Что, господа, кишка тонка?
Просторная квартира на Васильевском сразу стала тесна, вырвавшееся на волю тщеславие заставило Багрицкого осуществить заветную мечту – набить антиквариатом свой собственный дом. От сумасшедшего успеха, от шестизначных цифр у Александра Яковлевича захватывало дух, немыслимые барыши придавали ему вид одержимого. Он завел шикарный, как у великого князя Михаила Александровича, «роллс-ройс», взял на содержание нашумевшую актрису Перехвальскую, нарядил Гесю словно куклу.
Ему вдруг захотелось громко заявить о себе, он ударился в благотворительность и меценатство и как раз в это время повстречал Варвару. И словно налетел на столб со всего маху – это была женщина из его эротических снов. После того памятного ужина с шашлыками он отвез Варвару домой и перед тем, как попрощаться, пригласил назавтра в оперу, на «Юдифь» с Шаляпиным. Голос его дрожал, сердце бешено стучало – черт знает, что бы выкинул, откажись она.
– Обожаю Шаляпина. – Варвара пленительно улыбнулась и протянула руку для поцелуя.
Они обвенчались в июле, когда она вернулась из отцовского поместья. Свадьбу, чтобы не было досужих разговоров, сыграли в тесном кругу, Геся кричала «горько» и смотрела на брата с завистью. Багрицкий сиял от счастья и денег не жалел, подарил Варваре колье за сорок тысяч. Однако головы не терял, был спокоен и рассудителен.
– Дорогая моя, – сказал он молодой жене в первую ночь, – у меня нет времени ехать в Париж на медовый месяц, потом можешь ехать туда хоть на целый год. А повеселиться как следует мы можем и здесь.
Сказал и, сорвав с Варвары рубашку, принялся целовать ее грудь. В постели с ним было гораздо лучше, чем с Ветровым, но несоизмеримо хуже, чем с Граевским. Увы, все познается в сравнении.
А Багрицкому действительно было не до вояжа. Еще весной, перед тем как немцы предприняли Горлицкий прорыв, он очень удачно сыграл на понижении и заработал кучу денег. Теперь эти миллионы были вложены в производство тушеной говядины, которая эшелонами отправлялась на фронт, – какой там медовый месяц, какой Париж!
III
Во Францию Варвара засобиралась в сентябре, когда ее персона стала занимать Багрицкого куда меньше, чем только что полученный подряд на поставку зимних солдатских подштанников.
– Конечно, поезжай, мой котик, – легко согласился Александр Яковлевич и, дав на расходы двадцать пять тысяч, посоветовал отдохнуть на море, в Ницце. Райский уголок, сказочный сон наяву.
Но Варвара поехала в Париж. Скорый поезд перенес ее через пол-Европы, минуя зажиточные городки, хлебные рынки, остроконечные башни церквей, промчался без остановок по древним землям Иль-де-Франс. Когда до Парижа оставалось верст двадцать, вдалеке показался холм Монмартра с грандиозным, выпуклым со всех сторон собором Сакре-Кер. Громада белокаменных куполов устремилась в безоблачную высь, массивное здание казалось парящим в воздухе. Скоро начались предместья, одинокие дома собирались в кварталы, дороги сливались и переходили в немыслимую путаницу улиц. Всюду царила вакханалия хаотичной застройки. Возле городских стен громоздились мазанки и бараки, древние церкви соседствовали с заводскими корпусами, узкие бульвары терялись в лощинках, где были устроены огороды, или упирались в деревянные оштукатуренные фабричные заборы. Предместья эти были странным смешением серой безвкусицы кварталов, старины издавна населенных деревень и жуткого однообразия новых поселений, возникших на месте пустырей и свалок. Наконец паровоз сбавил ход, заревел, за окошками поплыли лица встречающих, и, дернувшись, поезд замер под грязно-стеклянными сводами вокзала. Вот она, древняя Лютеция!
– Носильщик! – Поручив багаж пожилому усачу в картузе, Варвара двинулась за ним по перрону к выходу на площадь. Вокруг кишела разномастная толпа. Куртки, плисовые штаны, пиджачные пары. В ту осень носили пиджаки с узкими и слегка закругленными лацканами, в моде были очень высокие пестрые жилеты и двойные крахмальные воротнички. Особым шиком считались слишком длинные, лишенные продольной складки брюки – их с самодовольным видом носили франтоватые, бесцеремонно глазеющие на женщин молодые люди. Дамы, сообразно сентябрьской погоде, надели жакеты и горжетки, длинные, так что было не видно чулок, юбки-плиссе прикрывали их высокие ботинки. Над толпой витал запах пота, духов и сигарного дыма, перрон пенился котелками, канотье, шляпами соломенными и фетровыми – с опущенными полями и бантом на затылке или очень мягкими, а-ля Клемансо.
