взять город Уральск и затем действовать на Бузулук или Самару – в тыл Красной Армии, на выручку бегущему Колчаку.
В эти дни топот чапаевской конницы, валом катившейся на юг от Уфы, уже разнёсся по душным уральским степям.
И как раз в эти дни прилетевшие в Самару на аэроплане бойцы осаждённого Уральска передали Красной Армии приветственное письмо его защитников. Они благодарили в письме за обещанную помощь. Они сообщали, что за время осады приняли три сильных боя, окончившихся поражениями противника, и отразили многие демонстративные наступления, выдерживая упорные бомбардировки города. Они писали, что в черте города подавили заговор белых, собравшихся встречать, под торжественный звон колоколов, генерала Толстова. И они заканчивали своё возвышенное письмо так:
«Может быть, у вас возникает вопрос – чем вооружились защитники Уральска, что их никак не взять. Так вот чем: революционным духом и непреклонным убеждением, что хлебородный Уральск должен прокормить наши голодающие красные столицы – Питер и Москву…»
Слова эти выразили коренное сознание народной России, которая вела неутомимую и беспощадную битву на юго-востоке: революции нужен был хлеб, революции нужна была нефть, революция не могла уступить Волгу белогвардейцам.
II
Для тех, кто изучает историческую военную карту ретроспективно, для потомка современников событий, она существует как незыблемая данность, но в то же время кажется гораздо сложнее, запутаннее, нежели казалась современникам. Чем пристальнее вникаешь в её неподвижные зигзаги, тем больше требуется объяснений – почему та или иная линия проведена там, а не тут, почему она отклонилась в сторону через месяц, а не раньше или позже, почему она исчезла, а вместо неё появилась другая?
Современник событий усваивает военную карту так, как усваивается погода протекающего на ваших глазах дня: утром собирались тучи, к полудню пошёл дождь, потом дул ветер, потом разъяснило и стало чисто. По мере движения военных дел откладываются в представлении наблюдателя возникающие во времени подробности, и память удерживает живое значение каждого штриха, нанесённого на карту. Изображённый на бумаге театр военных действий полон для современника смысла, любая точка насыщена кровью, страданием, надеждой или торжеством сердца.
У Кирилла Извекова картина событий – расстановка сил, места сражений, время военных действий, их объём и важность – жила как бы в подсознании. То, что ежечасно дополняла действительность, переносилось мыслью на эту живущую в подсознании схему, и Кирилл ложился спать и просыпался с этим буквально подразумеваемым общим представлением о том, что сегодня происходит. Он не мог знать – что произойдёт завтра. Но знал, что в конце концов неминуемо должно произойти, ибо со всей силой желал этого неминуемого и верил, что желаемое сбудется.
Когда вечером после рыбной ловли Кирилл и Рагозин явились в Совет, им стало известно, что дерзким набегом казаков захвачен город Пугачёв, причём зарублен отряд коммунистов в сто человек. Чапаев, выступивший из Уфы за пять дней перед тем, стремительно вёл свою дивизию на уральский театр, но его цель находилась глубоко в степи. А Пугачёв отстоял от Волги в однодневном, самое большее в двухдневном переходе, и казачьи разъезды вот-вот могли очутиться на правом берегу.
Этот год был годом мобилизаций. Кончалась одна, начиналась другая. То они делались по предписаниям из центра, то их производили губернские или даже уездные власти. Мобилизовали в армию, в продовольственные отряды, в санитарную службу, на оборонительные или тыловые работы, на заготовку топлива. Мобилизовали коммунистов, рабочих, врачей, крестьянскую бедноту, членов профессиональных союзов, буржуазию, царских офицеров. Одни мобилизации вызывали бурный приток добровольцев, другие затихали, не успев развернуться. Почти за каждым большим событием на фронте следовала какая-нибудь военная мобилизация. Почти каждому неожиданному происшествию – мятежу, набегу, заговору, измене – сопутствовала равноценная мобилизации отправка наспех сколоченных боевых групп к месту происшествия.
Взятие казаками Пугачёва и новая угроза из Заволжья пробудили новую решимость защищать Саратов. Сейчас же были намечены военные части, которые следовало послать на фронт. Сейчас же было решено придать частям ударный отряд. Сейчас же началось составление списка вновь мобилизуемых в отряд большевиков.
