(Серьезным ворам по их закону не полагалось при-
нимать участие в официальных забавах.) Певцы исполняли и романсы,
и советские песни, и народные. А что до драматического репертуара,
то ставились как правило одноактные пьески из сборников для само-
деятельности. В соответствии с духом времени там действовали шпио-
ны, диверсанты и разоблачающие их чекисты. Зеки играли и тех и
других с одинаковым рвением: к реальной жизни эти персонажи отно-
шения не имели, были чисто условными фигурами, как все равно пира-
ты или индейцы.
На мужских лагпунктах женские роли исполнялись - как в шекс-
пировские времена - мужчинами. С улыбкой вспоминаю Борю Окорокова,

- 174 -

рослого парня с длинными как у девушки ресницами и грубыми шах-
терскими руками. Он очень хорош был в ролях обольстительных шпио-
нок. Но с Борей мы познакомились много позже, на Инте. А в Кодине
женщин играли женщины.
Имелась у нас и акробатическая пара. "За низа" работал только
что прибывший крепыш Ян Эрлих, а "за верха" - профессиональный
цирковой акробат Володя. Его отыскали в ОП - оздоровительном пунк-
те, и был он таким доходным, что с трудом держал стойку на исхуда-
лых, почти без мышц, руках. Но держал все-таки; а со временем
слегка отъелся и работал прекрасно.
Особым успехом пользовался у зрителей клоун Еремеев. Это был
мрачный неразговорчивый мужчина, что вполне соответствует литера-
турному клише: клоун - меланхолик, трагик - весельчак и мечтает
сыграть комическую роль... Откуда-то - видимо, из армейской само-
деятельности - Еремеев вынес запас дурацких балаганных реприз и,
размалевав лицо белилами и румянами, во всю потешал нетребователь-
ную публику. Но вскоре его сценической карьере пришел конец.
Дело в том, что основным местом работы у Еремеева была хлебо-
резка. Хлеборез - это очень завидная должность: хлеборез всегда
сыт - и не хлебом единым, хлеб можно менять на продукты из посы-
лок. Что Еремеев и делал. На него настучал его же помощник; завели
дело - и меня как свидетеля вызвали на допрос. Хлеборезу предстоя-
ла очная ставка с моим начальником, бухгалтером продстола Федей
Мануйловым. Главный вопрос почему-то был такой: пили Мануйлов с
Еремеевым водку в хлеборезке? Я, конечно, знал, что пили, знал и
про более серьезные их прегрешения; но делал честное лицо и уверял
следователя, что не пили и вообще никаких предосудительных поступ-
ков не совершали.

- 175 -

Вторым свидетелем был помощник хлебореза - тот, что настучал.
- Ты вспомни, - уговаривал он меня. - Ты ж сам приходил с Ма-
нуйловым.
- Приходил. А водку никто не пил, пили какао - я угостил, из
посылки... Что ты можешь знать? Ты шестерка, тебя к столу не приг-
лашали.
Следователь прекрасно понимал, что я нагло вру; ну и что? В
протокол ему пришлось записать: водку не пили, ни о каких махина-
циях не договаривались.
Эх, поздновато пришла зековская мудрость: ни в чем не призна-
ваться, все начисто отрицать. Уговоры следователя, угрозы, мат -
все это в протокол не попадает. В деле остается только: не знаю,
не видел, не слышал. Нам бы понять это раньше, на Лубянке. Конеч-
но, в конце концов сломали бы нас, правильно говорил мой ст.лейте-
нант Макарка: "И не таких ломали!"******) Но не сразу же - и это
помогло бы сохранить к концу следствия хоть каплю самоуважения.
Следователи во все времена уверяют: "чистосердечное признание об-
легчает совесть". "И утяжеляет наказание", добавляют опытные арес-
танты...
Еремеева все же судили, добавили ему два года. Срок пустяко-
вый, да и дело было несерьезное. Не то, что прогремевшая на весь
Каргопольлаг афера, когда продстол и кухня выписали по всей форме
ведомость на 31 апреля, получили по ней продукты и продали за зо-
ну. И ни одна из ревизий не вспомнила, что в апреле нет тридцать
первого числа - пока кто-то не настучал из зависти. Но это было
давно, до нас с Федей.
По еремеевскому делу Мануйлов отделался пятью сутками карце-
ра. Эти пять суток он провел не без пользы. Каждую ночь вертухай,