Выйдя на площадь, Варвара окинула взглядом Эйфелеву башню, усмехнулась – и впрямь «пастушка облаков», и, взяв таксомотор, опустилась на кожаное сиденье:
– Отель «Карлтон».
– Да, мадемуазель. – Водитель, опять-таки усатый и в картузе, дождался, пока носильщик погрузит чемоданы, и, мягко тронув машину с места, помчался с непозволительной скоростью. Ловкость этого человека была просто возмутительной, привычка рисковать ясно читалась на его лице.
«Значит, мадемуазель». На душе у Варвары сразу сделалось легко и беззаботно, словно в детстве. Она чуть заметно улыбнулась и стала наблюдать сквозь стекло за жизнью большого, чужого города, так не похожего на Петроград. Расположенный на холмах, он поражал обилием зелени и количеством транспорта. Стремительно мчались автомобили, мягко катились на резиновом ходу фиакры, резали ухо трамвайные звонки. Лошади, цокая копытами, влекли желтые вагоны омнибусов, тяжело дыша, работали педалями велосипедисты – ни одной ровной улицы, сплошные подъемы и спуски.
Многие парижане предпочитали идти пешком, улицы были полны народа. Мужчины большей частью выглядели неважно, одежда сидела на них скверно. Зато количество элегантных женщин превосходило все ожидания, их походка была грациозна, манеры приятны. Однако, так же как и мужчины, они помогали общению руками и при разговоре отчаянно жестикулировали. Можно было подумать, что большинство парижан рождаются глухонемыми.
Машина ехала правым берегом Сены. Словно вехи французской истории, высились Вандомская колонна, церковь Сен-Венсан-де-Поль, башня святого Иакова, тянулись вдоль реки массивные, наполовину скрытые каштанами громады павильонов Лувра и Тюильри. Скоро сквозь кружево деревьев Елисейских полей стал виден блеск зеркальных окон Дворца промышленности, таксомотор сбавил ход и, скрипнув тормозами, остановился у подъезда отеля «Карлтон».
– Позвольте, мадам, – бойко подскочил верткий человек в бархатной ливрее, поклонился, подхватил багаж. Сквозь стеклянные крутящиеся двери Варвара прошла за ним в устланный коврами холл и на полпути уткнулась в широкую улыбку портье.
– Бонжур, мадам. К вашим услугам.
У него было отлично развито профессиональное чутье. Угадав в красивой рыжеволосой даме солидную клиентку, портье засуетился, изобразил на одутловатом лице безмерную радость и не ошибся – Варвара сняла трехкомнатные апартаменты с камином и зеркальным потолком в спальне. Она велела горничной наполнить ванну, добавила ароматической эссенции и долго лежала в пенящейся, пахнущей фиалками воде. Тело казалось невесомым, в голову лезли всякие мысли и кружились неспешной, хорошо знакомой чередой – родители, Ветров, Граевский, Багрицкий, снова Граевский, опять Граевский, черт бы его побрал!
Ведь был маленький, смешной, с торчащими ушами, а теперь вот снится каждую ночь. Этим летом Варвара хотела забеременеть от него, но, видно, не судьба. Пусть Багрицкий благодарит скотину Ветрова за то, что тот частенько бил молодую жену, да так, что однажды случился выкидыш. Ветров, Ветров, красавец-лейтенант из адмиральской семьи. Медовый месяц, помнится, они проводили здесь же, в «Карлтоне», в двухместном номере на третьем этаже – сколько воды в Сене утекло с тех пор! Гуляли по Люксембургскому саду, смотрели на город с высоты Эйфелевой башни, исходили любовным потом на широкой, мерно подрагивающей перине. Тогда еще не было ни его пьяных загулов, ни хорошеньких горничных с задранными подолами.
Сволочь! А она – дурочка, вчерашняя гимназистка. Где вы, наивные мечты! Андрей Белый, Игорь Северянин и… лейтенант Ветров – каков винегрет! «Кстати, не мешало бы поесть». Вздохнув, Варвара вылезла из ванной и принялась приводить себя в порядок. В огромных зеркалах туалетной комнаты отражалось ее великолепное тело в золотистом ореоле пышных волос.