И Кирилл и Рагозин со странной уверенностью ожидали, что оба они войдут в список. То, как их разыскивали бог весть где на коренной Волге и потом доставили на катере в город; то, как возбуждённо проходило партийное собрание и как оно закончилось в глубине ночи пением «Вы жертвою пали» в память погибших товарищей и потом – гимна, все это создало у них разгорячённое чувство, что они должны добровольно идти и непременно пойдут на фронт.
Но они не успели договорить о своём намерении, как им было отказано наотрез: об оставлении ими должностей не могло быть речи, положение вовсе не считалось таким, чтобы надо было мобилизовать «партийных работников губернского масштаба».
– Губернского масштаба! – воскликнул Кирилл. – Дело идёт не о губернии, а кое о чём побольше!
– И когда же прикажете считать положение не таким, а этаким? – с сердцем вопросил Рагозин. – Может, когда опять с Ильинской площади по Совету из орудий задолбают? Так, что ли?
Но пыл не мог поколебать ответного спокойствия: существовало решение, что на заведующих отделами Совета мобилизация не распространяется. Рагозин обрушился на противника что была мочи:
– Может, на моё место чинуш не найдётся? Что сейчас важнее – фронт или дебет-кредит? Все равно из меня министра финансов не сделаете! Витте какой нашёлся! Что с тех пор переменилось, как меня деньги считать посадили? Цены стали ниже? Керенки подорожали? Штаты стали меньше раздувать? Я даже порядка в отчётности не добился, кавардак везде такой – ноги переломаешь!
Тирада встретила, однако, лишь замечание о «несознательности» да было произнесено под конец непреложное слово: «Придётся подчиниться партийной дисциплине».
Подчиняться словно было всё-таки легче, чем перетерпеть иронию: какая в самом деле несознательность могла обнаружиться в Извекове или Рагозине, когда все сознание их было слито в одно целое с судьбой революции?
Так они размышляли, так чувствовали, покинув Совет и маршируя обок друг с другом в молчании по непроглядным улицам.
Ночь стояла чёрная, затянутая тучами и как будто безвоздушная. Можно было ждать – соберётся дождь. Безмолвие было полным, но город казался не спящим, а затаившимся. Какой-то незримый враг словно перехватил дыхание и бесцветными очами ночи провожал Кирилла и Рагозина, выглядывая из зарослей палисадников, через заборы и с нависших над тротуарами крыш.
Извеков решил переночевать у Рагозина: Вера Никандровна будет думать, что сын остался на песках, а дом Рагозина ближе к Совету – можно пораньше прийти на работу.
Они распахнули окно, зажгли настенную лампочку с круглой жестянкой рефлектора (электричества уже давно не давали) и, кое-что собрав из остатков еды, поужинали. Спать легли на полу, разостлав простыни и раздевшись догола. Но оба они не ответили бы – что больше мешало заснуть: духота или неунимавшееся снование мыслей.
Прислушиваясь в томлении к тяжёлым вздохам Кирилла, Рагозин сказал:
– Раньше говорилось – работать на ниве. Черта с два, доберёшься до нивы! Латай рукавом ворот, воротом рукав. Отмахивайся да отстреливайся. Не там – так здесь.
Кирилл вдруг усмехнулся.
– А ты приехал на рыбалку и хочешь, чтобы за тебя кто другой комаров гонял! Нет, ты и наживку наживляй, и от гнуса отбивайся. Матвей-то прав.
Он ненадолго примолк, потом досказал:
– Тебе что же жаловаться? Никто тебя с твоей нивы не гонит…
– Верно. Сиди, считай керенки да подмахивай бумажки.
– Упразднил бы керенки-то.
– Вон Колчак упразднил…
– Ну, видно, у него не все без мозга!
– Ан, видно, без мозга! Офицеры его бунт подняли – карманы-то керенками набиты. Не хочется нищать. У наших мужиков на деревне этого добра тоже не мало… Что ты понимаешь в керенках?!
– Ну, раз ты понимаешь, значит, правильно посажен. Сиди.
Рагозин поднялся. Было так темно, что даже его высокого белого тела Кирилл не мог разглядеть. Оно стало угадываться, когда Рагозин взгромоздился с ногами на окно: чуть-чуть начинал брезжить вялый рассвет.
– Ты полагаешь, я буду муслякать деньги да ждать, пока белые покажутся на Соколовой горе?
– Нет, – ответил Кирилл спокойно, – если белые дойдут до Соколовой, от тебя в городе и следа не останется.
– Пущусь наутёк, да?
– Тебя первого заставят эвакуироваться.
– Спасибо. Ты мне удружил, ты меня и выручай, коли так: эвакуируй со мной мои сейфы.