- 176 -

не желая портить отношения с продстолом, впускал к нему в камеру
медсестру Лиду, Федькину возлюбленную. А роман их начался не без
моей помощи, чем я до сих пор горжусь.
На фронте Федя был лейтенантом;*******) его контузило, и он
жаловался на потерю потенции. Ладный, в суконной комсоставской
гимнастерке и хромовых сапогах, да еще на такой хлебной должности
- ясное дело, к нему подкатывались многие девчонки. Но Федька
только разводил руками, отшучивался:
- Девочки, бесполезняк. У меня давно на полшестого смотрит.
(Стрелки часов, показывающих полшестого, смотрят, если помни-
те, безнадежно вниз.) Девушки верили, отступались. Все, кроме мед-
сестрички Лиды: она влюбилась в Федю, вполне бескорыстно, еды ей и
в санчасти хватало. Но мой шеф панически боялся опозориться. Он
уже домой успел написать, чтоб жена не ждала его, выходила за дру-
гого: сам он теперь для семейной жизни не пригоден.
Не знаю, почему я, с моим минимальным опытом, взял на себя
роль сексопатолога (мы тогда и слов-то таких не слышали) и психо-
терапевта. Наверно, потому, что, как сказал однажды Саша Галич,
"евреи любят давать советы". И я уговорил Федю попробовать: Лидоч-
ка хорошая, добрая, уже и не такая молоденькая - знает, что к че-
му. (Лиде было лет 28, но мне-то всего 23). И потом - она медсест-
ра, она поможет... Короче говоря, Федя послушался, решил попробо-
вать. И ведь пошло как по маслу!..
После карцера Мануйлов вернулся на свой пост, а хлеборезом
сделали бухгалтера Тимофея Гостищева, донского казака. Этот очень
дорожил репутацией неподкупного честняги. Ходил исключительно в
лагерной одежонке, перепоясывался веревочкой, и на всякий случай
изображал из себя совсем темного мужичка-простачка. Как-то раз я

- 177 -

застал его в бараке с книгой в руках и удивился:
- Тимофей Павлович, читаете?
Он испуганно вздрогнул и бросил книжку на нары:
- Сызмальства не приучен.
А был неглуп, наблюдателен - и в самом деле честен.
Придурки жили в бараке ИТР - все, кроме самых важных: комен-
данта, зав.ШИЗО, старшего нарядчика. Тем полагались отдельные ка-
бинки. ИТР - инженерно-техническими работниками - считались и по-
вара, и бухгалтера, и кладовщики.
Однажды зашел ко мне Петька Якир. Мы сидели, болтали. Петька
рассказывал, как замечательно они жили до ареста отца - по-моему,
даже на курорт в Чехословакию ездили. Рассказывал про седого кра-
савца Балицкого, отцовского приятеля - украинского наркома НКВД.
Его тоже расстреляли... И вдруг на соседних нарах вскинулся пух-
ленький старичок, сказал взволнованно - каким-то жалобно лающим
голосом:
- Товарищ Якир! А товарищ Якир! Я ведь вашего отца знал. Хо-
рошо знал... И Балицкого тоже знал - работали вместе.
Это был Кузьма Горин, старый чекист, сидевший с незапамятных
времен. Говорили, что однажды во время обхода его увидел на комен-
дантском полковник Коробицын, начальник Каргопольлага, и распоря-
дился пристроить Кузьму на какое-нибудь теплое местечко: вроде бы
Коробицын служил когда-то под его началом. И Горина поставили за-
ведывать стационарной кухней - т.е., кухней при лазарете.
Жить в бараке ИТР было хорошо. И тепло, и клопов поменьше, и
надзор не тревожит частыми бессмысленными шмонами, и сапоги не на-
до класть на ночь под подушку - чтоб не украли. Якир был бригади-
ром и жил со своими в другом бараке; там зимой подушка примерзала

