– Твоя «Ода на Вольность» всеми наизусть заучивается, переписывается, передается из рук в руки, – говорил ему Пущин. – Ты своими стихами действуешь как нельзя лучше.
И опять Пушкин заводил речь о тайном обществе: ему нужна для жизни высокая цель, ему нужно святое братство…
И вот уже повеяло весной, теплом – за окнами все стронулось, зашевелилось, побурел собранный в кучи снег, побежали ручьи… Духота закупоренной комнаты уже казалась невыносимой…
Видя томление своего питомца, Арина утешала его:
– Ничего, дружок, стерпится – слюбится… Соколик мой ясный… Ангел мой… Ну, авось-либо… – Ни от кого никогда не слышал он таких ласковых слов.
И наконец в теплый мартовский день он вышел на улицу…
Но кто это идет навстречу? Дельвиг! Дельвиг только сейчас вернулся из Кременчуга! Брат по музам! Никому, наверное, он сейчас так не обрадовался бы, как именно Дельвигу.
Подслеповатый Дельвиг подходил все ближе и ближе – и вдруг радостно вскрикнул. Они бросились друг к другу. Им мало было, что они обнимаются, держатся за руки – они целовали эти руки.
Солнечные зайчики играли в лужах. Солнце слепило. Сердце билось, голова кружилась, и улицы казались переполненными звуками, запахами, красками…
И они пошли, поддерживая друг друга, – один рыхлый от природы, другой – ослабевший после болезни.


Часть вторая

I


«…И людям я права людей,
По царской милости моей,
Отдам из доброй воли».
От радости в постели
Запрыгало дитя:
«Неужто в самом деле?
Неужто не шутя?»…

«Сказки. Noel»
С громом копыт, в облаках пара от взмыленных лошадей, на прямые как стрела петербургские улицы обрушивались депеши, декреты, новости, а главное, слухи, опережавшие самих фельдъегерей.
Начиная с Литвы, на дорогах прочно лежал снег, и фельдъегери – в высоких шапках, с пристегнутыми саблями – из двухколесных тележек пересаживались в сани и гнали дальше, к северной столице, нигде не останавливаясь, будя по ночам станционных смотрителей.
Его величество российский император возвращался с Аахенского конгресса! Он по дороге удостоил беседой немецких владетелей. Его статс-секретари по иностранным делам – Нессельроде и Каподистрия заявили: да будет мир и благоденствие под покровительством божьего провидения! Знайте все: Россия, недавно неведомая Европе, теперь стоит во главе союза монархов!.. И в Петербурге не прекращались балы, вспыхивали фейерверки и раздавался колокольный звон!
В «Санкт-Петербургских ведомостях» то и дело появлялись списки кавалеров, представленных к «Владимиру», «Анне», «Александру Невскому». Депеши, новости! В Кронштадтском порту побывало за месяц более шестидесяти купеческих кораблей – из Амстердама, Гамбурга, Лондона, Бордо… Отечественная промышленность, как никогда, преуспевает… В оранжереях императрицы Марии Федоровны удалось вырастить зеленые чайные деревья… Ура! Россия идет в ногу с веком.
Но по дороге между Аахеном и Брюсселем бельгийские и французские офицеры попытались задержать русского императора, чтобы принудить его признать на престоле сына Наполеона. И что же? В Петербурге гвардейские офицеры, громко обсуждая эту новость в залах театров, в светских гостиных, в казармах и на бульварах, двусмысленно отзывались об Александре; носились глухие толки о готовящемся цареубийстве; все сильнее чувствовалось влияние некоего тайного общества, руководившего общественным мнением.
В Гессен царь въехал в Преображенском мундире. В Штутгарт он явился конногвардейцем. В Вене он надел австрийский мундир. И гвардейских офицеров раздражала щеголеватость монарха, его женственное кокетство, его картинные позы – отставленная нога и шляпа в руках – непременно так, чтобы пуговица кокарды приходилась между расставленными пальцами…
Новая поразительная весть. Бегство Наполеона с острова Св. Елены!.. Слух тотчас опровергли, но среди вернувшихся из Европы гвардейцев вспыхнули воспоминания о былых походах, о славе русского оружия – и сердца затрепетали!.. Из уст в уста передавали строки сатирического «Ноэля» молодого поэта, имя которого стремительно делалось все более знаменитым:
Ура! В Россию скачет Кочующий деспот…
«Кочующий деспот» посетил Ваграмские и Аспарин-ские поля. А гвардейские офицеры вспоминали Бородино, Тарутин и Малоярославец. «Кочующий деспот» восхвалял Европу, а в России он насаждал военные поселения. Он заявил, что чувствует в душе спасительную благодать, – а на самом деле сделался мистиком. Обещал своей стране конституцию – и душил свободу – «Узнай, народ российский, Что знает целый мир: И прусский и австрийский Я сшил себе мундир».
В Брюнне Александр дал смотр Смоленскому драгунскому полку. Он остался недоволен и отстранил заслуженного полковника, а о русских вообще отозвался пренебрежительно. В Петербурге гвардейские офицеры, узнав об этом, от раздражения вызывали друг друга на дуэль!..
Но Бавария, Баден, Ганновер, Вюртемберг – требуют конституции. Из Италии грозные вести. В Испании вражда короля с кортесами. Офицеры, прежде лишь развлекавшиеся на балах, любезничавшие с дамами или игравшие в карты, теперь читали «Le Conser-vateur», «Journal de Paris», «Journal des Debats», берлинские, гамбургские, венские ведомости. Вот времена! Не было прежде столь грозного времени!..