Кирилл быстро привстал и, скрестив по-мусульмански ноги, выпалил:
– Я больше трех лет был военным работником. Привык к армии, и думаю – так уместнее. А меня держат за чернилами да промокашками.
– И что же?
– То, что я не хуже тебя. А подчиняюсь.
– А я не подчиняюсь?
– Ну и подчиняйся!
Кирилл отвалился на подушку, взял её в обхват и задышал ровно и громко, то ли притворяясь, что засыпает, то ли действительно засыпая от усталости.
На другой день он работал как никогда скверно. Все было не по нем. Зудящий жар полыхал по груди и спине, – Кирилл подумал, что с непривычки обжёг себя на Волге солнцем. С грехом пополам он дотянул до обеда летучие совещания, телефонные разговоры, перечитыванье и перечеркиванье бумаг. Потом велел позвонить в гараж и поехал домой.
У Веры Никандровны он застал Аночку, которая тотчас собралась уйти.
Что-то очень нежное показалось Кириллу в её смущении, какое он уже не раз видел.
– Нет, нет, – возразила Вера Никандровна, – не уходи. Во-первых, в нашем деле полезна мужская голова, во-вторых, будешь с нами обедать.
Мужская голова, впрочем, не столько обнадёживала её пользой, сколько беспокоила.
– Ночевал на песках?
Кирилл не торопился с ответом.
– Нет, вернулись поздно вечером. Но не было машины, я заночевал у Рагозина.
– Не унести было улов на плечах?
– Ага! – поддакнул он довольно. – Знаешь, я вытащил этакую вот щучину!
Он так развёл руками, что Аночка посторонилась.
– Её везут? – спросила она внушительно.
– На подводе. И позади тележка для хвоста – знаете, как возят бревна.
Вера Никандровна улыбнулась только из деликатности. Раз он ухватился за шутку, значит, был рад, что его не спрашивают о серьёзном, и значит, недаром в городе шептались об экстренном ночном собрании. Аночка как будто догадалась помочь ей:
– Говорят – неприятные новости, да?
– Ничего чрезвычайного, – сказал он быстро. – А у вас что за совещание?
– Аночка с жалобой на брата. И я не могу ничего присоветовать. Расскажи, Аночка, Кириллу.
– Мало у вас, право, дел, кроме моего Павлика! – опять смутилась Аночка.
Но он настоял, чтобы она говорила, – он предпочитал расспрашивать, чем отвечать на расспросы.
Оказалось, Павлик совсем отбился от дома после смерти матери – пропадает на улице, на берегу, завёл дружбу с беспризорными мальчишками. Даже ночует неизвестно где…
– Я видел его на песках, с Дорогомиловым, – сказал Кирилл, испытующе взглянув на мать. – Надеюсь, эта дружба не во вред?
– Арсений Романович сам жалуется на перемену в Павлике. Мальчишка даже книги перестал у него клянчить.
– Чего захотели! Каникулы! Я бы тоже пропадал на Волге. Счастливое время, – вздохнул от зависти Кирилл.
– В том-то и дело, что каникулы: никакого влияния школы, – произнесла Вера Никандровна строго, точно на учительском совете.
– Что ты на меня смотришь? – с улыбкой сказал Кирилл. – Ты педагог, тебе лучше знать.
– С мальчиком, правда, очень трудно, – заметила мать.
– А со мной было легко? – живо спросил он и обернулся к Аночке. – Вы ведь не хотите из него сделать паиньку?
– Я не хочу, чтобы он стал беспризорником. А к этому идёт. У меня мало времени для него, и я недостаточный авторитет. На днях он заявил, что убежит на фронт. Что я могу сделать?
Кирилл засмеялся:
– И я с ним!
Вера Никандровна следила за сыном пристальнее, чем этого требовал разговор: несомненно, он что-то умалчивал важное!
– Затвердил какую-то глупую фразу: «Жизни не знаешь!» – сказала Аночка, улыбнувшись.
– Конечно, не знаете! – продолжал смеяться Кирилл. – Ко мне в Совет, что ни день, приводят таких героев. Убежит, непременно убежит воевать!
– Отца тоже не слушает. Отец хотел его устроить в утильотдел – рвать книжки…
– Как рвать книжки? – удивился Кирилл.
– Ну, вот именно. Повёл Павлика в пакгауз, где рвут макулатуру. Павлик прибежал ко мне, чуть не в слезах, говорит: «Вот она, твоя революция! Жизни не знаешь! Поди посмотри, как отец дерёт книги!»
