- 154 -
На Лубянке в одной камере с Юлием Дунским сидел французский
офицер, который скрупулезно подсчитывал, сколько денег ему выпла-
тят, когда он вернется на родину, и до какого звания повысят - но
это там, это "их нравы". А у советских собственная гордость...
Из внутрилагерных событий той осени отмечу во первых поваль-
ную эпидемию поноса со рвотой, дня на три парализовавшую наш лаг-
пункт. Болели все без исключения, и работяги, и придурки, в том
числе врачи с фельдшерами.
Вообще-то за все десять лет я хворал раза два - и несерьезно:
например, чесоткой. Ну, намазали в санчасти серной мазью, и все
прошло. А простужаться не простужался, хотя было где. Видимо, нап-
ряженная лагерная жизнь мобилизовала какие-то скрытые резервы ор-
ганизма. У многих даже язва желудка проходила - чтобы вернуться
уже на воле. Говорят, так же было на фронте.
Но тогда, на комендантском, от унизительной хвори не спасся
никто. Лечили по-простому: выпиваешь две поллитровые банки тепло-
ватого раствора марганцовки, бежишь в уборную, блюешь и все прочее
- а после терпеливо ждешь, когда эта мука кончится. Ждать приходи-
лось недолго: не больше двух-трех дней...
Другое событие, куда более приятное, касалось меня одного:
приехал на свидание отец. В войну он преподавал в военно-медицинс-
кой академии, был подполковником медицинской службы. А до револю-
ции, в царской армии, капитаном, что соответствует майору в со-
ветской (советскому капитану соответствовал штабс-капитан). Мы с
ребятами смеялись: за двадцать пять лет профессор Фрид продвинулся
по армейской лестнице только на одну ступеньку; не густо!.. Мой
арест на родителях почти не отразился: маму, лаборантку, попросили
уволиться из поликлиники НКВД, но дали отличную характеристику. А
- 155 -
отцу - он был директором и научным руководителем Института Бакте-
риологии - вместо положенного к какому-то юбилею ордена дали не то
медаль, не то орден поменьше. Вот и все. Ему в жизни везло: в 37-м
всех директоров бактериологических институтов пересажали как вре-
дителей, а в отцовском никого не тронули. Какое-то время он один
снабжал весь Советский Союз вакцинами и сыворотками. Но страху Се-
мен Маркович в том недоброй памяти году натерпелся...
Был он человек законопослушный, да еще коммунист, да еще ев-
рей. И наверно не без дрожи в коленках отправился на свидание с
сыном-террористом. Но он сильно любил меня. Надел свой китель с
погонами подполковника и поехал на Север.
Погоны сработали. У нас в администрации Обозерского отделения
не было офицера званием старше капитана. (В зоне был и генерал, но
то не в счет). Отцу сразу разрешили свидание, и вертухай отвел ме-
ня в контору Управления.
К этому времени я сносил всю вольную одежду и явился на сви-
дание в лагерном обмундировании. На мне был бушлат, перешитый из
солдатской шинели (один рукав черный, чтобы сразу видно было:
арестант), застиранные добела брюки в ржавых пятнах, ватные стега-
ные чулки - один серый, другой в цветочках - и суррогатки. Причем
на моих кордовые союзки подшиты были не подогнутыми внутрь, а вы-
вернутыми наружу; каждая подошва, соответственно, была с теннисную
ракетку - я ходил как бы на канадских лыжах-снегоступах. На голове
- лагерная тряпичная ушанка, одно ухо книзу, другое кверху, как у
дворняги. Не очень красивый наряд, но для работы удобный; ноги су-
хие, в тепле... Я и не понял, почему отец, увидев меня, заплакал.
Свиданию никто не мешал, только время от времени заходил
кто-нибудь из начальства поглядеть на полковника. А "полковник"
- 156 -
каждый раз вскакивал и стоял чуть ли не навытяжку перед лейтенан-
тами и даже старшиной-надзирателем. Мне было стыдновато - да и им,
по-моему, неловко.
Пришел познакомиться с отцом и начальник санчасти Друкер,
фельдшер по образованию. Рассказал про странную эпидемию, попросил
совета и впоследствии важно вставлял в разговоры с подчиненными:"Я
консультировался с московской профессурой". Батю он заверил, что
найдет для меня какую-нибудь работу по медицинской линии, и оста-
вил нас одних.
Понизив голос, отец спросил:
- Валерочка, скажи... правда ничего не было?
