французских правил. – И принялся расхаживать взад и вперед, клоня голову на тонкой шее.
Он был все такой же – кипучий, настороженный, восторженный, обидчивый. Эрудиция его была необъятной – он дни и ночи проводил за книгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Я помню незабвенную Жорж… – принялся он рассказывать. – Москва, Арбатский театр… Какой энтузиазм, какое фурорное хлопанье!.. – И, не удержавшись, Сергей Львович приподнял руку, в которой зажат был гренок, намазанный медом, и продекламировал нараспев, подражая манере знаменитой актрисы, классические слова Клитемнестры. – Актер выигрывает, – продолжал он, – окружив себя посредственностями… Например, девица Клерон, пользуясь покровительством Ришелье, царствовала на сцене одна. И пьесы обставлялись так, чтобы она могла царствовать: «Дидона», «Ифигения в Тавриде», «Медея» – написаны специально для нее, были ее триумфом. Но, конечно, Дюменель могла бы сыграть не хуже. Но мадам Жорж не имела соперниц!.. Но Вальберхова в «Липецких водах»…
– Липецк? – переспросила Марья Алексеевна. Тяжелая ее голова приподнялась, подслеповатые выцветшие глаза будто ожили. Она была родом из Липецка.
– Мы говорим о театре, maman, – объяснил Сергей Львович.
– Липецк, – повторила Марья Алексеевна. И из ее глаз легко и обильно покатились крупные слезы. Горничная поправила на ее шее салфетку.
– Что такое? – обеспокоилась Надежда Осиповна.
– Que faire c'est la vieillesse Старость (франц.)
– вздохнул Сергей Львович.
– С дочерью малолетней… Без пропитания… – К Марье Алексеевне пришли воспоминания.
– Значит, вы из Липецка, grand-maman? – спросил Пушкин, которым владел живой интерес к прошлому своей семьи.
Марья Алексеевна повернула к внуку трясущуюся голову.
– …Вздумал при живой жене жениться… – Это она говорила о тяжбе и разводе с мужем. Она вздохнула, задумалась, а потом сказала: – Но с государыней великой можно было благоденствовать: дураки были не страшны, а плуты не опасны…
Восемнадцатый век вставал за ее плечами!
– Maman, – страдальчески сказала Надежда Оси – повна. – Все это было давно, нельзя ли о другом?
– Липецк тогда заводом звался… – уже успокоившись и более связно сказала Марья Алексеевна. – Не уездный городок – а просто завод был, пушки лили…
И принялась рассказывать. Никто и не ожидал от престарелой grand-maman такой живости.
– Наше село Покровское, Кореневшина тож, в двадцати двух верстах от Липецка. А тогда из Петербурга артиллерии капитан приехал – заводы осматривать, вот и зачал к нам в Покровское ездить, свататься зачал…
– Неужто мой дедушка! – воскликнул Пушкин.
– Дедушка, Осип Абрамович, он самый, – подтвердила Арина Родионовна, которая по обыкновению стояла посредине комнаты. – А черный был, господи, совсем арап…
Марья Алексеевна выпрямила спину, лицо ее помолодело. И широким добрым своим лицом она поворачивалась то к дочери-креолке, у которой кожа была смуглой, то к внуку, у которого волосы курчавились.
– Видный был, – сказала она. – Красивый был, чего уж там, одно слово – столичный щеголь. – В голосе ее зазвучала даже гордость. – Ну уж, конечно, черный… – Она развела руками. – А я была еще в ребячестве, мало его понимала, вот и пошла за него… И стала сама Ганнибалова. – Так переделывала на русский лад свою фамилию Марья Алексеевна.
Завтрак продолжался – намазывали хлеб, лущили яйца, наливали сливки в чай. А Марья Алексеевна неожиданно разговорилась.
– А человек он оказался характера самого беспокойного. Какой-то огнь в нем был геенский. И почти всегда был пьян, а дом наш превратил в волкан всяческих происшествий. – Слезы опять потекли из глаз. – Запер меня в конуру рядом с борзыми собаками… Оказывал всяческое презрение. А у меня уже дочь родилась по естеству!
– Maman, – сказала Надежда Осиповна. – Я молю вас… – Ее детям просто удивительным показалось то беспомощное выражение, которое теперь было на ее властном лице.
– Что старое-то ворошить, – подтвердила Арина со своего места.
Ольга неожиданно вышла из-за стола. С ней творилось что-то странное.
Стук колес проезжающих экипажей заставлял ее вздрагивать.
Взгляд Надежды Осиповны последовал за ней. За столом сделалось тихо. Потом Надежда Осиповна поднялась и, тяжело ступая в туфлях без каблуков, с завязками вокруг отечных ног, подошла к окну.