– Книги? – повторил Извеков уже совсем серьёзно. – Мне это неизвестно. Надо заняться. Что это такое?
Он отошёл к своей полке. Она все ещё была пустой – два-три десятка брошюр и газеты стопкой лежали в углу, и поверх них – картонки с названиями разделов. Он перебрал всю эту разрисованную рондо «Экономику», «Беллетристику» и спросил:
– А это что же, ваш отец определяет – что макулатура, что нет?
– Там есть какие-то люди для этого. Отец занят чем-то другим… то есть хозяйственным чем-то. И вообще… что же, отец? Он болен… вы же знаете, русской болезнью.
– Не понимаю, почему это зовётся русской болезнью, – ухмыльнулся Кирилл. – Пьют не одни русские. Пьют и англичане. Однако английская болезнь – это рахит, а не алкоголизм.
Ему тут же стало стыдно этого, вероятно вычитанного каламбура, но Аночка расхохоталась тем хохотом, какой нападает на молоденьких девушек, например, в последних школьных классах, когда хохочут без особой причины, единственно потому, что молодое ликование жизни требует смеха.
Кирилл прикрыл рукой рот, – всё-таки вырвалось что-то весёлое, хотя и неловко, и было изумительно слушать плещущий на переходах разлив Аночкиного смеха. Вера Никандровна нашла момент подходящим, чтобы заняться обедом, и оставила Кирилла и Аночку вдвоём.
Он подождал, пока Аночка успокоится. Но они оба молчали слишком долго, и, чтобы побороть волнующую растерянность, которая внезапно явилась, когда он увидел себя наедине с этой казавшейся ему необычной девушкой, Кирилл спросил умышленно по-деловому:
– Что же делать с вашим братом?
– Если бы отец как следует зарабатывал, дом больше привлекал бы Павлика… не знаю, какими-нибудь занятиями, может быть, просто достатком…
– Я попробую сделать что-нибудь для вашего отца, – сказал Кирилл.
Она отбежала к окну и минуту не в состоянии была ничего выговорить, заслонив голову обёрнутой назад ладонью, будто мешало даже то, что Кирилл видит её затылок.
– Ничего особенного, – хотел выручить её Кирилл.
– Я совсем не то думала!.. Я скоро буду тоже зарабатывать, и тогда…
– Конечно, – сразу поддержал он, – все наладится, как только ваш театр станет на ноги.
– Правда? – мгновенно повернулась она с новым, горящим взором. – Вы поможете?
– Разумеется. Да и Рагозин тоже. Он ведь понимает, что искусство не может самозародиться. Мы с ним пьесу не разыграем.
– Нет, правда? – почти крикнула она.
– Конечно. Мы с ним не актёры.
– Нет, я не то! – смеясь и волнуясь, лепетала Аночка. – Я о том, что вы серьёзно верите в наш театр?
– Ведь вы в него верите? А я смотрю на вас и не могу не верить.
– В театр или в меня? – спросила она с чуть заметным колебанием.
– Я вас тоже спрошу: а вы – в театр или в его людей?
– Это одно и то же, – ответила она, подумав, и тут же, разгадав его мысль, нахмурилась: – Вы не о Цветухине?
Он словно обиделся, что она его уличила, потом сказал твёрдо:
– Мне кажется, он может сделать много полезного, потому что увлечён и хочет работать. Но так же легко может много напутать, потому что – страшный фантазёр.
– Вы считаете, что никогда ни в чём не ошибаетесь? – спросила она раздражённо.
– Нет, не считаю.
– Но хотите никогда не ошибаться?
– Хочу. Это я могу сказать. Хочу, – подтвердил он.
Она прошлась по комнате непринуждённо, но он видел, что она подавляла мешающее ей чувство.
– Я тоже хотела бы. Но знаю, по крайней мере, в деле, которому хочу принадлежать, знаю, что в нём невозможно не ошибаться.
– В искусстве?
– Да.
– Кто вам это внушил? – сказал он, недоумевая.
– Я вижу, как работают старые актёры. Как они ищут, как им кажется, что они нашли, как потом отказываются от найденного, и все начинается сызнова.
– Так во всяком труде, – сказал Кирилл.
Она с грустью покачала головой, словно желая пристыдить его.
– Вы сами не верите в свои слова. Почти всякий труд состоит в повторении усвоенного. Попробуйте повторяться в искусстве. Художник умирает, если повторяется. Мечта его жизни – выразить себя отлично от других и отлично от того, чем он однажды уже был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
В эти дни топот чапаевской конницы, валом катившейся на юг от Уфы, уже разнёсся по душным уральским степям.