Я даже не сразу сообразил, что он говорит о нашем покушении
на Сталина. Успокоил его, рассказал, что успел, про следствие - и
свидание подошло к концу. Отец снова расстроился:
- Может быть, в последний раз видимся. Старый насос уже не
тот. - Он похлопал себя по сердцу. Я не поверил, велел не выдумы-
вать глупости. А зря: через полгода он умер - правда, от рака, а
не от болезни сердца.
Отец уехал, и Друкер выполнил свое обещание: предложил пос-
лать меня на другой лагпункт, санитаром. Но я отказался - думаю, к
его облегчению: покровительствовать зеку с режимным восьмым пунк-
том пятьдесят восьмой статьи было рисковано. "Кум", оперуполномо-
ченный, этого не одобрил бы.
Отказался я от лестного предложения не ради душевного покоя
начальника санчасти. Просто не хотелось уезжать с насиженного мес-
та, от Петьки Якира, с которым мы "хавали вместе" - знак тесной
дружбы. Появились уже и новые друзья. А тут как раз освободилось в
конторе место хлебного табельщика. И бухгалтер продстола Федя Ма-
- 157 -
нуйлов взял на эту должность меня.
Главную роль здесь сыграло не личное обаяние, а посылки, ко-
торые каждый месяц слали мне родители. С посылочниками было полез-
но водиться: кормежка и на нашем благополучном лагпункте была ни-
кудышная: жиденькая как понос кашка из гороха или же из магара,
несортового проса, суп из иван-чая - изобретение отдела интендант-
ского снабжения. Иван-чай, красивый лиловый цветок, в инструкциях
ОИС проходил по графе "дикоросы". А зеки называли его Блюмин-чай,
по фамилии начальника ОИС. Баланда из Блюмин-чая - темная прозрач-
ная жидкость, от которой небо делалось черным как у породистой со-
баки. В суп закладывалась и крупа - "по нормам ГУЛАГа". "Крупинка
за крупинкой гоняется с дубинкой" - так описывал это блюдо лагер-
ный фольклор. И еще так: "суп ритатуй, сверху пусто, снизу..." -
понятно, что. По тем же нормам зеку раз в день полагалось мясо или
рыба. Чаще всего это был маленький, с пол спичечного коробка, ку-
сочек соленой трески. А если ни трески, ни мяса на складе не было,
заменяли крупой: сколько-то граммов добавляли в кашу. Словом,
"жить будешь, а ... не захочешь", грустно констатировал тот же
фольклор. О еде говорили и думали постоянно. Продуктам давали лас-
ковые уважительные прозвища:"хлеб - хороший человек", "сахареус",
"масленский". Как волшебную сказку мы слушали рассказы старых зе-
ков (кстати, в Каргопольлаге говорили "зыков") о довоенном време-
ни, когда в лагерных ларьках можно было купить халву. Халва - она
сладкая, жирная, тяжелая. Чего еще надо для счастья?
Посылку из дому ждали, как второго пришествия - и некоторым,
в том числе мне, "обламывалось". Съедал я посылку не один, а вмес-
те с Петькой и новым начальником Федей Мануйловым. Якир продолжал
учить меня лагерным правилам хорошего тона:
- 158 -
- Зачем ты ешь хлеб маслом кверху? Переверни, как я. Вкус та-
кой же, а никому не завидно.
У него я пытался выяснить, почему по фене посылка "бердыч".
Может, в честь Бердичева? (Еврейские мамы, как известно, очень за-
ботливы.) Петька не знал.
Обязанности хлебного табельщика были не очень сложны: полу-
чить от бригадира рабочие сведения - листок оберточной бумаги со
списком работяг и процентом выполнения нормы против каждой фамилии
- и начислить питание на завтра.
Разные виды работ вознаграждались по-разному. Скажем, лесоруб
мог заработать три дополнительных, т.е., кроме "гарантийки", шес-
тисот пятидесяти граммов, получить еще 300гр. хлеба и три дополни-
тельные каши - не скажу сейчас, за какой процент выполнения, ка-
жется, за 120. А вот на откатке, где раньше трудился я, такого не
дадут и за двести процентов.
Память у меня тогда была хорошая, все нормы я помнил наизусть
и без труда составлял ведомость, по которой кухня получала нужное
количество продуктов из каптерки. Считать на счетах я не умел, но
насобачился складывать цифры в уме с удивлявшей всех скоростью. Я
и сейчас быстро считаю.