– Я просто смотрю на улицу, – дернув плечами, сказала Ольга.
– Что ж интересного?.. – Надежда Осиповна подозрительно оглядела пустынную набережную Фонтанки.
– Что, повадился кувшин по воду ходить? – догадалась Арина.
– Дурь нашла, – ответила няне Надежда Осиповна. И Ольга, с самым несчастным выражением на лице, вернулась к столу.
Бурные события происходили в доме. Вдруг, без всякого перехода, принялись обсуждать будущие перемещения в квартире: для младенца с няней нужна светлая, просторная диванная, но из-за тесноты – всего семь комнат – диванную занимала grand-maman; так вот, переместить ее нужно в кабинет Сергея Льво вича; так вот, нужно вынести из кабинета письменный стол и поставить кровать…
Марья Алексеевна слушала эти разговоры равнодушно.
– Имение наше, Михайловское, – снова начала она рассказывать внуку, – по развратной жизни своей муж мой совсем расстроил. Захотел на Устинье Толстой жениться – это при живой-то жене! – Ее и сейчас волновала давняя эта история – подбородок ее задрожал, а углы губ горестно опустились.
– Да, уж Осип Абрамович легкий-прелегкий был и дюжий такой был, господи, – со своего места отозвалась Арина.
– А уж Устинья – сама ветреная, сама взбалмошная, жеманство самое площадное, как и он, распутная, и все бы им только наслаждение физики…
– Наслаждение физики! – Пушкин еще в Лицее, получая письма от бабушки, читал их Дельвигу, и оба они восхищались языком Марьи Алексеевны.
На Марье Алексеевне поверх платья был спенсер – она мерзла. От беспокойных движений кружевной воротничок, кисейный рюш и салфетка смялись, и горничная то и дело поправляла их.
– Кто же станет такое терпеть, – сказала Марья Алексеевна. – Стала и я обходиться с ним очень ярко, квитаться презрением. А потом в дом родительский, в Покровское, вернулась. Я с родителями в глубокой тишине жила, у нас развратной жизни такой не знали… Как увидел мой родитель меня… с малолетней дочерью на руках… без пропитания… так от паралича и скончался.
Опять потекли слезы. Марья Алексеевна обессилела. Сергей Львович уловил выразительный взгляд жены и переменил разговор.
– Никита, – обратился он к своему камердинеру. – Сколько в Москве стоили сальные свечи?..
Степенный Никита Тимофеевич сделал несколько торопливых шагов вперед.
– Что ж, считай, пуд покупали мы за шесть пятьдесят. – Он любил говорить мы и, когда Сергей Львович занимался, говорил: «Мы заняты!»
– А дрова?
– Так что же, считай, за сажень березовых дров – мы платили шесть рублей.
– А бумага?
– За десть бумаги в магазине Жожор – платили пятнадцать копеек…
– Все же в Москве жизнь дешевле была, – решительно заключил Сергей Львович, обращаясь к жене.
А Надежда Осиповна, видимо тоже вспоминая Москву, задумчиво смотрела на портрет, в узорной раме висящий на стене. Вот какой она была! Неужто в самом деле это она?
Когда-то, в Москве, дом Пушкиных посещало множество эмигрантов, среди них – граф Ксавье де Местр, известный впоследствии автор книги «Voyage autour de ma chambre» «Путешествие вокруг комнаты» (франц.)
, и его брат написал портрет гостеприимной хозяйки, «прекрасной креолки»… На стене висели и акварели Ольги – сад московской усадьбы, домик в Захарове, портрет умершего шести лет брата…
Воспользовавшись минутным молчанием, Марья Алексеевна, успевшая набраться сил, продолжала:
– И вот, захотел он со мной разойтись, да по форме такое дело не скоро сделаешь, так он вот что придумал: священнику Новоржевского погоста Апросьево фальшивое свидетельство дал, дескать, он вдов. Ну, вижу я, мое положение тесное, попала я в несчастную тарелку, с дочерью без куска хлеба останусь – и поехала хлопотать, свои пружины настраивать… А эта Устинья, – в сердцах опять вспомнила Марья Алексеевна, – эта супротивица моя, вовсе и не хороша была!
– Ага, не хороша, – подтвердила Арина. – Волос красный, лицо в веснушках, голос грубый… Знать, мало считала за собой волокит – вот и польстилась на него, на Осипа Абрамовича.
– А уж Осип Абрамович до того против меня был взволнован, что и видеться не хотел. Да свидетельство-то его подложное – почтовой печати нет, почерк поддельный… Как Консистория принялась за него – так и стал он опять вокруг меня виться ужом и жабою и, двоеженец, набеги делал то туда, то сюда – сожительствовать!..