Ужинала она в необъятном, словно вокзальная площадь, зале среди цветущих, в кадках, экзотических растений. Звенел хрусталь, играла музыка, блестел набриолиненный пробор метрдотеля. Все было торжественно и достойно, особенно хороши оказались омары в красном соусе и жаркое из зайца, начиненного чесноком и трюфелями. Под них можно было выпить целое море белого «Пти-Шабли» и красного «Пуйи-Фюмэ». «Говорят, французы бесподобны в постели. – Вернувшись в номер, Варвара выкурила папироску и потребовала афишу всех парижских развлечений. – Это надо проверить». Однако на этот раз французам не повезло. На нее вдруг накатила дорожная усталость. Представив шелковистый холод простыней, Варвара сразу забыла о любовных утехах, разделась и нырнула под одеяло. Снился ей бесконечный бег верстовых столбов.
В течение следующей недели она развлекалась, как могла, но в душе только росло раздражение. Парижская опера ничем не отличалась от петербургской, в театре, на премьере трехактной разговорной комедии, она зевала до слез, а знаменитая руанская утка, зажаренная в собственной крови, оказалась жесткой и пресной – стоило тащиться за сотню верст. Куда приятней было бродить по старому Парижу, смотреть на застывшее в камне прошлое и чувствовать дыхание столетий.
Уж не на этом ли мосту король Наваррский Генрих ночами дрался из-за девчонок, а по этой узкой, мощенной еще Людовиком Солнце улочке везли Сен-Жюста, Робеспьера и Дантона головушки рубить? Может, в этой церкви бывали Петрарка и Рабле, а здесь, на шумной площади, давали свои блистательные парады клоуны Бобеш и Галимаре. Тихо струилась в браслетах мостов задумчивая Сена, на набережных, у ящиков букинистов, толпился народ, разводя волну, буксир тащил огромную, груженную углем баржу. Варвара смотрела на старый, зажатый между тесных стен город Ситэ, на блестящие в солнечных лучах башни Нотр-Дам и ощущала всю быстротечность человеческой жизни, – сколько вот таких сентябрьских дней должно было пройти, чтобы потемнели некогда белоснежные стены собора! Шли века, жаждая власти, люди проливали реки крови, короли убивали своих подданных, подданные ниспровергали королей. Сменялись правители и фаворитки, в смятых постелях решались судьбы народов, но все так же несла свои воды невозмутимая Сена и все так же бесстрастно взирали на мир каменные апостолы со шпиля Нотр-Дам.
Летело время, жизнь становилась другой. Вместо фиакров и влекомых лошадьми омнибусов парижане привыкли брать такси и ездить на автобусах, стук копыт утонул в грохоте поездов метро, бешено мчащихся в черных туннелях. Каждое утро шумные толпы опускались глубоко под землю – шляпки, пиджаки, потные рубашки, заправленные под красные пояса. Кондукторы в кирпичных куртках вдавливали животами публику в вагоны, двери закрывались, поезд трогался. Прекрасные француженки, сидя на сафьяновых скамейках, смотрели на мужчин оценивающе, веселые французы крутили усы, глаза их сверкали – о-ля-ля, жизнь прекрасна! Да здравствует рагу из кролика, цельный красный «пиф» и добросовестные ласки любимых!
Но в последнее время толпы в метро поредели. Отважной Франции понадобились храбрые солдаты, французов переодели в форму цвета хаки и словно скот погнали на бойню. Чтобы они охотнее убивали проклятых бошей[1], им раздавали фотографии дерьма чудовищной величины, якобы найденного в немецких окопах. Активистки патриотического фронта писали им душещипательные письма – мой дорогой солдатик, спаси любимое отечество, не бойся умереть героем, Господь тебе воздаст. Отважных пуалю[2] дырявили осколками, душили газами, жгли фосфором, давили танками. Из окопов было два пути – домой во Францию героем на инвалидном кресле или посиневшим мертвецом в отравленную ипритом землю.
Был, правда, и третий путь – дорога на Шарлеруа, по обочинам которой лежали пуалю с дощечками на груди: «Так рука отечества карает беглеца и труса». Мужья, пылкие любовники, отцы и братья эшелонами уходили на фронт, глаза женщин наливались тоской и тревогой, понурившись, скорбно молчали старики. Мечтам о хорошей доле, жирном куске и шелковой юбке так и не суждено было сбыться. Будущее виделось известной комбинацией из трех пальцев.