- 178 -

к стене. Топили хорошо - все-таки лесной лагерь - и посередине ба-
рака было тепло. Но стены проконопачены халтурно, оконная рама
прилегает неплотно - от этого и обледеневала подушка. До итээровс-
кого я тоже там жил, спал рядом с Петькой и тоже отдирал по утрам
подушку от стены - но не ругал строителей: помнил, как сам туфтил,
шпаклевал стамеской баню на Хлам Озере.
От моей дружбы с Якиром выигрывала вся его бригада: я им на-
числял питание по высшей шкале, делая вид, что путаю нормы выра-
ботки лесоруба с нормами на распиловку дров. Если бы придралась
ревизия, отговорился бы неопытностью, несмышленностью. Но никто не
придрался. Правда, очень скоро лафе пришел конец.
Началось с событий, к нам прямого отношения не имеющих.
Был на комендантском бригадир Толик Анчаков, не блатной, но
приблатненный. С законными ворами отношения у него не сложились:
проигрался в стос, рассчитаться не смог, и настучал куму, будто
воры проиграли в карты коменданта лагпункта Надараю. И что уже
приготовлен и где-то спрятан топор.
В тот же день в шалман - так называется воровской барак - за-
явился опер вместе с Надараей и двумя стрелками вохровцами. Вооб-
ще-то входить в зону с оружием не положено: зазеваешься, налетят
заключенные и отберут. Но в исключительных случаях это правило на-
рушалось. Кум потребовал:
- Отдайте колун, по-хорошему прошу!
Выполнить его просьбу было трудно, поскольку ни колуна, ни
топора в бараке не имелось: никто из присутствующих убивать Нада-
раю не собирался. Поэтому переговоры, как пишут в коммюнике, зашли
в тупик.
Всех этих воров я знал, они пришли с нашим этапом - в том

- 179 -

числе и Петро Антипов, и Иван-дурак, и Корзубый. Был среди них и
москвич Валька Родин, "домашний вор", т.е., живший в семье (не пу-
тать с домушником, специалистом по ограблению квартир). Домашних
воров блатные не очень уважают. Полноценный, полноправный вор -
"полнота" - это босяк, не имеющий постоянного пристанища. И понят-
но, что Вальке Родину, "молодяку", до смерти хотелось доказать
своим, что он ничуть не хуже их. До смерти и получилось: "насовав
во все дыхательные и пихательные", т.е., облаяв по всем правилам
кума, Надараю и вохру, Валька картинно прыгнул с верхних нар. А
вохровец с перепугу выстрелил в него. Целил в ноги, но ведь прыгая
с нар, приземляешься на корточках - и пуля попала Вальке в живот.
Через два дня он в жутких мученьях умер в лазарете - весь лагпункт
слышал его крики.
Опасаясь, что воры устроят "шумок", их спешно отправили на
штрафную командировку. Этапировали туда и Толика Анчакова, но он,
боясь расправы, в первый же день отрубил себе палец и вернулся к
нам. Это не помогло, палец зажил - вот уж действительно, зажило
как на собаке! - и Толика через неделю отправили обратно на Юрк
Ручей. Там блатные повесили его на чердаке, но заметил надзиратель
и полузадушенного Анчакова вынули из петли. Тогда он, то ли с
целью оправдаться перед ворами, то ли чтоб вырваться со штрафного
любой ценой, кинулся с ножом на зав.ШИЗО Бирюзкина, пожилого од-
ноглазого суку. Это наконец сработало: Анчакова препроводили на
комендантский, а от нас отправили в следственный изолятор на стан-
цию Ерцево - чтобы судить.
Всю эту длинную историю я рассказал только потому, что в день
отправки воровского этапа на Юрк Ручей ко мне пришел грустный
Петька Якир и сообщил, что его снимают с бригадирства, этапируют с

- 180 -

блатными на штрафняк. С ворьем он "водил коны", т.е., якшался; они
и называли его уважительно, как своего - не Петька, а Петро. Но ни
в каких лагерных грехах Якир повинен не был. За что же на штраф-
няк?!
- Посылают разрабатывать Ивана Ивкина, - объяснил Петька.- Я
ж у них на кукане.
А я опять не понял - у кого "у них"? Да и термин "разрабаты-
вать" в таком контексте я слышал первый раз в жизни. И тогда Петь-
ка поведал мне свою невеселую историю. Оказывается, еще когда он
отбывал свой первый срок, совсем мальчишкой, его завербовали "ор-
ганы". И вот теперь он должен был по заданию кума ехать с блатными
на Юрк Ручей, чтобы там втереться в доверие к Ивану Ивкину и выяс-
нить, не скрыл ли тот чего-нибудь от следствия. Потому что, хотя
Ивкин считался законным вором, срок он получил по ст.58-1б, измена
родине - побывал в финском плену.
Не знаю, что заставило Якира "расшифроваться". Но был он
по-блатному сентиментален и в нервном порыве время от времени
раскрывал передо мною душу, рассказывая и такое, о чем не расска-
зывают.
Скажу прямо - я не удивился и не возмутился. Знал, как дела-
ются такие дела. Меня и самого вербовали. Случилось это в Ал-
ма-Ате, куда эвакуировали наш институт. Времена были голодные, мы
выкручивались, как могли. Продавали третью декаду хлебной карточ-
ки, чтобы купить что нибудь из жратвы - сейчас. А что будет в кон-
це месяца - так до этого надо еще дожить!.. Отоваривали поддельные
талоны, которые мастерски изготовляли ребята мультипликаторы - за
это нам полагалась половина добычи. Этой деятельностью я занимался
так активно, что три раза попадал в милицию - по счастью, в разные