В Польше царь пересел в сани. Он навесил на мундир орден Белого Орла. Даже Польше он отдал предпочтение! Польше он дал конституцию. Польше он желал вернуть литовские ее провинции. Но где же обещанная конституция для России?
«…О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;
Меня газетчик прославлял; Я пил, и ел, и обещал – И делом не замучен».
Но Россия, великая страна, она двигается по пути, указанному Петром! Разве не устремилась она вдогонку Европе? Разве не открылись для нее небывалые перспективы? Было подсчитано: при царице Анне Иоанновне во всем Петербурге не было и ста карет; теперь в праздник перед Адмиралтейством их собиралось до четырех тысяч. Вперед, вперед! Догнать и перегнать весь мир! Возводился пышный Исаакиевский собор на месте старого деревянного. Строился Генеральный штаб на месте Немецкого театра. Снесен на Невском стеснительный срединный бульвар, проложены тротуары, воздвигнуты памятники героями войны – Голенищеву-Кутузову и Барклаю де Толли перед соборным храмом Казанской божьей матери. Депеши, новости! Синий мост через Мойку возведен за восемь месяцев вместо двух лет. Чугунные ящики для моста отлиты на наших отечественных заводах. Успехи промышленности! Успехи торговли!.. Огромнейшая империя готова явить миру… готова доказать… готова преподать…
Царский поезд скакал по русской земле. Счастливцы – командующие армиями, губернаторы, губернские предводители, городничие – удостаивались беседой с царем. Дамы, вздыхая, повторяли его слова: «Луна – лучшая часть иллюминации». Ах, какой романтик… Русский царь – Ахилл в боях и Агамемнон в совете – возвращался в свое отечество.
Фельдъегери врывались с Петербургского тракта, скакали через Калинкинский мост и по набережным, по проспектам направлялись к небольшому и вовсе не пышному дому, на углу Кирочной и Литейного, где жил тот, кому, вопреки всем правам и законам, во власть была отдана вся Россия, – Аракчееву.
И наконец в вожделенном здравии царь прибыл в Царское Село. Это был конец декабря 1818 года. Над Зимним дворцом взвился императорский штандарт. На следующий день после прибытия царь эднялся любимейшим делом: поутру изволил присутствовать у развода.

II


Как ты, мой друг, в неопытные лета,
Опасною прельщенный суетой,
Терял я жизнь, и чувства, и покой;
Но угорел в чаду большого света…
…Я помню их, детей самолюбивых,
Злых без ума, без гордости спесивых,
И, разглядев тиранов модных зал,
Чуждаюсь их укоров и похвал!..

«Послание к кн. Горчакову»
Он задумался, глядя на лепной бордюр потолка, будто на какое-то мгновение забыл, где он находится. Бал гремел, а он, глядя в потолок, представлял белесое петербургское небо, улицу, фонари и молодого денди в экипаже… С некоторого времени новый замысел владел им: ему хотелось изобразить молодого человека, недавно вступившего в свет.
– Faites place, monsieur! Отойдите, милостивый государь (франц.)

