в узень-
ком коридорчике ехал конвоир и жестко пресекал любую попытку по-
дать голос. Так я и не узнал, кто из моих ребят ехал со мною. Но
через несколько дней мы встретились...

Примечания автора

*) Не так давно я получил письмо из Инты от незнакомой жен-
щины. Она прочитала в "Экране и сцене" отрывок из моих воспомина-
ний и добавила от себя несколько нелестных слов в адрес Аленцева.
А пост-скриптум был такой: "Не успела отправить письмо, и вот ка-
кая новость". Новостью оказался некролог в интинской газете "Иск-
ра".

- 83 -

**) Это значение слова "параша" широко известно с дореволю-
ционных времен. Но есть и другое, советское. Параша - это лагер-
ный слух, утка.
***) В песенке правоверный еврей рассказывает, как он пост-
роил себе праздничный шалашик, "кущу". Сотворил молитву, зажег
свечу и увидел чудо: огонек на ветру не гаснет, горит тихо и ров-
но.
****) Когда я писал эту главу, мой сокамерник был жив. (И
Брест был нашим, а не белорусским.) А полгода назад Олави умер.
Его вдова Лида прислала мне нью-йоркскую метрику мужа и просьбу
поинтересоваться в американском посольстве: не помогут ли вдове
соотечественника материально? Пенсия-то у нее мизерная... Я при-
ложил к Лидиному письму свой рассказ о судьбе Олави Окконена, и
знакомая девушка американка снесла документы в посольство.
Казалось бы, после всех газетных кампаний по розыску амери-
канцев - иногда мифических, - сидевших или погибших в сталинских
лагерях, посольские должны были отнестись с вниманием. Ничего по-
добного! Чиновник отреагировал так: "Где этот Брест? В Белорус-
сии? Пускай обращается в наше посольство в Минске". Что тут ска-
жешь?.. Бюрократы всех стран, соединяйтесь!..
*****) Лет через семь, уже на свободе, я случайно увидел это
экзотическое имя в каком-то иллюстрированном журнале. Подпись под
фотографией гласила: "Занятия ведет преподаватель физкультуры
57-й московской средней школы Джемс Ахмеди". Значит, и он вернул-
ся? А может, повезло - не успели посадить.



- 84 -

IV. "ЦЕРКОВЬ"

Третья моя тюрьма началась с того же, что и первые две. Всех
нас поодиночке развели по боксам - торопливо, бегом, будто боя-
лись не успеть. И куда спешили, интересно?..
Часа два мы просидели в боксах, пытаясь угадать, есть ли кто
из наших по соседству. Послышался голос Шурика Гуревича: он запел
- опытный конспиратор! - старую солдатскую песню, которую от ко-
го-то узнал Сулимов. Володя научил и нас - а больше нигде я ее не
слышал:
- Ты не плачь, моя красавица, расстаемся мы всего на десять
лет...
Чей-то фальшивый голос - не Юлика ли? - подхватил:
- Проводи меня ты до околицы...
- Помаши, помаши платочком вслед. - Это пропел я. Естествен-
но, сразу же прибежал вертухай, велел замолчать. Но уже ясно бы-
ло: Фрид здесь, Дунский здесь, Гуревич здесь.
Потом дверь моего бокса открылась, вошел офицер в фуражке с
васильковым верхом и протянул мне бумажку:
- Прочтите и распишитесь, что ознакомлены.
Это было постановление ОСО: "За участие в антисоветской мо-
лодежной группе и высказывание террористических намерений в отно-
шении главы советского правительства и партии направить в испра-
вительно-трудовые лагеря сроком на десять лет." Не ручаюсь, что
привожу текст дословно, но помню, что меня тогда еще удивило:
нигде не сказано, "осудить, приговорить". Просто - "направить".
Как в командировку... Вот это удивило, а срок 10 лет - нисколько,
я другого и не ждал.