Главную часть работы приходилось делать вечером, когда брига-
ды вернутся в зону. А днем я праздно сидел в конторе, за барьером,
отвечал любопытным на вопросы и наблюдал за лагерной жизнью.
Она была пестрая - как и население лагпункта. Которое дели-
лось по трем признакам: по социальному, по национальному и по по-
ловому. (К этому времени - 45-й год - еще не было строгого разме-
жевания лагпунктов на мужские и женские, в отличие от школ на во-
ле. А когда там вернулись к совместному обучению, нас, наоборот,
- 159 -
отделили от женщин, что сразу же ужесточило нравы).
В социальном плане зеки делились - по горизонтали - на блат-
ных, бытовиков и контриков, а по вертикали - на работяг и придур-
ков.
Придурки - это заключенная администрация, от комендантов и
нарядчиков до дневальных и счетоводов - словом, все, кто сидит в
тепле под крышей. "Придуриваются, будто работать не способны," -
завистливо говорили те, кто вкалывал на общих. Вот откуда малопо-
четное название. Со временем оно утратило первоначальный смысл -
как всякий привычный образ. Ведь не представляем мы себе яму и ло-
пату, когда говорим "встал, как вкопанный".
Кто такие блатные, я уже рассказывал. Бытовиками считались
все осужденные за "бытовые преступления", от насильников и раст-
ратчиков до прогульщиков. (Сейчас уже трудно поверить, что при
Сталине можно было угодить в лагерь на два-три года за обыкновен-
ный прогул, а то и за опоздание.) А контриками (так же и фашиста-
ми) назывались все подпавшие под какой-нибудь из пятнадцати пунк-
тов пятьдесят восьмой. Судили за измену Родине, за террор, за ан-
тисоветскую агитацию, за саботаж, за никому не понятное пособни-
чество иностранному капиталу - не то 3-й, не то 4-й пункт 58-й.
Особенно много было изменников (58-1а и 1б) - думаю, больше поло-
вины списочного состава. Случалось, вся бригада сплошь состояла из
изменников.
- Предатели! - весело кричал бригадир-бытовик. - Получай пай-
ку!
Или просил у другого бригадира:
- Одолжи мне на трелевку двух предателей поздоровше.
Никто всерьез не принимал суровых формулировок УК. Понимали,
- 160 -
что изменники - это побывавшие в плену, агитация - неосторожная
болтовня, а саботаж (58-14) - неудавшийся побег из лагеря. Любо-
пытно, что получив срок по 14-му пункту, блатные автоматически
превращались из социально близких в "политиков" и попадали, как
кур во щи, в особые лагеря для особо опасных. Но об этих лагерях
разговор позже.
Побегов за время моего пребывания на комендантском было два,
причем один из них прямо-таки анекдотический: возвращаясь с работы
в зону, воришка бежал "на рывок", т.е. рванул прямо на глазах у
конвоира в лес. Вохровец стрелял вслед наугад: за деревьями разве
увидишь. Была зима, морозный день. Беглец заблудился, замерз и,
проплутав в лесу целый день, к вечеру прибежал на вахту Хлам Озера
и сдался. Его даже не судили - вернули на комендантский, дали де-
сять суток карцера, и все.
Второй побег был посерьезнее. Бежали с Юрк Ручья, штрафной
командировки; и не блатные, а контрики - один русский, три норвеж-
ца. Русский - вернее, советский поляк - был, говорили, в войну на-
шим разведчиком, работал против немцев в Норвегии. В награду полу-
чил 25 лет за измену Родине. А норвежцы - их у нас было пятеро,
один журналист и четверо рыбаков - попали в лагерь по обвинению в
шпионаже в пользу англичан.
Троих норвежцев, крепких молодых парней, еще не успевших дой-
ти на лагерной пайке, полячок выбрал себе в спутники неспроста: от
Кодина до Норвегии было не так уж и далеко, а границу ему случа-
лось переходить не раз, дело привычное.