И как раз в эти дни прилетевшие в Самару на аэроплане бойцы осаждённого Уральска передали Красной Армии приветственное письмо его защитников. Они благодарили в письме за обещанную помощь. Они сообщали, что за время осады приняли три сильных боя, окончившихся поражениями противника, и отразили многие демонстративные наступления, выдерживая упорные бомбардировки города. Они писали, что в черте города подавили заговор белых, собравшихся встречать, под торжественный звон колоколов, генерала Толстова. И они заканчивали своё возвышенное письмо так:
«Может быть, у вас возникает вопрос – чем вооружились защитники Уральска, что их никак не взять. Так вот чем: революционным духом и непреклонным убеждением, что хлебородный Уральск должен прокормить наши голодающие красные столицы – Питер и Москву…»
Слова эти выразили коренное сознание народной России, которая вела неутомимую и беспощадную битву на юго-востоке: революции нужен был хлеб, революции нужна была нефть, революция не могла уступить Волгу белогвардейцам.
II
Для тех, кто изучает историческую военную карту ретроспективно, для потомка современников событий, она существует как незыблемая данность, но в то же время кажется гораздо сложнее, запутаннее, нежели казалась современникам. Чем пристальнее вникаешь в её неподвижные зигзаги, тем больше требуется объяснений – почему та или иная линия проведена там, а не тут, почему она отклонилась в сторону через месяц, а не раньше или позже, почему она исчезла, а вместо неё появилась другая?
Современник событий усваивает военную карту так, как усваивается погода протекающего на ваших глазах дня: утром собирались тучи, к полудню пошёл дождь, потом дул ветер, потом разъяснило и стало чисто. По мере движения военных дел откладываются в представлении наблюдателя возникающие во времени подробности, и память удерживает живое значение каждого штриха, нанесённого на карту. Изображённый на бумаге театр военных действий полон для современника смысла, любая точка насыщена кровью, страданием, надеждой или торжеством сердца.
У Кирилла Извекова картина событий – расстановка сил, места сражений, время военных действий, их объём и важность – жила как бы в подсознании. То, что ежечасно дополняла действительность, переносилось мыслью на эту живущую в подсознании схему, и Кирилл ложился спать и просыпался с этим буквально подразумеваемым общим представлением о том, что сегодня происходит. Он не мог знать – что произойдёт завтра. Но знал, что в конце концов неминуемо должно произойти, ибо со всей силой желал этого неминуемого и верил, что желаемое сбудется.
Когда вечером после рыбной ловли Кирилл и Рагозин явились в Совет, им стало известно, что дерзким набегом казаков захвачен город Пугачёв, причём зарублен отряд коммунистов в сто человек. Чапаев, выступивший из Уфы за пять дней перед тем, стремительно вёл свою дивизию на уральский театр, но его цель находилась глубоко в степи. А Пугачёв отстоял от Волги в однодневном, самое большее в двухдневном переходе, и казачьи разъезды вот-вот могли очутиться на правом берегу.
Этот год был годом мобилизаций. Кончалась одна, начиналась другая. То они делались по предписаниям из центра, то их производили губернские или даже уездные власти. Мобилизовали в армию, в продовольственные отряды, в санитарную службу, на оборонительные или тыловые работы, на заготовку топлива. Мобилизовали коммунистов, рабочих, врачей, крестьянскую бедноту, членов профессиональных союзов, буржуазию, царских офицеров. Одни мобилизации вызывали бурный приток добровольцев, другие затихали, не успев развернуться. Почти за каждым большим событием на фронте следовала какая-нибудь военная мобилизация. Почти каждому неожиданному происшествию – мятежу, набегу, заговору, измене – сопутствовала равноценная мобилизации отправка наспех сколоченных боевых групп к месту происшествия.
Взятие казаками Пугачёва и новая угроза из Заволжья пробудили новую решимость защищать Саратов. Сейчас же были намечены военные части, которые следовало послать на фронт. Сейчас же было решено придать частям ударный отряд. Сейчас же началось составление списка вновь мобилизуемых в отряд большевиков.
И Кирилл и Рагозин со странной уверенностью ожидали, что оба они войдут в список. То, как их разыскивали бог весть где на коренной Волге и потом доставили на катере в город; то, как возбуждённо проходило партийное собрание и как оно закончилось в глубине ночи пением «Вы жертвою пали» в память погибших товарищей и потом – гимна, все это создало у них разгорячённое чувство, что они должны добровольно идти и непременно пойдут на фронт.