А в Париже стояла осень. Облетали каштаны в Люксембургском саду, по глади озера в парке Мон-Сури плавали желтые листья, увядала трава на уютном Собачьем кладбище. Поэты и романтики, носящие по обычаю бархатные штаны, кутались в шарфы, художники на площади Тертр надели под блузы теплые фуфайки. На их холстах тоже царила осень.
Карабкаясь по крутым лестницам тупичков, Варвара бродила по старому Монмартру, слушала, как поют петухи в лавочках на набережной Межисери, глазела на здания Сорбонны, ректор которой в Средние века пользовался на всем левобережье почти королевской властью. На нее обращали внимание. У встречных мужчин сразу, словно от удара током, расширялись зрачки, на губах появлялась улыбка восхищения. Женщины, хмурясь, отводили глаза, на их лицах читались зависть и холодное презрение. Что делает эта рыжеволосая бездельница в их квартале? Одна, без спутника. Кто она? Шикарная проститутка, искательница приключений или скучающая аристократка, которую зачем-то занесло в сторону от Больших бульваров?
Что касается спутника, заводить любовника-француза Варвара передумала после первой же поездки в метро. Парижские мужчины источали скорее запах пота, чем мыла, все они были какие-то низкорослые, с раздобревшими фигурами и с бог знает чем набитыми карманами. Лощеные красавцы во фрачных парах, бросающие томно-похотливые взоры в залах ресторанов и в театрах, походили скорее на жиголо. Взгляд ни на ком не задерживался. Все же верно замечено, что Париж – обитель одиночества.
К концу недели, устав от суеты огромного города, Варвара села на трамвай, идущий в сторону Севрских холмов. Через полчаса она сошла, и ее глазам открылось все великолепие провинциального благополучия – старинные домики с черепичными крышами, каменные изгороди, увитые плющом, мощенная плитами уходящая под гору дорога. Двигаясь легким прогулочным шагом, Варвара вскоре оказалась на площади, где был разбит шатер цирка шапито. Вокруг царила атмосфера праздника, громко играла музыка, сновали толпы смеющихся ребятишек.
Ей сразу вспомнилось детство, аромат блинов на масленой неделе, крики зазывал у ярмарочных балаганов. У отца из-под генеральской папахи весело блестели глаза, матушка, не любившая простонародья, сдержанно улыбалась, Галина, красавица-гимназистка, вежливо скучала, зато они с Ольгой, открыв рты, с восторгом следили за кривляньями Петрушки.
«Сбитень, сбитенек, пьет щеголек», – нараспев кричали продавцы горячего перевара – бородатые, в полушубках и валенках, скрипел снег под полозьями саней, рычал, выплясывая под балалайку, огромный бурый топтыгин.
Потом они с отцом и Ольгой ели горячие калачи, и все смеялись, смеялись. На ней был меховой капор с розовыми лентами, банты каждый раз затягивались в узлы, и гувернантка долго распутывала их. От ее тонких, длинных пальцев пахло духами и теплым мехом муфты…
– Медам, месье, пардон. – Громкий раскатистый голос оторвал Варвару от воспоминаний. – Только сегодня проездом из Лондона в Мадагаскар несравненный Черный Арлекин из России! – Повернув голову, она увидела красноносого человека во фраке, размахивающего трубой. – Спешите, спешите! Единственная гастроль человека-легенды, наследника славы трех русских богатырей. Вместе с ним выступает восхитительная мадемуазель Мими, получившая первый приз за несравненную красоту своих бесподобных ног.
Человек во фраке оглушительно дунул в трубу, толпа заволновалась, и Варвара, усмехаясь, купила билет – приятно все же встретить на чужбине русского богатыря.