- 85 -

А Юлик Дунский рассказал мне, когда встретились, что он,
расписавшись, сказал офицеру "спасибо". На что тот, кажется, оби-
делся. А вежливый Юлик и не думал издеваться: просто, дал ему че-
ловек ручку; возвращая ее, Юлик и поблагодарил. За ручку, не за
срок же.
К вечеру меня и остальных развели по камерам. От первой из
бутырских камер у меня в памяти никаких ярких впечатлений не ос-
талось: большая, человек на двадцать, довольно грязная, и с режи-
мом, против Лубянки, очень либеральным. Койки, которые по идее
должны были в вертикальном положении пристегиваться после подъема
к стене, не пристегивались. Можно было весь день валяться на них,
громко разговаривать и петь - это тоже не возбранялось. А про об-
щипанные курильщиками книжки я уже упоминал. Пробыл я там дня
два, ни с кем не успев толком познакомиться, и был переведен в
"церковь". Так назывался пересыльный корпус Бутырской тюрьмы, ку-
да собирали всех, получивших срока от Особого Совещания, народных
судов и военных трибуналов. До революции это действительно была
тюремная церковь. В связи с требованиями нового времени ее пе-
рестроили, уложили перекрытия и на двух или трех этажах размести-
ли очень просторные камеры.*)
Впрочем, просторными они были по замыслу тюремных архитекто-
ров; а в мое время камеру, рассчитанную на пятьдесят человек, на-
селяло сотни полторы арестантов. Взамен коек были сплошные нары,
но все равно места на всех не хватало, многие спали под нарами,
на полу.
Не успел я хорошенько оглядеться в своем новом узилище, как
дверь с грохотом открылась, и в камеру, к великой моей радости,
запустили Мишку Левина и Лешку Сухова. А чуть погодя - еще троих

- 86 -

моих однодельцев: Юлика, Шурика Гуревича и Рыбца - Виктора Ле-
венштейна.
Завидев его, в углу - самом удобном месте камеры - поднялся
на нарах некто с лихими усами вразлет и радостно заорал:
- Перс! Здорово!.. Иди сюда.
Оказалось, это староста камеры Иван Викторович - вот фамилию
не помню. Знаю только, что он был "вояка", как называли всех ар-
мейских, в большинстве своем побывавших в немецком плену. Иван
Викторович - так его все величали, несмотря на молодость - был
человеком волевым, энергичным и справедливым. Старостой он назна-
чил сам себя, и никто этому не воспротивился.
На Лубянке они с Витькой сидели в одной камере. Там Рыбцу
дали новую кличку, "Перс" - а он и был похож на чернобрового кра-
савца перса с иранских миниатюр (живых-то персов мы и в глаза не
видели). Следователь об этом прозвище не знал - а то бы протоколы
наверняка обогатились еще одной подпольной кличкой: "Рыбец", он
же "Перс"... Бывшие сокамерники обнялись.
- Это твои? - спросил Иван Викторович. - Ребята, вас-то мне
и не хватало. Будете моей полицией?
Мы не поняли, но староста объяснил: он задумал установить в
камере закон фраеров. Кто такие фраера, мы уже знали: не блатные.
Блатных Иван Викторович решил держать в строгой узде, благо их
здесь было мало: наша камера предназначалась для "пятьдесят вось-
мой". Предназначалась, но гарантией это служить не могло: дело в
том, что и вора за побег из лагеря судили за саботаж - по статье
58, пункт 14; эту же статью давали "саморубам", т.е., виновным в
умышленном членовредительстве (по воровскому закону блатным не
положено было работать). А бандит, напавший на милиционера, шел

- 87 -

под суд за террор - ст.58-8.
Чуть отвлекаясь, скажу, что этот наш восьмой пункт был очень
вместительным: Юлик встретил в лагере четырнадцатилетнего дере-
венского мальчика, который стрелял из самопала, заряженного шари-
ком от подшипника, в председателя колхоза - тот несправедливо
обошелся с его матерью. А я на Вологодской пересылке познакомился
с "воякой", который на вопрос, за что ему дали 58-8, хмуро отве-
тил:
- Они написали - за теоретические высказывания против коман-
дира.
Так ему запомнилась стандартная формулировка - "террористи-
ческие высказывания". Он и правда сказал сгоряча взводному:
- Убить, тебя, гада мало..
Словом, среди "террористов" можно было встретить кого угод-
но, от безвредных очкариков до всамделишных бандюг.
В нашей же бутырской камере сидела в основном настоящая
пятьдесят восьмая: "болтуны", они же "язычники" (п.10, антисо-
ветская агитация) "пленники" (п.1-б, измена родине - для воен-
нослужащих) и гражданские изменники родины (п.1-а). К слову ска-
зать, до сих пор не понимаю, почему закрепился в языке этот неле-
пый оборот. Герой родины - это понятно; но не изменник же! Почему
"родины", а не "родине"?.. Но это к делу не относится.
Мы согласились стать полицией Ивана Викторовича, получили
места на щитах, из которых собраны были необъятные нары посреди
камеры - этакий остров, отделенный проливами-проходами от боковых
нар, - и стали нести службу по охране фраерского порядка. Она бы-
ла неприятна, хоть и необременительна - нарушения случались не-
часто. Но об этом чуть погодя. А пока скажу: приглядевшись к но-