- 181 -

отделения, так что рецидивистом у них не числился. Но оказалось,
что в НКВД, куда меня пригласили под каким-то невинным предлогом,
обо всех этих приводах знали. И начали, как водится, с угроз: из
комсомола выгонят, из института исключат, возможно, и судить бу-
дем! Потом перешли на доверительный тон. Вы же советский человек?
Ничего плохого от вас мы не потребуем - напишите объективные ха-
рактеристики на студентов, которые нас интересуют, и только.
Меня продержали там до ночи, то пугая, то уговаривая - и я
дрогнул, подписал согласие давать информацию. "Псевдонимом" взял
фамилию матери - Высоцкий.
Они сразу стали милы и доброжелательны, заверили: если опять
попадетесь с поддельными карточками - ничего страшного, сразу зво-
ните из милиции вот по этому номеру... И, сами понимаете, не надо
разглашать.
Я вернулся в общежитие и немедленно разгласил - рассказал
Юлику Дунскому. Три дня я не мог ни спать, не есть. Сразу похудел
так, что все испугались: что с тобой? Потом уже я узнал, что есть
такой медицинский термин - "катастрофическая кахексия", истощение
на почве переживаний.
Мне велено было написать характеристики на однокурсника Мишку
Мелкумова, на студента режиссерского факультета Ярика Лапшина и на
старшекурсника Лазаря Каца. (Мелкумов сейчас в Ташкенте, засл. де-
ят. иск. Кара-Калпакской АССР; Ярополк Лапшин в Екатеринбурге, на-
родный артист РСФСР; а Кац стал прозаиком Лазарем Карелиным и сек-
ретарем Союза Писателей).
Каждую характеристику я отдавал на явочной квартире энкаве-
дешнику по фамилии Филиппов, крепенькому, невысокому, со сплошным
рядом золотых зубов - наверно, был из оперативников. При первой же

- 182 -

встрече он заложил своего коллегу, капитана Ханина. Ханин, очень
импозантный господин, ходил во ВГИК смотреть трофейные фильмы, вы-
давая себя за представителя цензуры.
- Да нет, врет. Работник нашего отдела, - сказал Филиппов.
Он слегка робел перед моей интеллигентностью (очки, киноинс-
титут), был вежлив и дружелюбен - но выражал сожаление, что в моих
писаньях только общие рассуждения, а фактов нет.
Не знаю, как оно обернулось бы дальше, но бог помог: это было
в сентябре 1943 года, а уже в конце октября мы реэвакуировались -
ВГИК вернулся в Москву. Я боялся, что меня по эстафете передадут
московским чекистам, но этого не случилось, и мы с Юликом вздохну-
ли с облегчением.
В лагере меня не пробовали вербовать, а после делали две по-
пытки. Первый раз разговор происходил в Инте, в комендатуре, вто-
рой - в Москве, на улице Горького, в знаменитом передвинутом доме,
где до войны жил Леша Сухов. Одна из квартир на первом этаже зна-
чилась как "Помещение N..." - не помню, какой. Но к этому времени
я знал, как надо разговаривать в подобных случаях. Не дерзил, не
грубил и даже уверял, что не считаю их работу чем-то низким. И ес-
ли бы мне случилось носить голубые погоны, служил бы добросовест-
но. Но в данных обстоятельствах...
- Вы же сами будете презирать меня. Будете думать: только что
из лагеря, струсил, боится, что опять посадят.
- Почему же? Не будем думать!
- Будете, будете, - мягко настаивал я.
И в конце концов, уже поняв, что толку не будет, оба раза они
завершали разговор до смешного одинаково:
- Ну, ладно. Но если б вы узнали, что кто-то хочет взорвать

- 183 -

(не помню, что в Москве; в Инте это была электростанция)...?
- Рассказал бы сразу. Сам прибежал бы!
На том и расставались - я довольный собой, а они, по-моему,
не очень.
Могу рассказать и другой случай, уже не ко мне относящийся.
В сорок четвертом году, незадолго до нашего ареста, у меня на
квартире в Столешниковом жила первокурсница Нора Грошева. Во ВГИК
она поступила с моей помощью - потому что были осложняющие обстоя-
тельства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49