В цирке было прохладно, пахло конюшней и влажными опилками. Зрителей было немного, в тусклом свете фонарей то тут, то там виднелись пустые места. Сухо щелкали бичи, тяжело стучали конские копыта, сквозняк колебал складки форганга, отделяющего манеж от входа за кулисы. Кувыркаясь по арене, валяли дурака размалеванные клоуны – недотепа Август и резонер Белый, высоко, под самым куполом, акробаты крутили сальто-мортале, жонглеры швыряли друг другу горящие факелы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Просторная квартира на Васильевском сразу стала тесна, вырвавшееся на волю тщеславие заставило Багрицкого осуществить заветную мечту – набить антиквариатом свой собственный дом. От сумасшедшего успеха, от шестизначных цифр у Александра Яковлевича захватывало дух, немыслимые барыши придавали ему вид одержимого. Он завел шикарный, как у великого князя Михаила Александровича, «роллс-ройс», взял на содержание нашумевшую актрису Перехвальскую, нарядил Гесю словно куклу.
Ему вдруг захотелось громко заявить о себе, он ударился в благотворительность и меценатство и как раз в это время повстречал Варвару. И словно налетел на столб со всего маху – это была женщина из его эротических снов. После того памятного ужина с шашлыками он отвез Варвару домой и перед тем, как попрощаться, пригласил назавтра в оперу, на «Юдифь» с Шаляпиным. Голос его дрожал, сердце бешено стучало – черт знает, что бы выкинул, откажись она.
– Обожаю Шаляпина. – Варвара пленительно улыбнулась и протянула руку для поцелуя.
Они обвенчались в июле, когда она вернулась из отцовского поместья. Свадьбу, чтобы не было досужих разговоров, сыграли в тесном кругу, Геся кричала «горько» и смотрела на брата с завистью. Багрицкий сиял от счастья и денег не жалел, подарил Варваре колье за сорок тысяч. Однако головы не терял, был спокоен и рассудителен.
– Дорогая моя, – сказал он молодой жене в первую ночь, – у меня нет времени ехать в Париж на медовый месяц, потом можешь ехать туда хоть на целый год. А повеселиться как следует мы можем и здесь.
Сказал и, сорвав с Варвары рубашку, принялся целовать ее грудь. В постели с ним было гораздо лучше, чем с Ветровым, но несоизмеримо хуже, чем с Граевским. Увы, все познается в сравнении.
А Багрицкому действительно было не до вояжа. Еще весной, перед тем как немцы предприняли Горлицкий прорыв, он очень удачно сыграл на понижении и заработал кучу денег. Теперь эти миллионы были вложены в производство тушеной говядины, которая эшелонами отправлялась на фронт, – какой там медовый месяц, какой Париж!
III
Во Францию Варвара засобиралась в сентябре, когда ее персона стала занимать Багрицкого куда меньше, чем только что полученный подряд на поставку зимних солдатских подштанников.
– Конечно, поезжай, мой котик, – легко согласился Александр Яковлевич и, дав на расходы двадцать пять тысяч, посоветовал отдохнуть на море, в Ницце. Райский уголок, сказочный сон наяву.
Но Варвара поехала в Париж. Скорый поезд перенес ее через пол-Европы, минуя зажиточные городки, хлебные рынки, остроконечные башни церквей, промчался без остановок по древним землям Иль-де-Франс. Когда до Парижа оставалось верст двадцать, вдалеке показался холм Монмартра с грандиозным, выпуклым со всех сторон собором Сакре-Кер. Громада белокаменных куполов устремилась в безоблачную высь, массивное здание казалось парящим в воздухе. Скоро начались предместья, одинокие дома собирались в кварталы, дороги сливались и переходили в немыслимую путаницу улиц. Всюду царила вакханалия хаотичной застройки. Возле городских стен громоздились мазанки и бараки, древние церкви соседствовали с заводскими корпусами, узкие бульвары терялись в лощинках, где были устроены огороды, или упирались в деревянные оштукатуренные фабричные заборы. Предместья эти были странным смешением серой безвкусицы кварталов, старины издавна населенных деревень и жуткого однообразия новых поселений, возникших на месте пустырей и свалок. Наконец паровоз сбавил ход, заревел, за окошками поплыли лица встречающих, и, дернувшись, поезд замер под грязно-стеклянными сводами вокзала. Вот она, древняя Лютеция!
– Носильщик! – Поручив багаж пожилому усачу в картузе, Варвара двинулась за ним по перрону к выходу на площадь. Вокруг кишела разномастная толпа. Куртки, плисовые штаны, пиджачные пары. В ту осень носили пиджаки с узкими и слегка закругленными лацканами, в моде были очень высокие пестрые жилеты и двойные крахмальные воротнички. Особым шиком считались слишком длинные, лишенные продольной складки брюки – их с самодовольным видом носили франтоватые, бесцеремонно глазеющие на женщин молодые люди. Дамы, сообразно сентябрьской погоде, надели жакеты и горжетки, длинные, так что было не видно чулок, юбки-плиссе прикрывали их высокие ботинки. Над толпой витал запах пота, духов и сигарного дыма, перрон пенился котелками, канотье, шляпами соломенными и фетровыми – с опущенными полями и бантом на затылке или очень мягкими, а-ля Клемансо.