- 88 -

вым сокамерникам, мы поняли, что попали в другой, сильно отличав-
шийся от лубянского, мир. Там в основном сидели москвичи, и самым
распространенным преступлением была антисоветская болтовня. А
здесь собрались люди, побывавшие у немцев - кто в плену, кто во
власовской армии, кто просто - или непросто - на оккупированной
территории. Были тут и арестанты со стажем, привезенные из лаге-
рей на переследствие, были осужденные по закону от 7-го августа,
именуемого в просторечии 7/8 - "семь восьмых" ("хищение социа-
листической собственности в особо крупных размерах", кажется так;
это приравнивалось к экономической контрреволюции). Ко всей этой
публике нас тянуло обыкновенное мальчишеское любопытство, а их не
меньше интересовали мы.
О нашем деле слух, если не по всей Руси великой, то по мос-
ковским тюрьмам точно прошел. И то один, то другой подсаживался к
нашему кутку и уважительно спрашивал, понизив голос:
- А правда, что вы хотели бросить бомбу, и усатого - к ебене
матери?
Нет, отвечали мы, не было этого; но нам не очень верили.
На третий день в камере появился Володька Сулимов - наш гла-
варь и идеолог, согласно материалам следствия. Худой, бледный, он
сходу поинтересовался:
- Как вы тут живете? По-блядски, каждый свое жрет или комму-
ной?
- Коммуной, коммуной, - успокоили мы его. Дело в том, что
только он и Юлик Дунский не получали с воли передач: никого из
родных в Москве не было. И оба здорово отощали, особенно Юлик. У
него за этот год прямо-таки атрофировались мышцы. Мы просили его
напрячь бицепс, он напрягал - а там такой же кисель, как и в

- 89 -

расслабленном состоянии.
Но остальным передачи таскали чуть ли не каждый день - здесь
это разрешалось, а родные боялись, что нас вот-вот увезут неиз-
вестно куда. И на общих харчах Володька и Юлик очень быстро отъ-
елись. Не прошло и недели - а Юлик уже дул на пенку, когда ко-
му-нибудь приносили кипяченое молоко: пенку он терпеть не мог,
как большинство человечества (я принадлежу к меньшинству). Такому
быстрому его восстановлению даже трудно было поверить.
В камере сидел пожилой военврач; он говорил уверенно:
- Нет, нет. Вы не понимаете: у Юлия пастозное лицо.
(Признак дистрофии; попросту сказать, Юлик, по мнению докто-
ра, не поправился, а распух от голода.) Доктор тыкал пальцем в
пухлую щеку дистрофика, уверенный, что останется вмятина. А палец
отскакивал, как от мяча.
Этого полковника медицинской службы по закону от 7/8 приго-
ворили к расстрелу: вроде бы он, в должности начальника фронтово-
го госпиталя, совершил многотысячную растрату. Может, и совершил,
не знаю. Но после того, как он провел в камере смертников сорок
семь суток, каждую ночь ожидая вызова на расстрел и обмирая от
ужаса при звуке шагов в коридоре, ему объявили, что он помилован,
а "высшую меру" заменили десятью годами. Это было счастье, конеч-
но. Доктора перевели в общую камеру, и он, попав с того света к
живым людям, говорил, говорил, и не мог наговориться - будто хо-
тел удостовериться, что он тоже живой...
Между прочим, судьба его не была исключительной: в "церкви"
мы встретили еще нескольких смертников, которым заменили смертную
казнь на срок. Всех их почему-то держали под угрозой расстрела
некруглое число дней - 28, 43, 57 - и заменяли "вышку" всегда де-