Но они не успели договорить о своём намерении, как им было отказано наотрез: об оставлении ими должностей не могло быть речи, положение вовсе не считалось таким, чтобы надо было мобилизовать «партийных работников губернского масштаба».
– Губернского масштаба! – воскликнул Кирилл. – Дело идёт не о губернии, а кое о чём побольше!
– И когда же прикажете считать положение не таким, а этаким? – с сердцем вопросил Рагозин. – Может, когда опять с Ильинской площади по Совету из орудий задолбают? Так, что ли?
Но пыл не мог поколебать ответного спокойствия: существовало решение, что на заведующих отделами Совета мобилизация не распространяется. Рагозин обрушился на противника что была мочи:
– Может, на моё место чинуш не найдётся? Что сейчас важнее – фронт или дебет-кредит? Все равно из меня министра финансов не сделаете! Витте какой нашёлся! Что с тех пор переменилось, как меня деньги считать посадили? Цены стали ниже? Керенки подорожали? Штаты стали меньше раздувать? Я даже порядка в отчётности не добился, кавардак везде такой – ноги переломаешь!
Тирада встретила, однако, лишь замечание о «несознательности» да было произнесено под конец непреложное слово: «Придётся подчиниться партийной дисциплине».
Подчиняться словно было всё-таки легче, чем перетерпеть иронию: какая в самом деле несознательность могла обнаружиться в Извекове или Рагозине, когда все сознание их было слито в одно целое с судьбой революции?
Так они размышляли, так чувствовали, покинув Совет и маршируя обок друг с другом в молчании по непроглядным улицам.
Ночь стояла чёрная, затянутая тучами и как будто безвоздушная. Можно было ждать – соберётся дождь. Безмолвие было полным, но город казался не спящим, а затаившимся. Какой-то незримый враг словно перехватил дыхание и бесцветными очами ночи провожал Кирилла и Рагозина, выглядывая из зарослей палисадников, через заборы и с нависших над тротуарами крыш.
Извеков решил переночевать у Рагозина: Вера Никандровна будет думать, что сын остался на песках, а дом Рагозина ближе к Совету – можно пораньше прийти на работу.
Они распахнули окно, зажгли настенную лампочку с круглой жестянкой рефлектора (электричества уже давно не давали) и, кое-что собрав из остатков еды, поужинали. Спать легли на полу, разостлав простыни и раздевшись догола. Но оба они не ответили бы – что больше мешало заснуть: духота или неунимавшееся снование мыслей.
Прислушиваясь в томлении к тяжёлым вздохам Кирилла, Рагозин сказал:
– Раньше говорилось – работать на ниве. Черта с два, доберёшься до нивы! Латай рукавом ворот, воротом рукав. Отмахивайся да отстреливайся. Не там – так здесь.
Кирилл вдруг усмехнулся.
– А ты приехал на рыбалку и хочешь, чтобы за тебя кто другой комаров гонял! Нет, ты и наживку наживляй, и от гнуса отбивайся. Матвей-то прав.
Он ненадолго примолк, потом досказал:
– Тебе что же жаловаться? Никто тебя с твоей нивы не гонит…
– Верно. Сиди, считай керенки да подмахивай бумажки.
– Упразднил бы керенки-то.
– Вон Колчак упразднил…
– Ну, видно, у него не все без мозга!
– Ан, видно, без мозга! Офицеры его бунт подняли – карманы-то керенками набиты. Не хочется нищать. У наших мужиков на деревне этого добра тоже не мало… Что ты понимаешь в керенках?!
– Ну, раз ты понимаешь, значит, правильно посажен. Сиди.
Рагозин поднялся. Было так темно, что даже его высокого белого тела Кирилл не мог разглядеть. Оно стало угадываться, когда Рагозин взгромоздился с ногами на окно: чуть-чуть начинал брезжить вялый рассвет.
– Ты полагаешь, я буду муслякать деньги да ждать, пока белые покажутся на Соколовой горе?
– Нет, – ответил Кирилл спокойно, – если белые дойдут до Соколовой, от тебя в городе и следа не останется.
– Пущусь наутёк, да?
– Тебя первого заставят эвакуироваться.
– Спасибо. Ты мне удружил, ты меня и выручай, коли так: эвакуируй со мной мои сейфы.