– Maman! – не своим голосом воскликнула Надежда Осиповна.
Ее сын залился смехом, дочь – покраснела, а Сергей Львович – лицедей – сумел выразить на лице одновременно и тонкую улыбку и конфуз.
Марья Алексеевна смотрела на дочь непонимающими глазами.
– Эта порода нормального представления о женщине иметь не может, – сказала она. – Я в Суйды к самому Абраму Петровичу ездила.
– Ага, ездила, ездила, – подтвердила Арина. – Я, матушка, тогда с вами ездила. Я тогда уже ваша была. Наше-то место прежде там, Суйда прозвище, было. Допрежь того в Суйде мы жили, а уже потом нас перевели в другую вотчину… Уж что было, когда к арапу приехали!..
– Да уж что было, – задумчиво сказала Марья Алексеевна. – Боялась я его, как царя и владыку. Как взглянул на меня Абрам Петрович – так я в обморок и упала…
– Ужасно, когда супруги a couteaux tires На ножах (франц.)
, – вставил Сергей Львович, бросая осторожный взгляд на Надежду Осиповну.
Воспоминания продолжались бы, но широким решительным шагом в комнату вошла графиня Катерина Марковна Ивелич.
Началось обычное:
– Дорогая, графинюшка… милая кузина… с нами чаю…
И Пушкин начал обычное:
– Наконец-то я вижу вас, пти-кузина…
В руках у Ивелич был все тот же вышитый мешочек, в котором она носила прессованный кнастер, а на голове – та же шляпка, похожая на воинскую каску.
Она даже не взглянула на Пушкина.
– Вы слышали? – спросила она.
– Что? – Ольга так резко поднялась и так побледнела, что взгляды всех невольно устремились на нее.
– Нет, нет, это совсем другое, – успокоила ее Иве-лич. Ольга села. – Весь город знает – сегодня на дуэли убит кавалергард Шереметев. Весь город-Пушкин выскочил из-за стола и бросился к двери.
– Не сын ли это Татьяны Петровны, урожденной Обросимовой? – услышал он голос отца.
VIII
Перед приземистым домом с потемневшими наличниками и жестяным флюгером, на окраинной улице, уводящей к Козьему болоту, собралась возбужденная толпа молодых людей. Подробности передавались из уст в уста – и подробности были ужасны. Васенька Шереметев ползал по земле, извивался, умирая… И все поглядывали на низкое крыльцо с навесом, на дощатый забор вокруг сада, на поскрипывающий флюгер, на оконца во втором, бревенчатом этаже – в этом доме жила балерина, из-за которой стрелялся Васенька Шереметев.
Хлопьями падал снег. Бородатый дворник с бляхой поверх передника, с метлой в руке, стоял у подворотни, ожидая привычных затей: то ли пьяного кутежа, то ли стрельбы, то ли скачек на тройках с бубенчиками…
Подошли двое конногвардейцев в киверах с волосяными султанами и в сапогах, позвякивающих шпорами, – к ним тотчас бросились: что они знают?
Снег все падал, он прибрал и украсил захудалую улицу с ее неровной булыжной мостовой и тумбами у ворот. Это была все та же старая Коломна, и здесь – на Торговых, Грязных, Мясных – г в домах купцов и мещан снимали квартиры или ютились по углам артисты, машинисты сцены, гардеробмайстеры, костюмеры, музыканты и репетиторы.
Выбежали из ворот собаки и сцепились в драке. Вышли бабы и, уперев руки в бока, принялись переругиваться…
По тротуару прошла молочница с жестяными бидонами на коромыслах, отставной солдат, торгующий щетками и плетешками, купчиха с насурьмленными бровями, лузгающая на ходу семечки, разносчик с лотком, мещанин в долгополом кафтане…
Толпа все росла. Теперь каждый повторял слова, брошенные Кавериным умирающему своему приятелю Шереметеву: «Вот тебе, Васенька, и репка!» В самом деле, сегодня ты живешь, а завтра – вот тебе, Васенька, и репка! Что же наша жизнь, что наше счастье, что наши планы! Вот времена – все рушится, все меняется… Рассказывали, что Якубович, подобрав пулю, поразившую Васеньку, сказал Грибоедову: «А это – для тебя!»…
Приоткрылась дверь, и вышла она. Эта танцовщица кордебалета была мало кому известна; но теперь ее имя повторяли – Истомина. А она, ожидая карету, остановилась на крыльце.