Бригада, где работали все четверо, прокладывала в лесу доро-
гу. Водил их на работу один конвоир - с каждым днем все дальше от
лагпункта. Готовились к побегу они солидно. У посылочников выменя-
- 161 -
ли на хлеб сало и еще кое-что из еды и припрятали в придорожных
кустах. А бежали, как и тот воришка, "на рывок". В назначенный
день и час по сигналу поляка бросились врассыпную и скрылись в
густом лесу. Конвоир растерялся: в кого стрелять?.. Пострелял все
же для порядка, потом построил бригаду и бегом погнал в зону. А
путь был не близкий; пока дошли, пока оповестили кого следует,
беглецы получили фору часа в четыре. Понятно, за ними отправилась
погоня - стрелки, собаки. (У одной из овчарок, самой заслуженной,
был - так рассказывали - золотой зуб: сломала свой при исполнении
служебных обязанностей). И через два дня население Юрк Ручья опо-
вестили: беглецов настигли, они оказали сопротивление, и всех
пришлось перестрелять. В доказательство привезли и повесили на
гвоздь у вахты кепку поляка - очень приметную кепочку в шахматную
клетку. А на место поимки повезли заключенного врача - составить
акт о смерти. Что он и сделал.
Но никто из зеков не поверил; я и до сих пор думаю, что этот
побег был одним из немногих удачных. Да, как правило, живыми бег-
лецов не брали, стреляли на месте. Но трупы всегда привозили и ос-
тавляли на день перед вахтой в назидание всем остальным. А тут под
предлогом трудностей транспортировки привезли одну кепку. Что же
касается акта о смерти, то доктору оставалось до освобождения две
недели - к чему ему было конфликтовать с начальством? Могли ведь и
в последнюю минуту навесить новый срок по 58-й - такое случалось.
Попросили подписать туфтовый акт - подписал. И спокойно ушел на
свободу. Но, конечно, это только мое предположение, может, все бы-
ло и не так...
Норвежцев осталось двое - Вилли-Бьорн Гунериуссен, журналист,
и совсем молоденький Биргер Фурусет. С их сложными именами лагер-
- 162 -
ным писарям нелегко было справиться, особенно с Биргером. Имя это
или фамилия? В результате на него завели две "арматурные книжки",
куда вписывалась вся выданная одежда: бушлат, телогрейка, куртка и
брюки х/б: одну на Биргера Ф., другую на Фурусета Б. По незнанию
русского языка он не мог объяснить, что ему выдают лишний комплект
обмундирования - и сменял его на хлеб. В скобках замечу, что нео-
бязательно было быть норвежцем, чтобы твою фамилию перепутали
местные грамотеи. И татарин Сайфутдинов превратился у нас - нав-
сегда - в Сульфидинова, а Прошутинская - в Парашютинскую.****)
Что до Фурусета, он был рослый парнишка и все время хотел
есть. Я ему симпатизировал - вот уж кому выпало в чужом пиру пох-
мелье! И злоупотребляя служебным положением, время от времени ис-
хитрялся выписать ему пайку побольше (для себя не жульничал, чест-
но говорю!)
Русского языка ни один из норвежцев не знал; разговаривали мы
с Вилли-Бьорном на английском, а с Биргером - на немецком, в кото-
ром я был, мягко говоря, не силен, да и он тоже. Но лагерь, как я
уже отмечал, мобилизует способности, и к своему удивлению, вспоми-
ная обрывки фраз из школьного учебника, ("Ich weiss nicht was soll
es bedeuten...", "Odysseus irrte...", "Wir bauen Traktoren...") я
ухитрялся кое-как объясниться. Да много ли для этого надо?
Был у нас знаток английского языка, малолетка*****) из Мур-
манска, города, куда в войну из Англии приходили караваны судов,
конвои. Так он на воле подрабатывал сводничеством, предлагая моря-
кам:
- Джон, вонт фик-фок рашен Маруська?
И матросики прекрасно понимали его.
Лагерь тех лет - настоящее Вавилонское столпотворение; имею в
- 163 -
виду обилие языков и говоров. Прощаясь на Лубянке с Олави Окконе-
ном, я был уверен, что больше уж ни с кем говорить по-английски не
придется. А на комендантском оказались два американских финна -
шофер Фрэнк Паюнен, очень славный малый, приехавший, как и Олави,
строить советские пятилетки, и коминтерновец Уолтер Варвик. И еще
была английская еврейка Эстер Самуэль, работавшая в Мурманске пе-
реводчицей, за что и поплатилась. Английские и американские капи-
таны, естественно, предпочитали ее другим переводчицам, знавшим
язык не на много лучше предприимчивого малолетки. Приятельские от-
ношения с британцами и янки обошлись ей в пять лет ИТЛ (гражданс-
тво у Эстер было советское).
Не знаю, что стало с финнами - оба не отличались здоровьем. А
Эстер вышла из лагеря инвалидом, на костылях, и умерла в Ленингра-
де - лет десять назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49