Кирилл быстро привстал и, скрестив по-мусульмански ноги, выпалил:
– Я больше трех лет был военным работником. Привык к армии, и думаю – так уместнее. А меня держат за чернилами да промокашками.
– И что же?
– То, что я не хуже тебя. А подчиняюсь.
– А я не подчиняюсь?
– Ну и подчиняйся!
Кирилл отвалился на подушку, взял её в обхват и задышал ровно и громко, то ли притворяясь, что засыпает, то ли действительно засыпая от усталости.
На другой день он работал как никогда скверно. Все было не по нем. Зудящий жар полыхал по груди и спине, – Кирилл подумал, что с непривычки обжёг себя на Волге солнцем. С грехом пополам он дотянул до обеда летучие совещания, телефонные разговоры, перечитыванье и перечеркиванье бумаг. Потом велел позвонить в гараж и поехал домой.
У Веры Никандровны он застал Аночку, которая тотчас собралась уйти.
Что-то очень нежное показалось Кириллу в её смущении, какое он уже не раз видел.
– Нет, нет, – возразила Вера Никандровна, – не уходи. Во-первых, в нашем деле полезна мужская голова, во-вторых, будешь с нами обедать.
Мужская голова, впрочем, не столько обнадёживала её пользой, сколько беспокоила.
– Ночевал на песках?
Кирилл не торопился с ответом.
– Нет, вернулись поздно вечером. Но не было машины, я заночевал у Рагозина.
– Не унести было улов на плечах?
– Ага! – поддакнул он довольно. – Знаешь, я вытащил этакую вот щучину!
Он так развёл руками, что Аночка посторонилась.
– Её везут? – спросила она внушительно.
– На подводе. И позади тележка для хвоста – знаете, как возят бревна.
Вера Никандровна улыбнулась только из деликатности. Раз он ухватился за шутку, значит, был рад, что его не спрашивают о серьёзном, и значит, недаром в городе шептались об экстренном ночном собрании. Аночка как будто догадалась помочь ей:
– Говорят – неприятные новости, да?
– Ничего чрезвычайного, – сказал он быстро. – А у вас что за совещание?
– Аночка с жалобой на брата. И я не могу ничего присоветовать. Расскажи, Аночка, Кириллу.
– Мало у вас, право, дел, кроме моего Павлика! – опять смутилась Аночка.
Но он настоял, чтобы она говорила, – он предпочитал расспрашивать, чем отвечать на расспросы.
Оказалось, Павлик совсем отбился от дома после смерти матери – пропадает на улице, на берегу, завёл дружбу с беспризорными мальчишками. Даже ночует неизвестно где…
– Я видел его на песках, с Дорогомиловым, – сказал Кирилл, испытующе взглянув на мать. – Надеюсь, эта дружба не во вред?
– Арсений Романович сам жалуется на перемену в Павлике. Мальчишка даже книги перестал у него клянчить.
– Чего захотели! Каникулы! Я бы тоже пропадал на Волге. Счастливое время, – вздохнул от зависти Кирилл.
– В том-то и дело, что каникулы: никакого влияния школы, – произнесла Вера Никандровна строго, точно на учительском совете.
– Что ты на меня смотришь? – с улыбкой сказал Кирилл. – Ты педагог, тебе лучше знать.
– С мальчиком, правда, очень трудно, – заметила мать.
– А со мной было легко? – живо спросил он и обернулся к Аночке. – Вы ведь не хотите из него сделать паиньку?
– Я не хочу, чтобы он стал беспризорником. А к этому идёт. У меня мало времени для него, и я недостаточный авторитет. На днях он заявил, что убежит на фронт. Что я могу сделать?
Кирилл засмеялся:
– И я с ним!
Вера Никандровна следила за сыном пристальнее, чем этого требовал разговор: несомненно, он что-то умалчивал важное!
– Затвердил какую-то глупую фразу: «Жизни не знаешь!» – сказала Аночка, улыбнувшись.
– Конечно, не знаете! – продолжал смеяться Кирилл. – Ко мне в Совет, что ни день, приводят таких героев. Убежит, непременно убежит воевать!
– Отца тоже не слушает. Отец хотел его устроить в утильотдел – рвать книжки…
– Как рвать книжки? – удивился Кирилл.
– Ну, вот именно. Повёл Павлика в пакгауз, где рвут макулатуру. Павлик прибежал ко мне, чуть не в слезах, говорит: «Вот она, твоя революция! Жизни не знаешь! Поди посмотри, как отец дерёт книги!»