- 90 -

сятью годами. У нас даже создалось впечатление, что тогда, в со-
рок пятом году, вообще не расстреливали, а всем меняли смертную
казнь на червонец - даже тем, кто не подавал прошения о помилова-
нии: лагеря нуждались в рабочей силе. Может быть, мы ошибались.
На фронте-то, конечно, расстреливали, а вот в тылу - не знаю. Но
точно помню прямо-таки анекдотический случай.
В нашей камере сидело пятеро "парашютистов" - т.е., русских,
согласившихся работать на немцев, прошедших подготовку в тамошних
спецшколах и заброшенных к нам в тыл в качестве диверсантов. Вся
эта пятерка шла по одному делу. Руководителю группы дали "вышку",
двоим по двадцать пять лет и еще двоим по пятнадцать. И вдруг в
камере объявляется приговоренный к расстрелу, и рассказывает, что
ему объявили о помиловании и заменили "вышку" десятью годами...
Большой радости его однодельцы не испытали: им-то срока не снизи-
ли.
Мы с ребятами строили всяческие теории насчет этого и пришли
к выводу, что, возможно, раньше, когда в УК не было сроков больше
десяти лет, предлагалось при помиловании заменять смертную казнь
этим предельным сроком заключения. Потом катушка размоталась до
двадцати пяти лет, а пункт о помиловании забыли изменить. А что?
В нашем царстве бюрократии и не такое могло быть. Но, повторяю,
это наши умозаключения, построенные на довольно скудном материа-
ле. Возможно, все было не так - возможно, и стреляли, и заменяли
на двадцать пять...
В Бутырках мы провели несколько месяцев - времени для наблю-
дений и размышлений хватало. Но конечно же, в начале этого, в об-
щем, спокойного периода все дни напролет мы разговаривали только
о своем деле. Это как в больничной палате: в первые дни человек

- 91 -

сосредоточен на своих болячках и только потом уже начинает обра-
щать внимание на соседей. А поговорить было о чем. Каждому ведь
хотелось знать в подробностях, как у других складывалось следс-
твие: били ли, лишали передач, сажали в карцер? Кем из оставшихся
на воле интересовались следователи?.. Конечно, многое мы уже зна-
ли: ведь при подписании 206-й нам давали - нехотя - прочесть и
чужие протоколы. Мой Райцес подгонял, сучил нетерпеливо ножками,
но я все-таки весь толстенный том прочитал - ну, хотя бы прогля-
дел.
Но одно дело прочитать, совсем другое - услышать. В первом
же разговоре выяснилось, что никто ни на кого не в обиде. А могли
бы обижаться: ведь оговорили друг друга все. Правда, каждый на
себя наговорил больше, чем на других. Был с нами и Мишка Левин,
единственный несознавшийся, но он не заносился над остальными -
понимал прекрасно, как на них давили.
Сулимов рассказывал, что его лупили, сажали в какой-то осо-
бый карцер - не то холодный, не то горячий. Ребята отнеслись к
этому рассказу с некоторым сомнением, но спорить с Володькой не
стали. Как никак, он был центральной фигурой в нашем деле и зас-
луживал особого внимания чекистов.
Вообще-то на Лубянке били. Я уже упоминал про треснувшее не-
бо Александровского, соседа Юлика по камере. Двадцатидвухлетнему
Юлику он казался стариком; на самом деле Александровскому было
тогда меньше пятидесяти - об этом мне сказал недавно его сын.
"Старик", кроме того, что был нашим послом в довоенной Праге,
первым перевел на русский рассказы Чапека. Во время войны он ока-
зался на оккупированной территории и выдавал себя за неграмотного
крестьянина, чтобы не вызвать интереса оккупационных властей. За-

- 92 -

то вызвал живейший интерес советских: едва кончилась война и
Александровский объявился, его привезли на Лубянку, потребовали
признаться, что сотрудничал с фашистами - и били нещадно. Скорей
всего, это были несанкционированные побои, следовательский экс-
промт. (Да и самому Юлику следователь пару раз вмазал сапогом по
ноге.) А на серьезную обработку резиновой дубинкой требовалась,
говорили, санкция высокого начальства - и присутствие врача...
Итак, мы лежали на нарах, вспоминали весь прошедший год и
поражались. Нет, не тому, что нас арестовали - арест это, в конце
концов, дело житейское; кого посадили, кому повезло, - а своей
ненаблюдательности. Ведь были же такие громкие сигналы - а мы их
не услышали.
Незадолго до ареста Сулимов встретился с очень интересным
парнем по имени Аркадий Белинков.
- Он пишет книгу, - рассказывал Володя, - которая делится не
на главы, а на сомнения - Сомнение I-е, Сомнение 2-е... Обяза-
тельно познакомлю вас!
И повел знакомить - Шурика Гуревича и Лешку Сухова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49