– услышал он голос распорядителя танцев.
И в глаза хлынул поток света от множества люстр, а в уши – говор толпы и звуки оркестра. Мимо него проносились танцующие пары.
Он отошел к окну и прижадся лбом к стеклу.
…Его герой, молодой человек, выпрыгнул из экипажа у нарядного особняка, украшенного аттиком и колоннадой… Вдоль улицы выстроился ряд карет, озябшие кучеры бьют в ладоши, крыльцо освещено плошками, а сквозь ярко освещенные окна особняка с улицы видны тени гостей…. Он вбежал бы по извитым лестничным маршам – сюда, в этот праздничный, ярко освещенный зал…
– Changeons de figure! Меняем фигуры (франц.)

– громко распоряжался месье Трике, француз, оставшийся после войны в России, коротконогий, с мясистым носом и жирным подбородком.
Зала была длинная, с закругленными углами. В одном конце хозяйка вокруг себя собрала в кружок почетных дам. В другом конце хозяин беседовал с почетными гостями. Слуги в позументных фраках разносили чай, печенье, мороженое. Вдоль стен расселись маменьки и тетушки, а их дочки, племянницы или воспитанницы кружились с кавалерами.
«От этих балов болит голова», – подумал его герой, молодой человек, недавно закончивший учение.
И Пушкин направился в соседнюю гостиную.
Тотчас вслед за ним двинулись – одетые в свои яркие мундиры с шитьем и аксельбантами – трое воспитанников Пажеского корпуса, отпущенные на праздники по домам. Когда он остановился – они остановились тоже. Наконец вперед выступил самый храбрый из них – сын хозяев.
– Excusez-nous… Извините нас (франц.)

– у него от волнения на полной губе с темнеющими усиками выступили капельки пота, а круглое лицо покраснело под цвет мундира. – Не вы ли… О-о!
И Пушкин тоже покраснел. Потому что подобные сцены повторялись теперь часто – в театрах, в гостях и даже на улице…
– Не вы ли господин Пушкин?.. – Воспитанники, тесно обступив его, смотрели с изумлением, округлившимися глазами, стараясь что-то понять в необыкновенном человеке, который был лишь ненамного старше их самих.
– Вы не представляете, – торопливо говорил сын хозяев. – Не представляете, как прекрасны ваши стихи!.. О, они у всех…
И они попросили вписать в их тетрадку новые стихи. Этой тетрадке, должно быть, довелось побывать и под матрасами, и под подушками, и в мешочках со сладостями.
– Господа, – Пушкин был и обрадован и смущен. – Право же, не знаю…
В тетрадке собрано было все то, что расходилось, минуя цензуру: стихи Марина, Дениса Давыдова, «Опасный сосед» Василия Львовича Пушкина, безымянные «Критика на Московский бульвар», «На Пресненские пруды» и собственные его «Ноэли», эпиграммы, «Вольность»… Его именем было подписано множество стихотворений, не им написанных.
– Господа, у вас собрание более полное, чем у меня самого!
В этом же будуаре у камина с резной решеткой стали в кружок несколько офицеров. Они о чем-то тихо беседовали. О чем?..
– Рад был познакомиться… – Пушкин простился со своими юными поклонниками.
Это произошло на его глазах. Подошел новый офицер и, здороваясь, особым образом подал знак: большим пальцем нажал один раз, потом быстро еще два раза…
Он видел это совершенно ясно. Но был ли это лишь масонский знак или знак принадлежности к тайному обществу, к которому он, Пушкин, все еще не принадлежал? Он мог бы подойти к офицерам, но захотят ли они при нем продолжать разговор?
«Тоска, – подумал его герой, возвращаясь в зал. – Вот так мы губим лучший цвет своей жизни. Кадриль с contre-temps en ayant, потом кадриль с contre-temps en arriere…»
И он пустился танцевать.
…У нее светлые локоны свисали вдоль милого личика, бледно-зеленое платье призывно шуршало, и, когда она в танце приближалась, ему казалось, будто облако тюля, туман ароматов поплывут с ним рядом.
Они светски болтали – точно так же, как во всех концах зала болтали танцующие барышни и кавалеры.
Он сказал:
– Я храню ваш портрет! Она усомнилась:
– Но как вы смогли достать?
– Я смог, потому что хотел… потому что любуюсь вами…
Она подумала и ответила фразой, недавно вписанной в ее альбом:
– Отклонять похвалы с жаром – значит желать продолжения их…
Бесчисленные огни свечей вспыхивали в бронзе люстр, в вызолоченных жирандолях, в гранях хру: стальных корзин; легкие туфельки шуршали, каблуки выстукивали, шпоры звенели; припрыгивая и притопывая, изогнув станы и откинув головы, проносились пары… И хотя вымышленный его герой уже тосковал, ему самому не было защиты от женских прелестей, от женского очарования, и он начинал дышать тяжело, когда его касались ее пальчики в белых высоких перчатках и когда в танце от быстрых движений колыхался и приоткрывался рюш воротника на ее шее.
– Да, да, я храню ваш портрет! – В голосе его звучало волнение.
– Но покажите мне…
– Но неужто вы не верите моей искренности?.. Она опять подумала и ответила фразой, недавно вычитанной:
– Искренность? Но это лишь средство снискать доверенность!
Став у колонны, они рассуждали о любви и дружбе.
– В чем разница между дружбой и любовью?
– Но, боже мой, дружба – это одна душа в двух телах, а любовь – неизъяснимая сила, влекущая к любимому предмету…
Он увидел своего лицейского приятеля князя Горчакова – рука об руку они побрели вдоль анфилады парадных комнат.
Говорили о Коллегии иностранных дел, в которой оба служили.
– Наш государь – хитрый византиец, – смело рассуждал Горчаков. – У него два статс-секретаря – граф Нессельроде и граф Каподистрия, а для чего? Один – монархист, другой – конституционалист; один – сторонник Австрии, другой – Греции, они друг друга уравновешивают, а мы, бедные, служа у одного, вызываем неудовольствие у другого… – Это сильно его беспокоило.
Он уже делал успехи по дипломатике, исполнял лестные поручения и лишь недавно вернулся из Лиф-ляндии. На его румяных устах, как и прежде, играла тонкая улыбка, глаза умно светились. Но теперь на красивом, продолговатом лице появилось особое выражение человека, много узнавшего и умудренного опытом.
– Но ты, – сказал он Пушкину, – вовсе не изменился. – Он оглядел своего подвижного, оживленного, неспокойного приятеля. – Да, ты все такой же…
Бывало, в Лицее, вот так же рука об руку, бродили они по актовому залу и, предугадывая друг для друга необыкновенное будущее, воображали себя бесстрастными наблюдателями светских обычаев и нравов. Так что же?
Grand-mond теперь кипел вокруг них…