Выйдя на площадь, Варвара окинула взглядом Эйфелеву башню, усмехнулась – и впрямь «пастушка облаков», и, взяв таксомотор, опустилась на кожаное сиденье:
– Отель «Карлтон».
– Да, мадемуазель. – Водитель, опять-таки усатый и в картузе, дождался, пока носильщик погрузит чемоданы, и, мягко тронув машину с места, помчался с непозволительной скоростью. Ловкость этого человека была просто возмутительной, привычка рисковать ясно читалась на его лице.
«Значит, мадемуазель». На душе у Варвары сразу сделалось легко и беззаботно, словно в детстве. Она чуть заметно улыбнулась и стала наблюдать сквозь стекло за жизнью большого, чужого города, так не похожего на Петроград. Расположенный на холмах, он поражал обилием зелени и количеством транспорта. Стремительно мчались автомобили, мягко катились на резиновом ходу фиакры, резали ухо трамвайные звонки. Лошади, цокая копытами, влекли желтые вагоны омнибусов, тяжело дыша, работали педалями велосипедисты – ни одной ровной улицы, сплошные подъемы и спуски.
Многие парижане предпочитали идти пешком, улицы были полны народа. Мужчины большей частью выглядели неважно, одежда сидела на них скверно. Зато количество элегантных женщин превосходило все ожидания, их походка была грациозна, манеры приятны. Однако, так же как и мужчины, они помогали общению руками и при разговоре отчаянно жестикулировали. Можно было подумать, что большинство парижан рождаются глухонемыми.
Машина ехала правым берегом Сены. Словно вехи французской истории, высились Вандомская колонна, церковь Сен-Венсан-де-Поль, башня святого Иакова, тянулись вдоль реки массивные, наполовину скрытые каштанами громады павильонов Лувра и Тюильри. Скоро сквозь кружево деревьев Елисейских полей стал виден блеск зеркальных окон Дворца промышленности, таксомотор сбавил ход и, скрипнув тормозами, остановился у подъезда отеля «Карлтон».
– Позвольте, мадам, – бойко подскочил верткий человек в бархатной ливрее, поклонился, подхватил багаж. Сквозь стеклянные крутящиеся двери Варвара прошла за ним в устланный коврами холл и на полпути уткнулась в широкую улыбку портье.
– Бонжур, мадам. К вашим услугам.
У него было отлично развито профессиональное чутье. Угадав в красивой рыжеволосой даме солидную клиентку, портье засуетился, изобразил на одутловатом лице безмерную радость и не ошибся – Варвара сняла трехкомнатные апартаменты с камином и зеркальным потолком в спальне. Она велела горничной наполнить ванну, добавила ароматической эссенции и долго лежала в пенящейся, пахнущей фиалками воде. Тело казалось невесомым, в голову лезли всякие мысли и кружились неспешной, хорошо знакомой чередой – родители, Ветров, Граевский, Багрицкий, снова Граевский, опять Граевский, черт бы его побрал!
Ведь был маленький, смешной, с торчащими ушами, а теперь вот снится каждую ночь. Этим летом Варвара хотела забеременеть от него, но, видно, не судьба. Пусть Багрицкий благодарит скотину Ветрова за то, что тот частенько бил молодую жену, да так, что однажды случился выкидыш. Ветров, Ветров, красавец-лейтенант из адмиральской семьи. Медовый месяц, помнится, они проводили здесь же, в «Карлтоне», в двухместном номере на третьем этаже – сколько воды в Сене утекло с тех пор! Гуляли по Люксембургскому саду, смотрели на город с высоты Эйфелевой башни, исходили любовным потом на широкой, мерно подрагивающей перине. Тогда еще не было ни его пьяных загулов, ни хорошеньких горничных с задранными подолами.
Сволочь! А она – дурочка, вчерашняя гимназистка. Где вы, наивные мечты! Андрей Белый, Игорь Северянин и… лейтенант Ветров – каков винегрет! «Кстати, не мешало бы поесть». Вздохнув, Варвара вылезла из ванной и принялась приводить себя в порядок. В огромных зеркалах туалетной комнаты отражалось ее великолепное тело в золотистом ореоле пышных волос.