– Книги? – повторил Извеков уже совсем серьёзно. – Мне это неизвестно. Надо заняться. Что это такое?
Он отошёл к своей полке. Она все ещё была пустой – два-три десятка брошюр и газеты стопкой лежали в углу, и поверх них – картонки с названиями разделов. Он перебрал всю эту разрисованную рондо «Экономику», «Беллетристику» и спросил:
– А это что же, ваш отец определяет – что макулатура, что нет?
– Там есть какие-то люди для этого. Отец занят чем-то другим… то есть хозяйственным чем-то. И вообще… что же, отец? Он болен… вы же знаете, русской болезнью.
– Не понимаю, почему это зовётся русской болезнью, – ухмыльнулся Кирилл. – Пьют не одни русские. Пьют и англичане. Однако английская болезнь – это рахит, а не алкоголизм.
Ему тут же стало стыдно этого, вероятно вычитанного каламбура, но Аночка расхохоталась тем хохотом, какой нападает на молоденьких девушек, например, в последних школьных классах, когда хохочут без особой причины, единственно потому, что молодое ликование жизни требует смеха.
Кирилл прикрыл рукой рот, – всё-таки вырвалось что-то весёлое, хотя и неловко, и было изумительно слушать плещущий на переходах разлив Аночкиного смеха. Вера Никандровна нашла момент подходящим, чтобы заняться обедом, и оставила Кирилла и Аночку вдвоём.
Он подождал, пока Аночка успокоится. Но они оба молчали слишком долго, и, чтобы побороть волнующую растерянность, которая внезапно явилась, когда он увидел себя наедине с этой казавшейся ему необычной девушкой, Кирилл спросил умышленно по-деловому:
– Что же делать с вашим братом?
– Если бы отец как следует зарабатывал, дом больше привлекал бы Павлика… не знаю, какими-нибудь занятиями, может быть, просто достатком…
– Я попробую сделать что-нибудь для вашего отца, – сказал Кирилл.
Она отбежала к окну и минуту не в состоянии была ничего выговорить, заслонив голову обёрнутой назад ладонью, будто мешало даже то, что Кирилл видит её затылок.
– Ничего особенного, – хотел выручить её Кирилл.
– Я совсем не то думала!.. Я скоро буду тоже зарабатывать, и тогда…
– Конечно, – сразу поддержал он, – все наладится, как только ваш театр станет на ноги.
– Правда? – мгновенно повернулась она с новым, горящим взором. – Вы поможете?
– Разумеется. Да и Рагозин тоже. Он ведь понимает, что искусство не может самозародиться. Мы с ним пьесу не разыграем.
– Нет, правда? – почти крикнула она.
– Конечно. Мы с ним не актёры.
– Нет, я не то! – смеясь и волнуясь, лепетала Аночка. – Я о том, что вы серьёзно верите в наш театр?
– Ведь вы в него верите? А я смотрю на вас и не могу не верить.
– В театр или в меня? – спросила она с чуть заметным колебанием.
– Я вас тоже спрошу: а вы – в театр или в его людей?
– Это одно и то же, – ответила она, подумав, и тут же, разгадав его мысль, нахмурилась: – Вы не о Цветухине?
Он словно обиделся, что она его уличила, потом сказал твёрдо:
– Мне кажется, он может сделать много полезного, потому что увлечён и хочет работать. Но так же легко может много напутать, потому что – страшный фантазёр.
– Вы считаете, что никогда ни в чём не ошибаетесь? – спросила она раздражённо.
– Нет, не считаю.
– Но хотите никогда не ошибаться?
– Хочу. Это я могу сказать. Хочу, – подтвердил он.
Она прошлась по комнате непринуждённо, но он видел, что она подавляла мешающее ей чувство.
– Я тоже хотела бы. Но знаю, по крайней мере, в деле, которому хочу принадлежать, знаю, что в нём невозможно не ошибаться.
– В искусстве?
– Да.
– Кто вам это внушил? – сказал он, недоумевая.
– Я вижу, как работают старые актёры. Как они ищут, как им кажется, что они нашли, как потом отказываются от найденного, и все начинается сызнова.
– Так во всяком труде, – сказал Кирилл.
Она с грустью покачала головой, словно желая пристыдить его.
– Вы сами не верите в свои слова. Почти всякий труд состоит в повторении усвоенного. Попробуйте повторяться в искусстве. Художник умирает, если повторяется. Мечта его жизни – выразить себя отлично от других и отлично от того, чем он однажды уже был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80