Под взглядами лицо ее напряглось, на нем появилось выражение строгости – то выражение, которое у красивых женщин сопровождает волнение успеха… И она позировала.
Вот из-за поворота выкатила длинная и высокая фура – театральный гроб, Ноев ковчег – в которой мелкие актрисы, фигурантки из кордебалета в тесноте жали масло. Теперь ей не долго оставалось жать масло: под аплодисменты молодых людей и завистливые взгляды подруг, сидящих в карете, она сошла с крыльца.
На ней была плюшевая пелерина, обшитая мехом, и шляпка, отделанная лентами и перьями… Хотя шляпка была высокой и перья на ней высокие, все же сразу и очень точно ощутилась ее фигура – она была среднего роста, стройная, с сильными, проворными движениями…
Она не улыбалась, не оглядывалась. Но по лицу ее заметно разлился румянец самолюбия. И лихорадочные, черные, не имеющие дна, осененные густыми ресницами глаза балерины вдруг встретились с широко раскрытыми голубыми глазами Пушкина…
Карета покатила, а он еще долго смотрел ей вслед.
А потом направился к пансиону Педагогического института. Когда брат вырастет, он передаст ему, верному наперснику, свой опыт. Сам он, с тех пор как вышел из Лицея, уже много испытал и узнал… И он посоветует брату вступить в военную службу: это обеспечит ему твердое положение в обществе. Увы, его собственное намерение пока не сбылось! Конечно, гвардия – стоит денег, и даже Каверин из-за безденежья покидает гвардию… Но отец все же не сделал всего, что мог бы, и скупость отца вызывала протест и раздражение…
Легко и быстро двигался он по улицам, пересек Калинкинскую площадь с каланчой и съезжей, потом мост через Фонтанку. Вот и пансион.
Недавним лицейским прошлым дохнуло на него в уединившемся среди обширного сада особняке с нарядными колоннами и барельефами. В просторном, окрашенном в бледно-лимонный цвет вестибюле было пусто.
Но прозвенел звонок, и галдящая толпа хлынула по закругленной лестнице.
– Bonjour, mon petit Здравствуй, малыш! (франц.)
.
И Пушкин расцеловал брата – низкорослого, курчавого двенадцатилетнего мальчика.
– Ну, как успехи?
Выражение лица у Лельки было капризным. Он хотел домой. Неужели наукам нельзя обучаться дома?
– Нельзя! – возразил старший брат. Роль наставника увлекала его. Но и в самом деле: домашнее воспитание недостаточно, разве можно дома получить понятия о равенстве, о долге, о гражданственности – дома, где со всех сторон видишь примеры холопства?
Лелька принялся болтать. Их преподаватель французского языка, господин Трике, на самом деле не преподаватель, а мелкий торговец… Их преподаватель английского языка, господин Биттон – дядьки называют его «господин мусье мистер Бидон», бывший шкипер, и, когда он ставит на колени, он кричит: «Посади на ваши колен!» – и дерется! Их преподаватель немецкого языка, господин Гек, носит рыжий парик. А подинспектор Калмаков – рябой, лысый – всегда говорит одну и ту же фразу: «А сие тем более…» Недавно в конторке у Лельки нашли стишки, за это лишили обеда и ставили на колени…
Подошли приятели Лельки – румяный, с прядкой на лбу Миша Глинка и стройный, с взрослыми чертами лица и с открытым взглядом Сережа Соболевский.
– Пойдемте к нам, мы сочинили песенку!
И ученики пансиона повели гостя наверх, в мезонин. Здесь было по-казенному однообразно, чисто, – белые покрывала на кроватях, белые салфетки на тумбочках; в углу стоял рояль Тишнера. Миша Глинка, музыкант, аккомпанировал. Песенка была о подинспек-торе Калмакове:
Подинспектор Калмаков Умножает дураков.
Мальчики кривлялись, изображая кривляния под-инспектора.
Он глазами все моргает И жилет свой поправляет…
С силой открылась дверь, и стремительно вошел длиннотелый, костлявый гувернер – сам недавний выпускник Лицея – Вильгельм Кюхельбекер.
– Мальчики, идите гулять. Spazieren, spazieren! – И, радостно пожав руку Пушкину, повлек его за занавеску, где сам жил. – Как бедна наша словесность! – заговорил он сразу же с жаром, будто с трудом дождался этого момента. – Как пусты журналы! У нас вовсе нет критики… Да, да, мы в плену у Лагарпа, в плену стеснительных французских правил. – И принялся расхаживать взад и вперед, клоня голову на тонкой шее.
Он был все такой же – кипучий, настороженный, восторженный, обидчивый. Эрудиция его была необъятной – он дни и ночи проводил за книгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28