Ужинала она в необъятном, словно вокзальная площадь, зале среди цветущих, в кадках, экзотических растений. Звенел хрусталь, играла музыка, блестел набриолиненный пробор метрдотеля. Все было торжественно и достойно, особенно хороши оказались омары в красном соусе и жаркое из зайца, начиненного чесноком и трюфелями. Под них можно было выпить целое море белого «Пти-Шабли» и красного «Пуйи-Фюмэ». «Говорят, французы бесподобны в постели. – Вернувшись в номер, Варвара выкурила папироску и потребовала афишу всех парижских развлечений. – Это надо проверить». Однако на этот раз французам не повезло. На нее вдруг накатила дорожная усталость. Представив шелковистый холод простыней, Варвара сразу забыла о любовных утехах, разделась и нырнула под одеяло. Снился ей бесконечный бег верстовых столбов.
В течение следующей недели она развлекалась, как могла, но в душе только росло раздражение. Парижская опера ничем не отличалась от петербургской, в театре, на премьере трехактной разговорной комедии, она зевала до слез, а знаменитая руанская утка, зажаренная в собственной крови, оказалась жесткой и пресной – стоило тащиться за сотню верст. Куда приятней было бродить по старому Парижу, смотреть на застывшее в камне прошлое и чувствовать дыхание столетий.
Уж не на этом ли мосту король Наваррский Генрих ночами дрался из-за девчонок, а по этой узкой, мощенной еще Людовиком Солнце улочке везли Сен-Жюста, Робеспьера и Дантона головушки рубить? Может, в этой церкви бывали Петрарка и Рабле, а здесь, на шумной площади, давали свои блистательные парады клоуны Бобеш и Галимаре. Тихо струилась в браслетах мостов задумчивая Сена, на набережных, у ящиков букинистов, толпился народ, разводя волну, буксир тащил огромную, груженную углем баржу. Варвара смотрела на старый, зажатый между тесных стен город Ситэ, на блестящие в солнечных лучах башни Нотр-Дам и ощущала всю быстротечность человеческой жизни, – сколько вот таких сентябрьских дней должно было пройти, чтобы потемнели некогда белоснежные стены собора! Шли века, жаждая власти, люди проливали реки крови, короли убивали своих подданных, подданные ниспровергали королей. Сменялись правители и фаворитки, в смятых постелях решались судьбы народов, но все так же несла свои воды невозмутимая Сена и все так же бесстрастно взирали на мир каменные апостолы со шпиля Нотр-Дам.
Летело время, жизнь становилась другой. Вместо фиакров и влекомых лошадьми омнибусов парижане привыкли брать такси и ездить на автобусах, стук копыт утонул в грохоте поездов метро, бешено мчащихся в черных туннелях. Каждое утро шумные толпы опускались глубоко под землю – шляпки, пиджаки, потные рубашки, заправленные под красные пояса. Кондукторы в кирпичных куртках вдавливали животами публику в вагоны, двери закрывались, поезд трогался. Прекрасные француженки, сидя на сафьяновых скамейках, смотрели на мужчин оценивающе, веселые французы крутили усы, глаза их сверкали – о-ля-ля, жизнь прекрасна! Да здравствует рагу из кролика, цельный красный «пиф» и добросовестные ласки любимых!
Но в последнее время толпы в метро поредели. Отважной Франции понадобились храбрые солдаты, французов переодели в форму цвета хаки и словно скот погнали на бойню. Чтобы они охотнее убивали проклятых бошей[1], им раздавали фотографии дерьма чудовищной величины, якобы найденного в немецких окопах. Активистки патриотического фронта писали им душещипательные письма – мой дорогой солдатик, спаси любимое отечество, не бойся умереть героем, Господь тебе воздаст. Отважных пуалю[2] дырявили осколками, душили газами, жгли фосфором, давили танками. Из окопов было два пути – домой во Францию героем на инвалидном кресле или посиневшим мертвецом в отравленную ипритом землю.
Был, правда, и третий путь – дорога на Шарлеруа, по обочинам которой лежали пуалю с дощечками на груди: «Так рука отечества карает беглеца и труса». Мужья, пылкие любовники, отцы и братья эшелонами уходили на фронт, глаза женщин наливались тоской и тревогой, понурившись, скорбно молчали старики. Мечтам о хорошей доле, жирном куске и шелковой юбке так и не суждено было сбыться. Будущее виделось известной комбинацией из трех пальцев.