– В обществе большие перемены, – рассуждал Пушкин. – Посмотри: молодые военные не отстегивают шпаг. Они не желают танцевать… Наши умные рассуждают с дамами об Адаме Смите.
– Этот ramolli, – злословил Горчаков, кивая на согбенного старичка в припудренном парике, в чулках и старинных башмаках, – в восьмидесятых годах танцевал со старой графиней Румянцевой, которая некогда танцевала с самим Петром Великим…
Кого не увидишь на этих балах! Сколько их здесь – стариков и старух с трясущимися головами, с восковой кожей, былых героев французских кадрилей, знатоков старинных реверсалий. Кто окружает нас на этих балах? Изношенные глупцы, почетные подлецы, кривляющиеся придворные мистики.
Вот кружок дам.
– Вы покупаете чепцы у Annedinne?
– О нет, только в магазине m-me Xavier.
– Я платья покупаю у Clara Angilique.
– Вы слышали необыкновенные слова императора: «Луна – лучшая часть иллюминации!»…
А вот затянутый невежда-генерал – из тех, кого называют хрипунами, – потряхивая канителью пышных эполетов и подкручивая пышные усы, он расточает казарменные каламбуры: «Я сражен, как залпом, вашей красотой!», «Я вручаю вам рапорт любви».
А вот – неизменная принадлежность светских раутов – говорун: он, не умолкая, говорит…
Ах, изобразить свет – вот замысел! Написать послание от того, кто чуждается пустых и утомительных светских собраний, к тому, кто тянется к ним; от любящего свободу, кипение ума, шумные споры – к тому, кто готов терпеть стеснительные правила света, кланяется глупости и покоряется скуке.
Горчаков взглянул на лицо своего приятеля, по которому будто пробегали тени от внутренней работы, и сказал:
– Ты, как и прежде, всегда в думах, в своей поэзии…
Вернулись в зал. И при виде цветника девушек на лицах обоих приятелей появилось одно и то же выражение: изрядного женолюбия.
…У нее талия была узкая, длинная, она вскидывала глаза, со значительным видом покачивала головой и таинственно улыбалась – и во всем этом было pruderi – жеманство.
Все же он пылко воскликнул:
– Я храню ваш портрет!
Движения ее были легки, грациозны.
Она вела жеманный разговор:
– В кого бы мне влюбиться?
– Конечно, в того, кто с вами рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28