А в Париже стояла осень. Облетали каштаны в Люксембургском саду, по глади озера в парке Мон-Сури плавали желтые листья, увядала трава на уютном Собачьем кладбище. Поэты и романтики, носящие по обычаю бархатные штаны, кутались в шарфы, художники на площади Тертр надели под блузы теплые фуфайки. На их холстах тоже царила осень.
Карабкаясь по крутым лестницам тупичков, Варвара бродила по старому Монмартру, слушала, как поют петухи в лавочках на набережной Межисери, глазела на здания Сорбонны, ректор которой в Средние века пользовался на всем левобережье почти королевской властью. На нее обращали внимание. У встречных мужчин сразу, словно от удара током, расширялись зрачки, на губах появлялась улыбка восхищения. Женщины, хмурясь, отводили глаза, на их лицах читались зависть и холодное презрение. Что делает эта рыжеволосая бездельница в их квартале? Одна, без спутника. Кто она? Шикарная проститутка, искательница приключений или скучающая аристократка, которую зачем-то занесло в сторону от Больших бульваров?
Что касается спутника, заводить любовника-француза Варвара передумала после первой же поездки в метро. Парижские мужчины источали скорее запах пота, чем мыла, все они были какие-то низкорослые, с раздобревшими фигурами и с бог знает чем набитыми карманами. Лощеные красавцы во фрачных парах, бросающие томно-похотливые взоры в залах ресторанов и в театрах, походили скорее на жиголо. Взгляд ни на ком не задерживался. Все же верно замечено, что Париж – обитель одиночества.
К концу недели, устав от суеты огромного города, Варвара села на трамвай, идущий в сторону Севрских холмов. Через полчаса она сошла, и ее глазам открылось все великолепие провинциального благополучия – старинные домики с черепичными крышами, каменные изгороди, увитые плющом, мощенная плитами уходящая под гору дорога. Двигаясь легким прогулочным шагом, Варвара вскоре оказалась на площади, где был разбит шатер цирка шапито. Вокруг царила атмосфера праздника, громко играла музыка, сновали толпы смеющихся ребятишек.
Ей сразу вспомнилось детство, аромат блинов на масленой неделе, крики зазывал у ярмарочных балаганов. У отца из-под генеральской папахи весело блестели глаза, матушка, не любившая простонародья, сдержанно улыбалась, Галина, красавица-гимназистка, вежливо скучала, зато они с Ольгой, открыв рты, с восторгом следили за кривляньями Петрушки.
«Сбитень, сбитенек, пьет щеголек», – нараспев кричали продавцы горячего перевара – бородатые, в полушубках и валенках, скрипел снег под полозьями саней, рычал, выплясывая под балалайку, огромный бурый топтыгин.
Потом они с отцом и Ольгой ели горячие калачи, и все смеялись, смеялись. На ней был меховой капор с розовыми лентами, банты каждый раз затягивались в узлы, и гувернантка долго распутывала их. От ее тонких, длинных пальцев пахло духами и теплым мехом муфты…
– Медам, месье, пардон. – Громкий раскатистый голос оторвал Варвару от воспоминаний. – Только сегодня проездом из Лондона в Мадагаскар несравненный Черный Арлекин из России! – Повернув голову, она увидела красноносого человека во фраке, размахивающего трубой. – Спешите, спешите! Единственная гастроль человека-легенды, наследника славы трех русских богатырей. Вместе с ним выступает восхитительная мадемуазель Мими, получившая первый приз за несравненную красоту своих бесподобных ног.
Человек во фраке оглушительно дунул в трубу, толпа заволновалась, и Варвара, усмехаясь, купила билет – приятно все же встретить на чужбине русского богатыря.
В цирке было прохладно, пахло конюшней и влажными опилками. Зрителей было немного, в тусклом свете фонарей то тут, то там виднелись пустые места. Сухо щелкали бичи, тяжело стучали конские копыта, сквозняк колебал складки форганга, отделяющего манеж от входа за кулисы. Кувыркаясь по арене, валяли дурака размалеванные клоуны – недотепа Август и резонер Белый, высоко, под самым куполом, акробаты крутили сальто-мортале, жонглеры швыряли друг другу горящие факелы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30